Запоминаемо детство, проведённое в непосредственной близости с природой и животными. Ты изучаешь их, а они тебя. Настроение собаки или кошки легко определить по поведению или даже по внешнему виду. Положение хвоста, выражение глаз собаки точно скажет: миролюбивая ли она, хочет она играть с тобой или нет. Коровьи же мысли прочитать сложно, они загадочны, как у сфинкса, и непредсказуемы, как у тигра. Сколько ни вглядывайся в её огромные и прекрасные в своём величии глаза, ответа не найдёшь.
Так уж заведено природой, что отел коровы обычно происходит в холодную зимнюю пору, чаще всего в феврале. Как все животные в трудную минуту, корова с доверием и благодарностью принимает помощь людей. Горячее для моих родителей наступало время.
Рождалось новое существо коровьего племени почему-то в поздний вечер. Мы как-то узнавали о нём по суетливым приготовлениям, нетерпеливому ожиданию, переполнявшему родителей, и не ложились спать. Или делали вид, что спим, но чаще всего сон морил нас.
Отец тут же, приняв в тёплом хлеву коровье потомство, обтирал его, подсушивая, потом завертывал бычка в старую фуфайку и нёс в избу, где заранее устраивал маленький загон на кухне. Постилал на пол клеёнку, приносил рыжую солому и выстилал ею ложе для нового жильца. Дом тут же пропитывался свежими, манящими запахами позднего лета, самого сытого времени года. За окном дул ледяной ветер, нахально визжал в печной трубе, стучал чем-то, словно сторож колотушкой.
Хлопанье дверей, суета будили нас. Мы вскакивали и бросались на кухню. Боже мой, какие у телёнка были красивые, большие и блестящие глаза с длинными и чёрными ресницами. Крутой лоб непременно украшало белое пятно, «звёздочка». Мы визжали от восторга при виде этого чуда природы. Лезли гладить лоб, бока, костистый, выпирающий острыми позвонками хребет. Нас отталкивали, потому что бычок, признавая нас за братьев, непременно пытался встать и поиграть с нами.
Гладкий, с прилизанными, словно покрытыми мебельным лаком боками он выпрямлял более сильные задние ноги. Передние, жалостливо согнутые, и голова до поры до времени лежали на полу. «Му», – выдавливал он жалобно, собираясь с силами. «Му», – просил он помощи у нас, но мы, заворожённые, не смели двинуться с места. Потом, разом, собрав всю свою юную бычью волю в копыта, поднимался на них и – ура – вставал, качаясь стебельком травы на ветру. «Му», – уже победно возглашал он, ожидая поддержки и одобрения своей силы. Мама кидалась к нему с бутылкой молозива, обнимала его за лаковые бока и совала соску в рот. Вековой коровий инстинкт – набивать желудок надо стоя.
Мы тоже спешили на помощь как могли. Как тонки были бычьи ножки: они, прямые, негнущиеся, казалось, ещё чуть-чуть – и сломаются, как спички, в грубых, толстых и неловких руках судьбы. Но нет. Они выдерживали недетскую нагрузку и могли выдержать, возможно, ещё большую, чем была первая. Мама пыталась уложить его, слабенького, на пол, но бычок упрямо стоял. Он сам ложился, когда мы уходили, и, как воспитанный школьник при виде учителя, тут же вскакивал, когда кто-то входил в кухню.
Какой же невиданной силой светилась вековая жажда жизни в его блестящих, чёрных, незабываемых глазах. Разве забыть!
И было это всего-то полвека назад в крупном промышленном городе, напичканном заводами и рабочим людом, как спелый гороховый стручок. Где-то в деревнях России так и продолжается до сих пор в студёные зимние дни коровьего отела. Знаю, что это чуть ли не главное западное обвинение русских в средневековом варварстве: люди живут в одном доме с животными. Наверное, западный крестьянин, более состоятельный, чем русский, на одну сошку которого семеро с ложкой, имел возможность построить тёплый отдельный загон для будущих телят. И строил, непрерывно бегая туда, чтобы проверить здоровье коровьего потомства. Да и зимы западные – не в пример нашим, более тёплые.
Однако такое русское «варварство» никоим образом не сравнимо с западным, поощряющее модные в ХХI веке скотские течения: убийства больных животных в зоопарках на глазах детей, людские половые сношения (как у собак) в парках и скверах на виду у прохожих.
Жутковаты подобные примеры, но более жутким выглядит решение человека, одним росчерком пера лишившего сотни тысяч своих сограждан права на достойную и сытую жизнь. Никита Хрущев указом от 1955 года обложил владельцев животных в городских поселениях непомерным налогом и лишил их кормовой поддержки. Потом ещё один указ, ограничивающий крестьянские частные наделы и расписывающий беспошлинное количество частных овец, коз, свиней и даже куриц. После них захромала продовольственная база страны, люди стали отучаться от повседневного физического труда, от тесного общения с природой.
Эта бумажка разом, без выстрелов и взрывов, лишила нашу семью коровы, а значит, достатка. Как-то дворянская дочь Анна Горенко (будущая всемирно известная поэтесса Ахматова) вспоминала, как от Цусимской трагедии русского флота страдало её сердце в унисон с потрясённым народом России. Она подводила итог: «Так политика вошла в нашу повседневную жизнь».
Так политика вошла и в нашу простую жизнь. Я, крестьянский сын, помню, как плакала мама, прощаясь с Жданкой, обнимая её гнедую широкую жилистую шею, как гладила звёздочку на лбу и вглядывалась в чёрные грустные глаза. Как молча упиралась Жданка рогами в косяк ворот, не желая идти со двора на близкую погибель свою. Уговорить её смогла только мама, но как это далось ей, каких мук и терпения стоило обмануть свою любимицу… Один Бог знает. Он же, я знаю, простил ей все страшные проклятия, которыми она осыпала «лысого дьявола Хруща» после возвращения с Валеркой со скотоприёмного пункта.
Нет ничего удивительного, что русские политизированы. Ведь слишком во многом судьбу самого простого человека определяют не его золотые руки, знания и труд, а злая и неумная воля начальников разных уровней и положений.
Редко кто минует в жизни чашу сию.
И если бы только одна мама «костерила» в те дни «Хруща». Всё трудовое, неленивое крестьянство поносило его на чём свет стоит. Отцовы сёстры, жившие в деревне, тоже свели на скотоприёмники «лишнюю» животину. Некоторые наивные (точнее, купленные лизоблюды) из крестьян требовали вообще ликвидировать частную живность как пережиток капитализма.
Отнюдь не сквалыгами и мироедами были тогда советские крестьяне, упорно держащиеся за своё, личное, кровное. В подсознании, может, очень глубоко, сидело убеждение в необходимости крестьянского труда как охранительной функции самого существования русского этноса и нации. «Легко живёт», – эти два слова, сказанные о ком-то, звучали вовсе не как одобрение, в них сквозило убеждение, что человека, презирающего труд, рано или поздно ждёт моральное падение.