Назвать ребят из нашей ватаги паиньками язык не повернётся, но до отпетых нам было далеко. И слава Богу. Да, мы собирали по оврагу кости, тряпки и кефирные бутылки, но никогда рука не поднималась на воровство. Никогда! Был один, правда, забавный случай. Как-то летом, расходясь в тёплых синеющих сумерках по домам, мы заприметили пьяницу, что «отдыхал» прямо на земле, не найдя в себе сил доползти до дому. Мы посмотрели на его лицо: может, знакомый, может с Гребешка, тогда надо сбегать к нему домой и предупредить родных. Нет. Мы знали, что некоторые гребешковские пацаны обшаривали карманы сморённых сном пьяниц.
Ночью прошелестел тихий дождик, а на том месте, где валялся мужик, образовалась приличная лужа. Наутро возле неё сидел на корточках мальчишка трёх лет и держал в руках грязную измятую «пятёрку».
– Мальчик, – ласково обратился к нему Юрка, быстро смекнув, в чём дело, – мальчик, ты зачем пачкаешь руки, зачем ты взял эту заразную бумажку? От неё ты заболеешь, тебя поведут ко врачу и будут делать уколы. Брось её!
Мальчишка тут же бросил в лужу «пятёрку» и радостный убежал домой. Мы весело расхохотались после его исчезновения и пошли отмывать денежку к «фонтану», – так назывались у нас водоразборные колонки.
У этого названия очень даже историческая первопричина. В середине XIX века барон Дельвиг построил первый водопровод в Нижнем Новгороде. Он собрал воду из родников, бивших из склона Александровского сада, в большую ёмкость, из которой вода паровыми насосами подавалась в фонтан, обустроенный на Благовещенской площади (Минина и Пожарского), в котором мы купались. Так в сознании горожан накрепко соединились два понятия: питьевая вода и фонтан.
За Гребешком закрепилась в послевоенные годы дурная слава. Длинная деревянная лестница от Ромодановского вокзала на Гребешок совсем не освещалась. Поднявшись до её середины, пассажиры с поздних поездов обычно отдыхали, вконец обессиленные. Тут-то и подскакивали к ним воришки, хватали чемоданы и узлы. Думается, что и свет, если бы он освещал лестницу, не стал бы помехой. Воры бросались в Ярильский овраг, где у них находились схроны, попросту говоря, землянки, замаскированные кустами бузины. Мы как-то наткнулись на один из них. Влезли в узкий ход и обомлели. За узким лазом развернулась перед нами огромная зала в два метра высотой, укреплённая сваями и досками. В одной из стен виднелась деревянная обитая жестью дверь, запертая на крепкий висячий замок. От страха мы лишились речи, но тут же сообразили, что нас здесь не ждут, а наше присутствие может выйти нам боком. Пятясь задом-задом, мы быстренько покинули это заведение. Никому ни о чём не рассказывали, а к этому месту боялись не то что подходить, – смотреть в эту сторону страшились.
Наделала много шуму и банда суворовца-старшеклассника, сколоченная им во время летних каникул. Они специализировались на воровстве наручных часов с тех же пассажиров. Всё это дало основанию клоунам цирка-шапито, регулярно раскидывавшего летом свой шатёр возле ярмарочного дома, в своих шутках упоминать слово Гребешок. Выглядело это так. Рыжий и белый клоуны начинали спорить: кто из них блатнее (круче). Один из них в доказательство своей крутизны гордо заявлял: «Цыц: я с Гребешка». Слова эти вызывали смех у публики.
Валерка и я недоумевали после представления: откуда они знают о Гребешке, они же только-только приехали из другого города.
– Объяснить это легко, – отвечал нам отец.
Мы ходили в цирк только с отцом. Мама любила довоенный цирк, когда на его арене шла настоящая классическая борьба.
– Как легко? – допытывались мы.
– Приезжает цирк, а руководитель его идёт к руководству города за разрешением и заодно спрашивает, какие проблемы волнуют жителей, а какие – руководство города, кого покритиковать.
– А-а-а, – нашему разочарованию нет конца.
Так, во что же мы играли?
Первое место среди игр – конечно, футбол. Точнее, то, что напоминало футбол в нашем исполнении. Равнялись на старшего брата Славку, на его друзей, которые в ноябре 1945 года слушали репортажи Синявского из Англии. Кто же не помнит итоги триумфального визита московского «Динамо» на туманный Альбион и игр с лучшими командами родоначальников футбола: «Челси», «Арсеналом», «Рейнджерсом». Славка как зеницу ока хранил изрядно потёртый ноябрьский номер «Огонька» с портретами наших прославленных футболистов.
Мы, шестилетние – девятилетние пацаны, твёрдо знали имена и фамилии Бескова, Боброва, Семичастного. Мы если не молились на них, то провозглашали своими божествами, лики которых, как свет в кромешной тьме. Они вроде живые люди, их фотографии перед нами, но одновременно они недосягаемы не только в реальной жизни, но и в самых светлых мечтах. К тому же у нас были свои кумиры из горьковского «Динамо». И даже родственники, пусть и дальние, из числа спортсменов. В то время дальность родства совсем-совсем не ощущалась, – видимо, по причине всеобщей коллективизации общества. Муж двоюродной сестры Сони, Вадим Малышев, играл за горьковское «Динамо», бился в конце сороковых со ставропольскими одноклубниками. Но мы этого не застали, мы только слышали, подхватывая обрывки разговоров взрослых.
Слова из шутливой песенки «Спартак – Динамо» – через забор, и тама» мы воспринимали в буквальном смысле. Попасть на игру нам помогала дыра в нём. Наше благо, что стадион «Динамо» стоял прямо над обрывом Почаинского оврага, по которому можно незаметно было подобраться к забору и гвоздодёром оторвать доску. Дыру надёжно маскировали, чтобы служила долго и верно.
Нас моментально зажигало любое красиво выполненное действие, жест и даже слово, за которым могло последовать движение. После футбольного матча, возбуждённые от прекрасной игры, мы, перебивая друг друга, готовились словесно к повторению увиденных финтов, проходов по левому или правому краю, – кому как нравилось. Готовились к убойным и неотразимым ударам по воротам.
– Помнишь, как Фома уложил того, рыжего, финтом? Раз-раз, и тот на земле, а Фома один на вратаря вышел.
– Э-э-э, что твой Фома… Вот мой Баран так стрельнул, что вратарь чуть в ворота не влетел вместе с мячом.
– Но не забил же, не забил. Э-э-э, – дразнился обожатель Фомы.
У каждого из нас свой любимый игрок, которого мы хвалили как могли, и готовы были драться за обидное слово, брошенное против него даже невзначай.
Тесный пыльный двор между четвёртым и шестым домами на Ярославской улице до полной темноты становился ареной бескомпромиссных сражений. Но вот беда: на практике наша ударная словесная мощь уже не выглядела такой же ловкой, как у любимых игроков, но мы сражались, как гладиаторы. Главным в игре было время, в которое ты владеешь мячом. Все разом бросались на того, у кого в ногах мяч, пытаясь отнять. Разумные пасы и голы не так важны.
Возвращались домой без сил и засыпали за ужином. Так случалось с нами и в школьное время. Хорошо, что учились во вторую смену: утром, на свежую голову, делать домашнее задание было удобно и легко.
Когда приедался футбол, мы играли в «Чапая». Я не помню: была ли эта игра нашим изобретением, или заимствованной со стороны, но спустя многие годы мне не приходилось видеть, чтобы так играли. Я и Вовка, как самые лёгкие по весу, садились на плечи старшим братьям, изображая всадников. Эти самые всадники вцеплялись руками друг в друга с намерением повалить на землю противника. Крепкие ноги «коней» для победы играли наиважнейшую роль. «Конь» мог резко рвануть в сторону и выбить из равновесия другого «коня» с печальными для того исходом. Иногда для облегчения участи «коней» я и Вовка не садились им на плечи, а вспрыгивали «на закорки». «Кони» подхватывали нас руками под коленками, и сражение начиналось. Оно заканчивалось быстрее, чем в первом варианте. Руки у «коней» уставали быстро, разжимались, и «всадник» падал на землю. Ежу понятно, что упавший признавался побеждённым. Такие вот детские игры.
Между собой мы почти не дрались. Казалось, что коллективизм и взаимовыручка рождались вместе с нами. Какое-то непередаваемое чутьё не позволяло нам нарушать единство внутри ватаги. Оно было насущным перед чужими группами, с которыми схватки тоже были нечасты. Видимо, жители Гребешка, этого довольно-таки замкнутого анклава, сплотились на протяжении долгих десятилетий, если не веков. Традиционное общество, занятое трудом, семейными заботами с весьма скудным набором развлечений, главными из которых были родственные посиделки. Соответственно, и дети их не отличались излишней воинственностью и коварством.
Были, однако, и одиночки. Помнится, как за мной в мутные осенние вечера приходила интеллигентная дама и просила у мамы отпустить меня, шестилетнего, к ним, точнее, к моему ровеснику, единственному чаду. Где мама познакомилась с этой женщиной – неизвестно. Откуда дама знала, что я могу организовать сражение среди оловянных армий, рассказывая при этом какие-то истории – тоже осталось за острыми гранями памяти. Мама кротко просила:
– Сходи поиграй!
Просьба выражалась такими словами, что у меня не возникало даже малой искорки сомнений в нужности данного мероприятия. Надо – значит надо. Я одевался и выходил в промозглую тьму, и шёл на Ильинскую улицу, сопровождаемый неизвестной мне женщиной. Она предлагала мне руку, но я отказывался от неё, и плёлся чуть сзади.
Говоря современным языком, я развлекал болезненного моего ровесника. Он отличался предельной кротостью и послушанием, но его желания были законом для любящих родителей. Лицо его светилось какой-то неестественной бледностью, руки были влажны и слабы, глаза печальны. Видимо, нет ничего в мире для детей печальнее и страшнее, чем одиночество. Родители, то ли от безумной любви, то ли от желания создать условия полной безопасности, обрекли сына на затворничество. Вот из таких добровольных узников вырастают люди с вечной мечтой о некой абсолютной свободе. Жалкие эгоистичные люди…
Каждый день руки, ум и душа постигали нечто новое, что требовалось осмыслить, что тревожило, а чаще восхищало. Мы как-то увидели, как отец Юрки и Вовки, дядя Ваня, играет в шахматы с соседом по дому. И буквально застыли, наблюдая за непонятными фигурами, за их ходами, слушая ёмкие слова: «король», «конь», «ферзь», «слон», «ладья», «шах», «гарде». «Будем играть», – сказали мы сами себе и стали овладевать премудростями этой древней и трудной игры. Валерка где-то достал учебник Левенфиша, и мы стали его штудировать. Месяца через три Валерка играл уже на равных с дядей Ваней, а ещё месяца через три стал его обыгрывать. Мама подогревала наш интерес, болея то за меня, то за Валерку. Я тоже постепенно подтянулся к Валеркиному уровню, и мне иногда удавалось обыгрывать его. Валерка жутко переживал, и порой наши схватки за столом перерастали в схватки силовые, а точнее, в драки. Летом Валерка таскал шахматы на пляж и провоцировал взрослых. Обыграв их, он ходил, гордо задрав голову, воображая себя чемпионом мира.
Играли в «войнушку». Кто в неё не играл после окончания Великой Отечественной войны? Наш вариант можно определить словом «погоня». Разбившись на две группы – а преимущественно они составляли пару братьев, – мы намечали место встречи, достаточно удалённое от Гребешка, и разбегались в разные стороны. Побеждала группа, первой добравшаяся на заданное место. В руках у нас оружие: заполненные водой спринцовки. Если по пути к цели нам встретится «враг», то его надо засветить, вывести из строя, из игры, а в нашем случае – обрызгать водой. Помеченный игрок должен выбыть из игры и не помогать товарищу.
У трамваев нашего детства двери автоматически не закрывались, а подножки находились вне дверей. Для безбилетников, таких как мы, это был рай. На подножку можно было вспрыгнуть на повороте или в начале движения после остановки, и стоять на ней, оставаясь незамеченным для кондукторов. Те, заметив, гоняли нас, приходилось спрыгивать на ходу и пересаживаться на другой трамвай. Бывало, садились и на «колбасу», – так называлась сцепка, торчащая сзади вагона на высоте в полметра от земли. На неё вспрыгивали только на остановках и только в случае, если выше неё была ремонтная лестница. За неё держались. Часто лестниц не было: в вагонных депо знали о наших небезопасных проказах и лишали нас «точек опоры». Сидеть же на «колбасе» было чрезвычайно опасно. На резком повороте инерция могла запросто скинуть сидящего под колёса автомобиля. Да, и без автомобиля хватало острых углов и шершавых мостовых, чтобы получить если не увечья, то опасные травмы. Но кто в восьмилетнем возрасте думает о будущем? Жизнь казалась нескончаемой и благосклонной к тебе.
В конечном пункте – им назначался обычно сквер – пришедшие первыми, обследовав его, прятались в кустах, дожидаясь противника. При появлении его в ход вступали спринцовки, а победители, «стреляя», кричали:
– Ура, мы первые!
Чеканка. Одна из самых распространённых мальчишеских игр на деньги. Как только весной сходил снег, мы утрамбовывали за сараями подальше от глаз людских площадку для игры в чеканку. Слева – провал Ярильского оврага, справа – чёрные от дождей и времени дощатые сараи. Со свободной землёй на Гребешке было туго, каждый клочок обустроен. Мы тоже оборудовали себе зону свободного времяпрепровождения.
Перпендикулярно обрывистой линии оврага процарапывалась щепкой жирная линия, в центре которой укладывались горкой монеты играющих. Другая линия рисовалась на пятиметровом удалении от «со́става» (так называлась пирамида из монет). Битой нам служил екатерининский пятак, тяжёлая медная монета с буквой «Е» и римской цифрой два. Когда бы я узнал, что есть римские и арабские цифры? А тут, в пацаньей среде, – пожалуйста. Всегда найдётся кто-то из старших, кто знает больше тебя и с удовольствием расскажет обо всём, что знает. Кто, где и когда стырил (достал) этот нумизматический пятак – неизвестно. Хранился он у Юрки Суранова и был для него предметом особой гордости. Без Юркиного пятака игра не начиналась.
Итак, каждый играющий, то есть положивший деньги на кон, по очереди бросал биту, стараясь попасть в со́став, или чтобы пятак лёг как можно ближе к черте. Метнувший биту так, что она не долетела до линии, вступал в игру последним. Попавший в со́став кричал:
– Состав, «орлы» мои.
Но и без крика правила игры гласили, что перевернувшиеся с аверса монетки становятся добычей меткого и умелого игрока. Если «орлов» не было, то установление очереди для подхода к кону продолжалось, а тот, кто попал в пирамидку из монет, начинал первым. Чтобы выиграть монету, нужно ударом биты перевернуть её «орлом» вверх. Если это игроку не удавалось, очередь переходила к другому.
Я и Вовка по своей малости чаще всего проигрывали старшим братьям и мальчишкам со стороны, иногда захаживавшим в наш уголок. К чужакам мы относились настороженно и стремились быстрее закончить игру, чтобы уйти и унести в целости и сохранности нашу замечательную биту. Как-то в сгустившейся темноте чужак сделал вид, что метнул биту, а на самом деле спрятал её в карман. Мы бросились смотреть, куда она приземлилась, но не нашли её. Чужак выразил на лице сожаление и собрался уходить.
– Нет так нет. Пора по домам.
Валерка сообразил, что к чему. С таким коварством мы столкнулись впервые.
– Ты украл! – утвердительно закричал брат, наступая на вора. Тут прозрели и все мы, быстро окружив со всех сторон воришку.
– Нате, подавитесь, – закричал испуганно чужак и бросил биту нам под ноги.
Играл я неважно, но мысль, чтобы потренироваться на стороне и в одиночестве, мне в голову не приходила. Может быть, и приходила, но я боялся насмешек Валерки. Он подзуживал меня, говоря:
– Да, далеко тебе до Шурки-артиллериста.
После войны в нашем доме жил двоюродный брат Александр, учившийся в артиллерийском училище в Тобольских казармах. Позже это училище стало ракетным. Однажды к нам в сад забралась соседская коза-дереза и стала поедать всё, что попадалось ей на глаза. Известное дело, как прожорливо это животное. Мама и говорит:
– Шурка! Выгони козу, пожалуйста.
Двадцатипятилетний Шурка (участник войны), недолго думая, схватил подходящий небольшой голыш и запустил его в козу. Надо же тому случиться, что камень попал ей в основание рога, а это самое уязвимое место, своеобразная ахиллесова пята. Коза бездыханная брякнулась оземь. Мама испугалась: скандальное дело. Время голодное, и хотя коза – не корова, но стоила немалых денег.
– Шурка, что ты наделал!
– Ничего, тетя Нюра, отудобит.
То есть очухается и встанет.
– Нашатырь есть? – спросил он.
Мама согласно кивнула и вынесла нашатырный спирт. Шурка подбежал к козе и открыл флакон перед носом несчастной. Та вздохнула и вскочила как ошпаренная.
– Ура, – закричал Шурка, – теперь она не полезет к нам никогда в жизни.
Шурка взял козу за ошейник и отвёл хозяину. Каким-то неведомым образом произошла утечка этой тайной информации, и весь Гребешок узнал об этом случае. Соседи уважительно говорили, да, недаром парень учится на артиллериста. Меткий! Так, Шурка к своему имени получил лестную приставку «артиллерист».
Я не стал «артиллеристом», и как-то по-философски спокойно относился к своему невысокому умению играть в чеканку. Плохо играю? Ну что ж, так тому и быть, и не это самое главное в жизни. Видимо, из подобного взгляда и вырастает характер независтливого человека. Зависть, как я позже убедился, самая жуткая черта характера, заживо сжирающая человечность. Без которой вырастают homo sapiens уже не «звучит гордо». Никак не звучит!
На кого Бог пошлёт. Возможно, самая глупейшая игра, – скорее забава. Однако она чётко определяла удачливость пацанов из нашей ватаги. В аптеках мы покупали резиновые соски, которые натягивались на молочные бутылочки для кормления младенцев. Нам они требовались для другой цели. На водоразборной колонке (фонтане) мы надевали соску на трубу и заливали водой. Соска превращалась в морскую мину, с единственным отличием: сосок был один. И вот эту «мину», закрученную, но не завязанную тесьмой, кто-то из старших братьев (мы тесно его окружали), не глядя, подбрасывал высоко вверх с криком: «На кого Бог пошлёт!» Мы, не поднимая головы, разбегались кто куда. Водяная мина, разбрызгивая воду, превращалась в некий реактивный снаряд, мечущийся то в одну, то в другую сторону. На ком меньше было капель, считался победителем. На Валерку Дунина воды попадало больше всех.
Вскоре эта безобидная забава приобрела жестокий окрас. Виадук через Похвалинский съезд всегда привлекал наше внимание. Мы могли часами стоять на нём и наблюдать, как медленно, надрывая двигатель, поднимаются в гору машины, под завязку гружёные мукой на Башкировском мельзаводе. В кузовах маломощных полуторок или трёхтонок (так назывались грузовики производства ГАЗ) лежали на мешках грузчики, попутно выполняющие роль сторожей груза. Иногда мы что-то кричали им, стараясь привлечь внимание к нашим скромным особам (видимо, не совсем скромным, если кричали). Они же, вальяжно развалившись, пренебрегали нашими призывами. Им было лень даже помахать нам рукой. Тут-то и родилась, как месть, идея проучить грузчиков. Однажды мы наполнили водой пару сосок, превратив их в огромные шары, и притащили на виадук. Заметив в кузове грузчиков и рассчитав на глаз время падения, бросили их на машину. Раскручиваясь от реакции вытекающей воды и разбрызгивая её во все стороны, чуть ли не со свистом «бомбы» полетели на грузчиков, заметавшихся по кузову. Они-то не знали, что в этом «снаряде» находится. Их лихорадочные жесты и ругань привели нас в совершеннейший восторг. Акт возмездия нам понравился. Бывало, что машины останавливались и грузчики пытались нас догнать, вкарабкиваясь по склону съезда. Но где им… Бросив в них вторую бомбу, мы со смехом и кривлянием разбегались, прячась за дома, нависавшие над склоном. Улик никаких. Неведомым образом наша «забава» приобрела широкую известность. Даже в аптеках пацанам перестали продавать соски. Говорили:
– Пусть приходит мама.
Аптекари были глухи к нашим просьбам и увещеваниям, что мама занята с младенцем и у неё нет времени для хождений по аптекам.
Ах, виадук, виадук! Он был первым мостом через многочисленные овраги и съезды Нижнего Новгорода. Построенный в 1948 году виадук представлял собой уникальное творение деревянного зодчества. Арочный ажурный однопролётный виадук словно парил в воздухе! Кто-то говорил, что за основу его взяли проект Ивана Кулибина. Прекрасная видовая площадка на Благовещенский монастырь, на Стрелку, на собор Александра Невского. Меж досок, истёртых тысячами ног и омытых сотнями дождей, образовались приличные щели, при виде которых наши юные душонки замирали в благоговейном трепете. Некоторые доски ходили ходуном. Провалиться, конечно, было невозможно, но разве замирающему от страха сердцу прикажешь… Мы чётко знали ненадёжные доски и обходили их стороной. Но вместе, оравой, мы ничего не боялись, бегали по мосту, кричали от радости. По мосту хотелось именно пробежать, да с криком, а не пройти степенно и молча.
Детские страхи по прошествии времени кажутся столь наивными и необъяснимыми, что диву даёшься. Целым событием являлась для нас стрижка волос. По виадуку, что был от нашего дома в ста метрах, мы с Валеркой переходили на улицу Заломова и шли по Нижегородской (Вознесенской) до утлого маленького одноэтажного домика на углу с улицей Гоголя. В нём размещалась парикмахерская на одно место. Владелец дома и заведения, пожилой еврей с мохнатыми, толстыми и потому страшными руками, заманчиво улыбаясь, приглашал садиться в деревянное кресло с подлокотниками. Валерка, показывая пример, усаживался первым и скромно просил стрижку «под ноль». Или, как тогда говорили, «под машинку», чтобы всё лето не ходить сюда. Чаще всего, насмотревшись, как стригут брата, я отказывался от этой «зверской» процедуры. Так и ходил подолгу с длинными льняными волосами, пока мама сама не отводила меня в детскую парикмахерскую на Большой Покровке.
В советские праздники по съезду спускались плотные колонны демонстрантов, занимая всю его ширину. Разглядывание радостных людей с откоса тоже можно назвать игрой. Стоять же на виадуке в это время не разрешалось. Для контроля там дежурил милиционер: вдруг кто-то бросит в демонстрантов сверху нечто непотребное.
Контроль и учёт. К отцу от деда перешли функции десятидворника, то есть он отвечал за состояние и благонадёжность жителей из десяти рядом стоящих домов. Выдавал справки с места жительства, ставил печать в домовых книгах учёта. Перед праздниками к нему приходил участковый милиционер с наказами о поведении во время демонстраций, требовал вывешивания флагов на дома, проверял чистоту вокруг домов. Но и без его напоминаний все делали то, что нужно.
Сидя на откосе, вся наша «дружная пятёрка» ждала появления в колоннах родных и знакомых. Тогда мы чуть ли не кубарем скатывались вниз и подбегали к ним, чтобы выклянчить какой-нибудь флажок или ветку берёзы с едва распустившимися листочками, украшенную бумажными цветами. День первое мая иногда отличался летней жарой, и брат Славка или сёстры просили у нас воды. О, с каким воодушевлением мы взбегали на крутую гору и бросались к родителям, прося удобную посуду для воды. Набирали её на фонтане и бегом бросались вниз. Торопились: вдруг колонна продвинется далеко вперёд, и мы не найдём своих. Пили не только брат или сёстры, а все, кто стояли рядом с ними, хваля нас. Мы переполнялись гордостью от успешно выполненного задания.
Белка на дереве, собака на земле. Один из вариантов обычных догонялок с существенным отличием. Если преследуемый находит на земле какую-нибудь дощечку или даже небольшую палочку или щепку, то, встав на неё, кричит, что есть мочи:
– Белка на дереве, собака на земле!
Водящий («собака») вынужден отстать от догоняемого и броситься за другими, которые ещё не присмотрели себе «дерево». Спор обычно шёл о принадлежности «дерева» к дереву. Если щепка была мала, то «белке» приходилось опираться на неё одной ногой. Обычно «собака» ждала возле «белки», когда та устанет стоять на одной ноге и опустит вторую на землю, чтобы осалить её. Чаще всего «собака» будто нечаянно налетала на «белку», сталкивала с мифического дерева и салила. Тут же вспыхивал шум-гам.
– Валерка – жильда! Ты столкнул меня!
Жильдить – значит, жульничать, обманывать.
– Ха, – возражал брат, сверкая озорными, всегда горящими глазами, – эта спичка называется деревом?
Игра прерывалась, и все остальные игроки сбегались к спорному «дереву», чтобы вынести высокое экспертное пацанье заключение.
Прятки. Игра психологического характера, присущая каждому младенцу. Ребёнок в год от роду закрывает своё лицо руками и, слыша вопрос: «Где Маша?», убирает руки с лукавой улыбкой. Прятаться любят все! Когда тебя ищут, возникает ощущение, что ты нужен не только себе, но и друзьям, и родителям. Всем. Состояние нужности – самое важное из всех для самодостаточности, или, как сейчас принято говорить, востребованности. В противном случае я – никто, и звать меня никак.
Самое занятное в игре – присказка-оповещение, произносимая водящим. «Раз, два, три, четыре, пять. Я иду искать. Кто не спрятался – я не виноват. Кто за мной стоит – тот в огне горит. Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!»
Повсеместной среди детей была такая забавная считалочка: «На златом крыльце сидели / Царь, царевич, король, королевич, / Сапожник, портной. / Кто ты будешь такой?» Требовалось считать быстро и не растягивать слова в заключительном предложении для того, чтобы «водить» досталось тому, кто неприятен рассчитывающему. Если все чувствовали предвзятость в расчёте, то меняли и расчётчика, и считалочку. Обычно в этом случае использовали такую: «Вышел немец из тумана, / Вынул ножик из кармана, / Буду резать, буду бить, / Всё равно тебе водить!» Быстро, коротко и понятно.
Каждую весну, как только сходил снег и чуть подсыхала земля, наша ватага сжигала сорняки на склонах Ярильского оврага. Игрой такое озорство трудно назвать, но на диких глинистых обрывах деревьев не было (их спилили во время войны), края оврага вытаптывались до пыли, так что жители Гребешка не особо волновались за свои жилища. Короче, никто не гонял и не жаловался на нас, хотя вычислить «поджигателей» не составляло особого труда: от нас воняло дымом за версту. Мусор в овраг всё-таки гребешковцы тайком валили, а мы были для них вроде бесплатных санитаров.
Играли в «петуха». Карточная игра на деньги. Для игры приходилось прятаться не только от родителей, запрещающих эту порочную забаву, но и от других взрослых, которые тоже были такого же мнения относительно игры малолеток в карты. Взрослые отбирали карты и сжигали их, а мы не смели и пикнуть. Борьба за нравственную чистоту «строителя коммунизма» была государственной задачей.
Прятались в нашем сарае. Ну что оставалось делать, когда на улице дождь, грязь и «слякоть бульварная»? Сказать это от кого-то подслушанное выражение, цыкнув при этом слюной сквозь редкие зубы, считалось особым шиком. Числа и счёт до двадцати пяти, благодаря «петуху», я узнал задолго до школы.
В полутёмном и пыльном сарае плавал полумрак загадочности и таинственности. Играли обычно вчетвером: Васька Дунин, запуганный опасностями, которые его родителям мерещились за каждым углом, часто сидел дома.
Почему 25? Потому что в начале игры каждому записывалось 25 очков, которые взятками надо было скостить как можно быстрее до нуля. Тогда те, кто не успел их ликвидировать, платили победителю оставшиеся у них суммы, но, конечно же, не деньгами (их у нас едва хватало на кино), а криками «кукарек-ку-ку» за каждое очко.
Играя, лакомились дурандой. Её брикеты, тёмно-коричневые, маслянистые, кроме кожуры измельчённых семян после отжима масла содержали в себе достаточное его количество. Подсолнечное, льняное, конопляное масло вырабатывалось в ту пору тысячами тонн, а жмых шёл на корм скоту и… мальчишкам. Дуранда казалась нам сладкой, как конфеты, которых мы почти не видели. Мы отламывали зубами кусочки и сосали их до полного растворения. Незабываемый вкус некой умопомрачительной пряности и маслянистой сладости. Дуранда в магазинах, конечно же, не продавалась, она распределялась владельцам коров и другой живности за мифическую плату. Видимо, при Сталине существовала какая-то особая продовольственная программа, поддерживающая производство продуктов питания среди частников. С приходом во власть Хрущёва программу развалили.