Говорят, что лето 1953 года было холодным, как в известном фильме. Такое решительное обобщение кажется мне неверным: в каждом времени года есть холодные и жаркие дни, в жизни – светлые и печальные стороны, среди людей – умные и дураки, да и в самом умном человеке достаточно «простоты».
Весна и лето этого года были весьма примечательны.
В год, когда умер Сталин, я с мамой поехал на Украину. Валя, самая старшая из моих сестёр, вышла замуж за военного летчика, получившего после Австрии назначение в авиационный полк, расквартированный в степном Кировограде. Мама ехала помогать дочери в хлопотах с только что народившейся внучкой. Я был старше племянницы всего-то на пять лет.
Отправлялись мы в морозный день 4 марта с Ромодановского вокзала, что съёжился на тесном пятачке между Ярильской горой и рекой Окой.
У мамы, видимо, кружилась голова от волнения: она сама-то выезжала так далеко впервые. Её всегда приподнятая левая бровь теперь напоминала вопросительный знак. Она частенько похлопывала по карману зимнего пальто, проверяя сохранность документов. Среди них моё свидетельство о рождении, подтверждающее, что мне нет семи лет. Мальчик я был очень рослый для своих лет, и у контролёров и проводников могли возникнуть вопросы касательно законности приобретения детского билета. Мама предусмотрела и это.
Сердце моё трепетало от жалости при взгляде на неё. Я не понимал причин маминого волнения, но ради солидарности с ней тоже стал переживать и дергать её за руку. Такое необычное сочувствие вовсе не радовало её. Ей приходилось успокаивать меня, тем самым обретая собственную уверенность. Во всём есть толк, если приглядеться внимательнее.
Нас провожала оставшаяся часть семьи: папа, Валерка и Маша. Брат притворно хныкал и настырно просил:
– Мама, возьми меня с собой. Ну что тебе стоит?
– Билетов на тебя нет, – устало отвечала мама, наверно, в десятый раз. – Ты с Машей поедешь летом.
– Ну, летом… – клянчил Валерка. – Я не доживу.
– Ты же учишься. Мы уезжаем на целый месяц, и школу бросать нельзя по неуважительной причине, – приводила мама окончательный довод.
Но такое объяснение было для Валерки как раз пустяковым и несущественным.
– Ни фига себе неуважительная. Самая хорошая причина: поездка.
Он учился в третьем классе на «хорошо» и «отлично», но как-то неровно, и по большому счёту двор любил больше школы.
– Хватит, – решительно оборвала его мама, – мы уж сто раз об этом говорили. Смотри, чтоб уроки учил хорошенько. Машка, присмотри за ним!
Меня не занимала эта перепалка. Я весь кипел от нетерпения. Поскорее бы сесть в красивый большой поезд, в котором, как говорила мама, можно даже спать. Спать и ехать далеко-далеко.
– Опять Серёге везёт, – с завистью сказал на прощание Валерка.
С этим напутствием мы отчалили от перрона этого замечательного вокзала. Рельсы его начинались, казалось, на замёрзшей реке: так близко от неё они находились. Над вокзалом, путями и рекой нависала крутая гора. От неё долгим эхом отражались шумы от выпускаемого локомотивами пара, свистки кондукторов, крики проводников, сообщения из динамиков. Вся эта какофония, вся смесь ненужных пассажирам звуков несказанно волновала их, заставляя самых нервных метаться в поисках своей платформы, пути, состава и вагона.
Наконец самые бестолковые и беспокойные угомонились, заняли свои места и с видом превосходства уставились на провожающих. Вагоны лязгнули буферами и поплыли медленно и величаво. И мне как-то уж расхотелось куда-нибудь уезжать, даже с мамой. Грусть – старая знакомая – незаметно и легко вошла в меня, как в открытую настежь дверь.
Отец с братом и сестрой Машей шли рядом с окном вагона. Мама и я махали им рукой, а потом они как-то незаметно отстали, и мы остались одни. Слева тянулись заросшие лесом крутые горы, а справа после вокзального забора открылось снежное и широкое пространство замёрзшей реки. Над ним уходило ввысь голубое бездонное небо и сверкало солнце.
Я крутил головой влево и вправо, стараясь всё увидеть, ничего не упустить из виду, и поделиться своими открытиями с мамой.
– Смотри, какая высокая стена, – и показывал пальцем на подпорную стенку, что укрепляла обрывистый склон. – Смотри, люди идут по льду.
Но скоро, очень скоро ледяная равнина реки справа исчезла, потянулись занесённые снегом перелески, пригорки, поля, по которым носилась снежная круговерть. Я скис и завалился с ногами в тёплый уголок. Зато мама оживилась и стала говорить названия, ей, очевидно, хорошо знакомые: Анкудиновка, Черемисское, Ройка.
Это были ею много раз виденные и очень хорошо знакомые места. Нет, не те, где она родилась и росла, а те, по которым она проезжала в санях или на телеге, когда с отцом направлялась из деревни в Нижний Новгород.
Известие о смерти И. В. Сталина застало нас в пути. В Харькове нам предстояла пересадка и компостирование билетов на Одесское направление до Кировограда. Это было нелёгким делом. Очереди за билетами змеились нескончаемой серо-тусклой лентой. В начале 50-х не хватало ни паровозов, ни вагонов.
Полсуток мы проторчали на новом, только что выстроенном заново вокзале. Он был прекрасен: богатая лепнина, облицованные мрамором стены, гранитные колонны, просторные залы ожидания, хорошо и богато устроенные комнаты матери и ребёнка. Хотя после войны не прошло и восьми лет. Этот шикарный, царственный вокзал вызвал в душе моей священный трепет: сила, мощь, красота. Хотелось снять шапку.
В громадном зале ожидания для пассажиров дальнего следования стоял… гроб с лежащим в нём бюстом И. Сталина. Весь антураж соответствовал похоронным революционным традициям: красное полотнище, закрывающее гроб, оставляло видимым белоснежный гипсовый профиль вождя. Вокруг почти касающиеся пола десятки приспущенных знамён с чёрными лентами, вазоны с цветами, погребальная тишина, надёжно смыкающая уста всех, входящих в этот зал.
Я испуганно дёргал маму за рукав, спрашивая:
– Мама, это настоящий Сталин?
Она, поражённая не менее меня, молчала и качала головой. Мы обошли вокруг гроба и поспешили из мрачного зала.
В Кировоград мы прибыли в полночь, если не позднее. Одесский поезд стремился доставить отдыхающих к морю утром, чтобы поднять им настроение прекрасными видами. А что Кировоград? «Мелочь пузатая», – так сказал бы Валерка.
Тёплая и непроницаемо чёрная ночь сомкнулась вокруг нас и оглушила своей глубокой тишиной сразу же после выхода из вагона. Тиха украинская ночь. В этой непроглядной вечности я почувствовал себя одиноким и неприкаянным. Рядом, но в то же время не со мной, суетились с кошёлками и вещами мама с сестрой и зятем, встретившие нас, а я стоял на низком перроне и ждал, пока на меня обратят внимание. Ожидание затянулось. Мужик в путейской форме с ярким фонарём в одной руке, шёл вдоль состава и молотком на длинной палке в другой руке стукал по железным коробкам на оси вагонных колёс.
– Что он делает? – спросил я, особо не надеясь на ответ.
– Проверяет буксы, – ответил зять, коренастый крепыш с кудрявой головой.
Я почувствовал, что мой интерес доставил ему удовольствие.
– В этих коробках-буксах находятся подшипники, а в них вставлены оси, на которых крутятся колёса.
– А-а-а, – понял я, – мы так же делаем, когда мастерим самокаты.
И я представил грохочущие по асфальту съезда самокаты. Мы сами мастерили эти каталки с подшипниками качения, выполняющими роль колёс. Никаких амортизаторов у нас не было и в помине. Ах, сколько стоило нам усилий достать подшипники. Опасным делом, надо прямо сказать, мы занимались, спускаясь по дороге среди машин, лёжа на грохочущих самокатах. Это летом. Зимой мы катались вниз по съезду на коньках, зацепившись специально сделанными «коцалками» за борта полуторок. Валерка, наверное, и сейчас катается. Мамы нет, и ему лафа. Я поёжился.
– Замёрз? – участливо спросил зять, блеснув в ночи белыми зубами.
– Нет, ничего, это я по другому поводу.
– А-а-а! Взрослый уже мальчик: у него есть уже другие поводы.
Я не понял, чего больше в этой реплике: признания или насмешки.
Где-то в Горьком ещё лежал снег, а здесь притаилась почти летняя теплота. И простая мысль, словно свет какой-то южной мерцающей надо мной звезды, прошила сознание: как же велика наша страна. На Украине почти лето, а у нас настоящая зима.
Чем запомнилась Украина? Дракой с местным мальчишкой, сыном хозяйки частного дома, где временно жила семья сестры. Что мы с ним не поделили, я уже не помню, но разодрались крепко, и я навешал ему, ровеснику, тумаков. Сочтя инцидент исчерпанным, я повернулся и пошёл к дому, но хозяйский мальчишка так не считал. Он схватил обломок кирпича и подбежал ко мне сзади.
– Вот тебе, проклятый кацап, – крикнул он с недетской яростью в голосе и ударил меня по голове.
Потекла кровь.
– Мама, а кто такой кацап? – спросил я после того, как залепили рану, а я отошёл от обиды.
– Так местные называют русских.
– А они разве нерусские? Они же по-русски говорят, как мы, – я был обескуражен.
Детские впечатления имеют занимательную особенность – запоминаться на всю жизнь. Это свойство логично, как арифметическая задача о двух пешеходах, идущих навстречу друг другу. Время показало, что русские идут с украинцами по разным дорогам. Или их так ведут?
Виноват ли я, что с тех пор к украинцам отношусь с настороженностью?
Летом того же года мама и я провожали Машку с Валеркой на Украину. Жаркий июльский день. Духоту его усиливал жар, идущий от многочисленных стальных привокзальных конструкций, вагонов, пыхтящих паровозов, куч чёрного антрацита, заготовленного для паровозов. Удушливо воняло горелым углём, нагретым маслом, человеческим потом. Пахло суетой и расставанием. И только от могучей реки тянуло ветерком, частично снимавшим зной и духоту.
На перроне играл духовой оркестр. Блеск медных труб нестерпимо резал глаза, бухал в уши громадный барабан. Марш «Прощание славянки». Рядом с оркестром стояли стройными шеренгами суворовцы в своей элегантной красно-чёрной форме.
– Духовой оркестр меня с Машкой провожает, – с самым серьёзным видом сказал Валерка, доверительно наклонившись к моему уху.
Я не заметил, какие шустрые чертенята играли в его лукавых глазах, казавшихся мне чёрными из-за смуглого цвета его кожи.
– Врёшь?! – засомневался я.
– Точно, – уверил меня Валерка, – видишь, он играет возле нашего вагона.
Действительно, оркестр стоял рядом с нами, но я не связал этот факт с погрузкой в соседний вагон суворовцев.
В глубокой печали я вернулся домой. Встал возле бочки, стоявшей под стоком возле угла дома, и грустно смотрел, как извиваются в воде юные головастики. Я представлял, как мы уезжали в холодном, заснеженном марте, и не было рядом оркестра. Слёзы капали в бочку, пугая головастиков и мотылей.
– Грустишь? – заметила моё состояние мама.
– Мам, а почему оркестр нас в марте не провожал, как Валерку?
– Это он тебе сказал?
– Да.
– Простая ты у меня душа, – мама потрепала мои выгоревшие до белизны волосы, – оркестр провожал суворовцев.
И было в её интонации нечто такое, что вводило меня в смущение.
– Простая душа – это хорошо или плохо? – спросил я, терзаемый сомнениями.
Мама замялась.
– Когда вокруг тебя хорошие и добрые люди – это неплохо. Но если злые и завистливые, то быть беде – подведут и обманут.
Тогда разговор о простоте проскочил мимо моих ушей. Меня мучил промах, что я не сообразил о назначении оркестра. «Ну Валерка, ну засранец, погоди ужо…»
Как-то зимой, к вечеру, намело много снегу, и я взялся прочистить тропку от крыльца к дороге. Редкие снежинки ещё кружились в темнеющем воздухе, особенно заметные в неверном свете фонаря под скрипящей железной тарелкой. Небо прояснялось и поднималось, обещая на следующий день ясную погоду. Кое-где уже показались звёзды несметных галактик, но их вечность не трогала мою душу. Бессмертна ли она или смертна – я не знаю, но тогда душа моя испытала вдруг неизъяснимое чувство уюта на очищенной дорожке меж высоких сугробов. Сухой снег легко сходил с небольшой фанерной лопаты, длина дорожки увеличивалась, работа спорилась, и настроение поднималось от осознания пользы дела, совершаемого мной.
Совершенно счастливый, я тщательно обмёл валенки на крыльце и вошёл в дом, где за столом сидели родители и старшая сестра с мужем-лётчиком.
– Мама, я хочу быть дворником! – радостно вырвалось у меня.
Разговор смолк, за столом повисла напряжённая тишина.
– Сынок, – мама первая пришла в себя, – не слишком ли ты мелкую задачу ставишь перед собой?
Спросила спокойно, но губы у неё сжались, а лицо как-то вытянулось и немного зарделось. Я знал это выражение. Оно выражало неудовольствие.
– Эта работа нужная, – не сдавался я в своём высоком желании. – Ты же сама говорила о пользе труда.
Иногда мы от безделья путались у неё под ногами, мешая ей стряпать. Она давала мне и Валерке по лёгкому подзатыльнику, выгоняя из кухни. Мы обиженно кричали: «За что? Мы же ничего не сделали?» Она тут же отвечала с усмешкой на тонких губах: «Вот за то, что ничего не сделали, и выгоняю!»
Мама замялась, подыскивая аргументы для ответа. На помощь ей пришёл зять.
– Нет слов, каждая работа нужна и почётна. Однако для оказания людям большей пользы надо много учиться и получить более знатную профессию, нежели дворник.
– Я люблю чистить дорожки. Мне нравится по ним ходить.
– Согласен: когда у человека нет каждодневных забот и труда, он превращается в пустое место. Имея же редкую профессию, можно помахать и лопатой в своё удовольствие. Цель перед собой надо ставить высокую, труднодостижимую, а не хвататься за любую хорошо видимую работу. Понятно?
Я кивнул головой и сглотнул слюну, которой вдруг заполнился рот. Мама добавила.
– Ты не говори никому, что хочешь быть дворником. Хорошо?
Я опять кивнул головой, хотя не совсем понимал, что в этом зазорного. Но я был послушным ребёнком. Мама, видимо, поняла моё состояние и опять заговорила о простоте:
– Простая у Серёжи душа. Тяжело ему придётся в жизни.
Она не сказала того, что я узнал позже. Простодушный – это всё равно что глупый. Однако в мире устроено как-то так, что истинно простодушным везёт на хорошее окружение. Есть какая-то равновесная сила, спасающая доверчивых людей. Это и есть мировое равновесие добра и зла? Не знаю я этого до сих пор.
Жизненный опыт исподволь избавлял меня от наивности, от слепой веры в чужие слова и обещания. Много у русского человека хороших качеств, есть и дурные. К самым стойким из них, делающим его глуповатым и недальновидным, относится слепая вера в обещания. И чем более они красивы и напыщенны, тем больше в них веры. «Межпланетный шахматный турнир» из романа «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова – яркое тому подтверждение. Или удачно прокрученный проект по возврату капитализма, который русскому человеку как седло для козла…
С Украины мы с мамой возвращались через Москву, чтобы повидать Славку, учившегося в пограничном училище. Бабушкино, где оно располагалось в ту пору – глухой, плохо обустроенный пригород Москвы. В памяти остались прекрасные станции метро, страшный эскалатор и душный переполненный автобус, доставивший нас на место. Вышли из автобуса, и ноги наши увязли в весенней грязи. Её в таком избыточном количестве мне не приходилось видеть, ведь мостовые Гребешка была тщательно вымощены разноцветным булыжником. В холле училища стояли у красного знамени курсанты, вытянувшиеся по стойке «смирно». Мне стало их жалко: стоят и почти не дышат. И тогда я подумал, что никогда не буду военным, никогда добровольно не пойду в муштру и подчинение. Наша свободолюбивая ватага навеки обвенчала нас с волей.
Эта мысль и способствовала, скорее всего, запоминанию той далёкой поездки в Москву. Память – весьма многоплановая субстанция, зависящая от множества обстоятельств и состояний души. Когда зёрна памяти падают на подготовленную душу, то прорастут они непременно, даже спустя десятки лет.
Славка смущался: мама завалила его украинскими гостинцами…
Вернувшись из летней поездки в Кировоград, Машка рассказала, как оконфузил её Валерка. В одном отсеке плацкартного вагона с ними ехал солидный с виду мужик, искавший, с кем бы поиграть в шахматы. Валерка, которому ещё не исполнилось и десяти годов, предложил: «Сыграйте со мной».
– Ха, играть с какой-то мелюзгой.
Но Валерка настоял. Мужик согласился и… проиграл. Тогда Валерка уставился на него и сказал:
– Ну, что, морда, получил? – и вышел из отсека в туалет.
Маша густо покраснела и готова была провалиться сквозь землю от стыда за выходку брата. С какими чувствами они коротали оставшийся путь, она не рассказывала.