Накануне вечером старик как обычно послушал последние известия по радио - глаза-то почти не видели, и стал готовиться ко сну. Тысячи раз выверенная до мельчайших подробностей процедура, ставшая за последнее время надоедливой, какой-то ненужной, лишней. От непонятной слабости не хотелось не только мыть ноги, умываться, чистить зубы, но и думать.
Прожитый день представился ему точно сон. Таким был и вчерашний, и ещё день, и дни, и годы, и десятилетия казались неживыми, призрачными, утомительными. Его душа, устремлённая с недавних пор к высшему, горнему, небесному, не хотела отвлекаться на бытовые, житейские мелочи, на всё то, что привязывало к жизни. И никакого холодка от этой мысли по его сутулой, безвольно согнутой спине, никакого страха в душе, как это случилось третьего дня, когда как-то по-особенному заболело сердце. Оно, выдержавшее два инфаркта, было для него основной тревогой, хотя на словах он перед братьями, приезжавшими изредка из другого города, грустил более всего из-за потерянного зрения.
- Совсем глаза не видят, - жаловался Павел Александрович, привычно ожидая утешительных слов, которые всегда приходили, как непременно меняются времена года, как после дня спускается на землю ночь. – Всё ведь делаю на ощупь, - казавшиеся от худобы крупными, глаза его и вовсе выкатывались из орбит от жалости к себе. Он растопыривал и шевелил пальцами, как шевелят ими слепые с детства. - Жизнь моя сузилась до игольного ушка, слова молвить не с кем, - добавлял он в сердцах, и на лице появлялось недоумение, словно у мало смыслящего младенца.
Эти слова не были чистой правдой и отдавали старческим лукавством: на другом конце необъятной Москвы жил сын с женой. Хорошие ребята, получившие тридцать лет назад небывало популярную ныне экономическую специальность в Плехановском институте. Они и сейчас в столице при хороших должностях. И ничто, казалось бы, не мешало им взять 85-тилетнего старика к себе, тем более, что детей у них не было, но…
И это обстоятельство весьма огорчало и обижало его. Ему трудно было понять взрослых, если не сказать, пожилых детей, живущих лишь для себя, навещавших его только по пятничным вечерам, да и то не в каждый. Правду сказать, наезжал один лишь сын, привозя продукты на неделю, а потом и эти встречи почти прекратились.
Сын нанял сиделку, молодую таджичку, плохо говорящую по-русски, но всё живую душу, навещавшую старика дважды на день. Около одиннадцати часов утра и в четыре часа пополудни он, волнуясь, как школьник на первом свидании, ждал у дверей звонка в домофон. Она приносила еду, в основном, полуфабрикаты, и, разогрев, подавала на стол. Мыла посуду, слегка убиралась. Стирала. Днём, минут на тридцать-сорок, она выводила его подышать свежим воздухом. Поначалу он внимательно слушал таджичку, задавал вопросы, но в последнюю неделю в основном молчал. Мариам тайком взглядывала на него, порой ловила взгляд с неземной тоской и смущенно опускала глаза.
Когда-то он работал в военной инспекции, навещал с проверками Таджикистан, докладывал о зреющей гражданской войне в наспех сотканной республике. При Советах многое держалось на дисциплине. А как иначе? Иначе - развал, анархия, война. Всё нетрудно просчитать. А-а! Кому всё это сейчас нужно. Он устал, он стар, хотя голова работает, и никакой Альцгеймер её не берёт.
Ужинает старик в одиночестве, на ощупь доставая бутерброд из холодильника и подогревая воду в электрическом чайнике. Иногда старик съедает два бутерброда и тогда думает, что стал «обжорой».
Полгода года назад он похоронил жену. С ней, одной, он прожил десятки лет, но нажил только одного ребёнка. Неизбывная горечь от этой мысли постоянно мучила его, а в последние дни она напрочь исколола мозг: почему одного? Он-то твёрдо знал, что любил, да и любит жену до сих пор. Любила ли она его? Почему же у них был один ребёнок?
Перед глазами всплывало бледное, без единой кровиночки лицо умирающей жены и её слова, еле слышимые:
- Ты прости меня, Паша.
- За что? - тут же отозвался он, догадавшись, что жизнь её подошла к известному всем пределу. Мольба о прощении – верная его примета. Это всегда так. Он напрягся, а сердце вдруг заколотилось как молодое.
- Не родила я тебе второго ребёночка, не послушалась тебя.
Это дважды повторённое «тебе» лишь подтвердило нежелание жены иметь второго ребёнка. Она наплевала на его мечты о детях, о девочке. Он даже имя выбрал ей – Катенька. Вот дочь бы не бросила его, а жила бы вместе с ним. Или он с ней – какая разница. Главное вместе, главное - с родной кровиночкой. С внуками и внучками. Он в этом мало сомневался. Кто нынче командует в семье?ÂÂÂ Женщины! А что для них свёкор, как бы ни был он хорош и при деньгах? Пустое место. Горе тем, у кого один сын. Считай: отрезанный ломоть.
- Что я? Ведь мы одна семья, - уклончиво ответил он, чувствуя, что жена не всё сказала.
- И внуков у нас нет из-за меня, - на глазах умирающей жены навернулись слёзы. - Ведь я уговорила Наташку сделать аборт, - голос перешёл в еле слышный шепот. Аборт испортил её.
Ярость охватила его: «Обманули! Ради чего? Зачем? Мало места в трёхкомнатной квартире? Боялась, что детский плач станет будить её по ночам? О-о-о, эгоизм». Он отвернулся, чтобы жена не заметила его бешеный блеск глаз. Умирающая протянула иссохшие руки вверх, будто моля Бога. Но он-то знал, как она далека от веры. Так далека, как звезды, что неотрывно глядят на нас не только по ночам, но и днём - невидимые.
Старик вспомнил, что, когда сноха забеременела, он уехал в длительную командировку. «Как дела? – вернувшись, спросил он первым делом. «Плод вдруг умер, - объяснила ему жена, - а во время чистки что-то повредили. Не будет у них детей», - сухо подвела итог жена. Боже, как он горевал тогда, как страдал, удивляясь спокойствию жены.
Слабые руки жены медленно опускались на кровать. Синхронно с их положением улетучивались его злость и ярость, сменяясь тяжёлым недоумением, как же она дошла до такого страшного греха? Нельзя же так! Но и оставлять кающегося без прощения нельзя. Не по-христиански это.
- Бог простит, - сказал Павел Александрович тривиальное, и сухость этой стандартной фразы неприятно поразила его. «А вдруг Бог не простит её? Прощение-то она просит у меня. Ей нужен мой ответ, моё решение».
Он наклонился к жене и поцеловал её в лоб:
- Прощаю, и ты меня прости.
Жена еле приметно подвигала пальцами. Видимо, хотела приподнять руку, но сил уже не хватило. Она лишь холодно прошептала:
- Спасибо…, - и затихла.
С уходом жены, с уходом любви ниточки, связывающая его с жизнью, истончилась до паутины. А в душе словно образовалась некая пробоина, через которую медленно, но верно уходили последние силы. Он бесцельно бродил по пустым и тихим комнатам. Ему не надо было присматриваться к обстановке: старая мебель, книги в шкафах, картины на стенах, некоторые из них нарисованы им, сувениры, привезённые из бесчисленных командировок – всё было неизменным, таким, как всегда. «Что я хотел? Что-то я хотел сделать?» - мучила навязчивая мысль, не находившая применения. И всплывало страшное признание жены, а память терзала усталый мозг, как орёл печень Прометея.
- Видишь, как нам с тобою вдвоём хорошо живётся, - часто говорила жена, гладя слабой, сморщенной ладонью по его коротко стриженным, но без залысин волосам, и добавляла, - а всё наследство достанется одному Серёженьке, не с кем будет делиться, не с кем ругаться. Это ж очень хорошо. Спокойно и нам и ему.
«А, дальше-то что? – хотелось ему закричать, - дальше-то что? Ну, будет у него, почти старика, две квартиры. И куда их, кому их потом?»
А у самого холодело внутри от жуткого слова «потом». Вот жизнь, жестянка, пролетела, как единый миг, как сон, который утром пытаешься мучительно вспомнить, а он не даётся, не воспроизводится, не перекручивается как пленка в диапроекторе. И услужливая память тут же рисовала картину молодости, как он маленькому сыну крутил колёсико этого самого проектора и читал подстрочник диафильмов, проецируемых на простыню, висевшую на стене. Это счастливое время он хорошо помнил, не затёрлось оно чередой похожих, словно близнецы, однообразных дней работы, суеты, служебной маяты. Тогда и ему казалось, что одного ребёнка достаточно, ведь жена работает в министерстве финансов. Каково ей будет управляться с двумя или тремя? Карьера опять же, а дети болеют и начальство не любит что сотрудники берут больничные.
Теперь-то он понял, что ставка на карьеру, на мещанскую тишь и благодать пустое, что главное назначение обычного человека, пусть и незаурядного, создавать себе подобных. Ведь только осенённые Божьим перстом, гении поэзии и прочих искусств могут наплевать на своё потомство, на их количество и качество, ведь природа редко повторяет своих избранников. Но даже они понимали, что будущее в детях. Сколько у Пушкина было детей? Четыре ребёнка!
А нам-то, нам-то, старательно выполняющим волю начальников, крутящимся подобно белке в колесе, нам ли не думать о заветах предков и зове будущего, воплощая его в детях?
Он простил жену искренне – куда деваться-то, а сам страшился очевидного: простит ли её сын. Старик после похорон жены подумывал даже о том, чтобы случайно «упасть» на острый нож, чтобы свести счёты с жизнью, но слабое зрение, да православное воспитание останавливало его. И раз за разом откладывал он в сторону подарочный клинок из хорошей стали с богато инкрустированной ручкой. Точить, выправлять клинок стало для старика любимым занятием. Сидит, точит и вспоминает сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке, часто рассказываемую мамой перед сном. «Огни горят горючие, котлы горят кипучие, ножи точат булатные, хотят меня зарезати»...
В два часа ночи Павел Александрович проснулся от страшного сна. Будто он очень близко подошел к краю обрыва и, глядя в открывшуюся бездну, остановился в последний момент, хотя в душе гнездилось желание идти вперёд, идти до конца. Громадным усилием воли он сдержал себя от последнего рокового движения, но сил, чтобы отступить от опасного провала, манившего его, не осталось. ÂÂÂ Он подумал, а что, если упасть назад всем телом, то можно обрушиться вниз вместе с глыбой земли? Так было бы легче, так, может быть, можно остаться в живых? Но тут же догадался, что это глупо. Бездна манила, но и ноги приросли к земле. Сдержав себя, он повернул голову в надежде на помощь. Увидел парня с аккуратным, тщательно выбритым пробором чёрных волос.
- Эй, - сумел крикнуть он.
Парень обернулся. Оказалось, - это вовсе не парень, а молодая прекрасная женщина. Она подошла к нему и протянула руку. Старик схватился за неё с радостью и великой надеждой, но тут же почувствовал, как женская рука не тянет его от пропасти, а толкает в бездну.
- А-а-а, - закричал он, намертво сжимая нежную руку «помощи».
«Лететь в пропасть, так уж вместе», - подумал он, из последних сил врастая в родную землю, из которой торчали ярко зелёные травинки, светло-серые, серебристые стебельки полыни, розовые цветочки «часиков». Кажется, он стал побеждать. Рука девушки стала слабеть? Нет, не слабеть, а худеть. Старик поднял глаза и обмер: девушка на его глазах превращалась в безносую старуху с косой в мосластых руках.
- А-а-а, - от испуга рука старика разжалась, и он полетел в бездну.
От собственного крика старик проснулся в липком поту и со страхом взглянул в угол комнаты. Ему показалось, что там кто-то шевелится.
- Это она, - прошептал старик. – Смерть изменчива как жизнь, а она сменяется смертью. В этой череде вся связь времён?
Подумал – приснившиеся и есть мои дети: сын и моя мечта – дочь. Я не дал ей жизни, и она тянет меня за собой.
Вспомнилась давно покойная мать, учившая молиться и креститься, когда донимают нечистые силы.
- Господи, Иисусе Христе, сыне Божий…, - забормотал он, пытаясь поднять правую руку для крестного знамения. Рука не слушалась, а по всей груди разлилась непонятная пустота-тяжесть. Пустота не давала дышать, а тяжесть прижимала к постели, как неподъёмный камень, и колола, как сырая толстая доска, с вбитыми в неё гвоздями. Взглядом, не найдя никого в комнате, он немного прибодрился, а молитва заставила вспомнить о детстве.
- Господи, Иисусе Христе…, - говорила всегда мать, готовясь к серьёзному деду. Дом его детства стоял на крутом и обрывистом берегу большой реки, и он часто выходил к краю обрыва, с замиранием вглядываясь вниз. Овраги часто снились ему в ту пору, но через них он тогда перелетал, словно в сапогах скороходах, легко и быстро, не боясь страшной высоты. Теперь же…
Сердце билось часто-часто с затухающей амплитудой. Задыхаясь, он сообразил, что если не встанет, то пустота-тяжесть раздавит его, как мелкую букашку. С великим трудом, кряхтя словно грузчик, он спустил ноги с кровати и сел на край. Стало легче дышать. Позвонить сыну? Нет, дети ещё спят, и беспокоить их не хотелось.
- Бог с ними, - едва шевеля губами, произнёс он вслух и не расслышал своего голоса, так тот был слаб.
В памяти, как в калейдоскопе, замелькали картины жизни. Он, десятилетний мальчишка, с Лёвкой, своим другом, находит в сарае завёрнутый в промасленную тряпку пистолет «Вальтер» и ракетницу. Ведь рядом стратегический мост через большую реку и идёт война. Так родилась мечта стать военным и защищать родину от явных врагов и от тайных. И мечта сбылась, и почти всё в жизни шло гладко и без особых приключений. Почему сейчас ему так горько? Смысл жизни виделся всегда так ясно и чётко, что сам удивлялся, когда другие плакались. За державу обидно? Обидно, что в ней всё перевернулось с ног на голову? Что святое прежде, стало не святым, а порядочность и совесть осмеивается, как пережиток? Но он-то остался прежним: не предавал никого, не подсиживал, не обманывал, не обвешивал. Он горестно усмехнулся от последнего слова. «Обвешивал». Сердце как-то странно ёкнуло, толкнулось в грудь, словно прося свободы. Он неожиданно понял, что в той жизни ему будет понятнее и приятнее, чем в этой, разрушенной и пустой после десятилетнего ураган, бушевавшего на Русской земле. Исчез сплочённый народ, и только бродит по пустым пространствам среди разрушенных деревень, колхозных ферм, заводов и фабрик оголтелый обыватель. О-о-о!
И будь ты даже честный министр, не берущий взяток и не имеющий «скелетов» в шкафу, но если умираешь в одиночестве, без внуков и внучек, то тебе будет очень горько. Маленькое семейное счастье? Возможно! Но у каждого к старости оно становится огромным, заполняющим всё сознание и всю душу. Ничего, кроме души, не остаётся у человека к последнему часу. И как сказать сыну, почему у него нет детей? Как признаться? Да, не он, а жена уговаривала сноху делать аборт. Но ведь муж и жена – одна сатана. Сатана. Боже мой, какая гнусная поговорка, но… верная.
Нечего тянуть: может не хватить времени. Он решительно, насколько позволяли силы, взял сотовый телефон и натренированным движением нажал на давно знакомые на ощупь кнопки.
- Сынок! – он постарался не выдавать волнение. – Приезжай! – Замолчал на пару секунд, обдумывая причину, и продолжил утвердительно, - умираю.
И нажал на отбой.
Сын, долговязый, худой мужчина с обильной проседью в некогда смоляных волосах, появился через час. Был пятый час утра.
«Боже мой», - подумал старик, услыхав шум открываемой входной двери, - ему уже за пятьдесят. Время подводить итоги», - и почувствовал, что сознание покидает его. Огромная тяжесть навалилась на грудь, он глубоко вздохнул и закашлялся. Сухой, лающий кашель измучил его вконец.
- Отец, отец, что с тобой? – закричал сын, увидев закатывающиеся глаза.
Павел Александрович собрал последние силы и махнул рукой на край огромной постели. Присядь мол.
- Надо вызвать «Скорую», - возразил сын.
Отец, не отвечая, собирался с духом.
- Подожди. Сынок, я виноват перед тобой и Наташей. Мать запретила ей рожать, когда вы жили с нами. Прости меня, грешного. Из-за нас вы бездетны. Прости, Христа ради.
- Не парься, отец. Я знал об аборте и сам дал «добро». Думалось, что успеется, что всё поправимо. Хотелось пожить в своё удовольствие, денежек накопить, мир посмотреть. Дети? Без них спокойнее. Время нынче мутное, того гляди война начнётся.
Павел Александрович поперхнулся от услышанного и вновь зашёлся в продолжительном кашле, во время которого потерял сознание. Сын вызвал реанимобиль.
Ещё через час из спальни вышли два медика с засученными рукавами синих халатов. Их волосатые голые руки слегка подрагивали.
- Ваш отец скончался. Видимо, тромб закупорил лёгочную артерию. Мы сделали всё, что могли.
Сын молчал и, не мигая, глядел пустыми глазами в одну точку. Казалось, он ничего не видит и не слышит.