В следующий раз я приехал на Украину через десять лет. Зять и сестра с двумя детьми уже получили трёхкомнатную квартиру в многоэтажном доме военного городка на окраине Кировограда. В шестнадцать лет кем не владеет охота к перемене мест? У меня родились наполеоновские планы: за месяц-полтора объехать как можно больше родственников, разбросанных по Советскому Союзу.
Сначала я направился к сестре Вале. Тогда железнодорожные сквозные билеты с указанием места и класса существовали только на маршрутах без пересадок. Чтобы попасть в города, лежащие не на магистральных линиях, в местах пересадки билеты требовалось закомпостировать. Морока! Конечный пункт указывался в билете, но место в конкретном вагоне надо было ещё оформить.
До Харькова я ехал в плацкартном вагоне на верхней полке и полночи не спал, любуясь в открытое верхнее окно на летящие мимо леса, поля, овраги, реки, огни деревень, станций, вокзалов, будки обходчиков и стрелочников. Хотелось кричать навстречу ветру, врывающемуся в окошко:
– Свобода! Еду! Один! Ура!
В три часа ночи перед глазами выросла громада московского вокзала, для которого ночь – не ночь, а время суток с цифрами от нуля до шести. Сновали пассажиры с выпученными от усталости и бессонницы глазами, бодрые носильщики с тележками нахально предлагали свои немудрёные услуги. Пахло туалетами и прокисшей едой. В неподвижном вагоне сразу стало душно. От ощущения взрослости, что я сам по себе, и гордости – во как далеко уехал от родных мест – в животе ощущалась некая слабость. На малолюдном перроне я промялся, вздрагивая от ночного холодка. Слегка кружилась голова. Поесть бы?!
– Стоянка полчаса, – сказал проводник, будто прочитав мои мысли, – к утру пойдут степи, а там колхозницы вынесут к вагонам много вкусной жратвы: огурчики малосольные и свежие с отварной свежей картошечкой, вяленую и копчёную рыбу, пирожки с луком и яйцами. Прелесть.
На ставшей родной полке я съел домашнее яйцо с куском ржаного хлеба, завернул остатки в газету «Советский спорт» и незаметно уснул, чтобы проснуться от яркого солнца, бившего в лицо. «Когда едешь на Кавказ, солнце светит прямо в глаз», – от этой мысли на душе стало легко и радостно. Я жадно смотрел в окно, прочёл название очередной станции и достал тоненький географический «Атлас мира». Масштаб мелок, но мне хватало, чтобы сориентироваться, где я. Карты я полюбил после чтения Константина Паустовского. В одной из повестей он рассказал, что перед поездкой в новые места тщательно изучает географические атласы. Свой маршрут я просмотрел десятки раз.
В Харьков я прибыл на следующе утро. В кассовом зале плотная духота, давка, сумятица. В какой кассе мне нужно компостировать билет? Где меньше очередь? Часа через три стояния в змеистой очереди кассир меня обескуражил:
– Мест на одесское направление сегодня нет. Только на завтра.
– Никаких? Даже общих? – в очереди я нахватался много новых знаний.
– Нет.
Я задумался.
В очереди зашумели:
– Эй, парень, решай скорее.
Ночёвка на вокзале чужого города мне не улыбалась. Я напрягся, вспоминая проштудированную карту.
– Рядом с Кировоградом есть узловая станция Знаменка, – утвердительно сказал я. – До неё можно сегодня доехать?
Кассир как-то дико глянула на меня, а потом улыбнулась.
– Молодец! Но это николаевское направление, – она полистала журнал, – да, есть несколько мест в общем вагоне. Отправление в восемь вечера. Поедешь?
– Конечно!
Меня распирала гордость. Получив билет, я оглядел очередь: «Учитесь, мол». Хотя понимал, что в очереди ведать не ведали о моей маленькой победе. Тут же пошёл на почту и дал телеграмму сестре, чтобы встречала меня на станции Знаменка в такой-то час.
Гулял по Харькову, пока меня носили ноги – до вечера времени хоть отбавляй. Красивый город, а ведь в годы войны от него остались лишь руины. Наши войска дважды оставляли его, дважды отбивали. Разрушительные уличные бои. Я пытался представить, что здесь вот ходили немцы, что где-то недалеко, возможно, была тайная полиция гестапо, где пытали наших подпольщиков и партизан. Здесь вот лязгали гусеницами «тигры», и «пантеры», и наши «тридцатьчетвёрки», гремели залпы, строчили автоматы, ухали взрывы, тяжело стучали пулемёты, гибли солдаты. Историю Великой Отечественной войны мы изучали в школе досконально, и меня, наверное, ещё по-детски интересовала территория, на которой шли бои, и люди, что здесь жили. Казалось, должны остаться какие-то следы, какие-то приметы боевого прошлого – ведь тысячи тонн смертоносного металла из разных видов оружия обрушились на эту многострадальную землю.
Ничего, ничего не напоминало о прошедших боях. Люди, шедшие мне навстречу – а возможно, среди них были и подпольщики, и те, кто сотрудничал с фашистами, – лучились спокойствием и приветливостью. Я жадно вглядывался в лица пожилых людей, пытаясь найти следы невиданных переживаний. «Это мои детские фантазии», – останавливал я себя. Разве может что-то остаться через 18 лет? Любые раны зарубцуются. Только память, и даже моя, послевоенная, тревожит сознание. Но память – не книга, её не прочитать по лицам, как бы ни пытаться представить все те нечеловеческие испытания, что пережили люди.
Я пересёк небольшую речку Лопань и очутился возле маленького стадиона, точнее, спортивной площадки, где занимались легкоатлетки. Симпатичные девушки немногим старше меня ускорялись, отрабатывая финишный рывок. Я уселся на скамейку под мощным платаном и стал наблюдать за ними, смущая их своим пристальным вниманием. Гонки на лыжах да бег и для меня – любимые виды спорта. «Хороши хохлушки», – восхищался я, глядя на их стройные фигуры, крепкие, упругие, налитые силой и красотой. «А почему, собственно, «хохлушки»? – засомневался я, видя русые волосы и русские лица. Ведь русский же это город, вспомнил я прочитанное о нём перед поездкой, и русскими должны быть люди. Ведь ещё Алексей Михайлович, отец Петра I, определил его центром Харьковского воеводства в составе России.
В какой-то кафешке на улице Карла Маркса я купил за 25 копеек куриный бульон в пиале да взял огромный вкусный беляш копеек за 15 и сладко пообедал. Вернулся на вокзал и ещё раз поразился его красоте и величию. Сталинский ампир. К тому времени я уже знал, что ампир из себя представляет – перед глазами здание КГБ на Воробьёвке. А здесь, в центре – мощная колоннада с ведущими к ней мраморным ступенями. Над десятью цилиндрическими колоннами, по бокам их, фигуры рабочего и крестьянки, а за ними шаровидные стеклянные фонари на крыше. Две высокие квадратные башни по краям от главного входа, на одной из них огромные часы.
Времени оставалось достаточно. Под этими часами я играл в карты, сидя на корточках, в подкидного дурака со случайными транзитными пассажирами. Свобода и полная безопасность. Чистота и порядок. Никаких нищих и проституток вокруг. Никаких проверок. Никаких металлоискателей и недоверия к пассажиру. Я даже паспорт, только что полученный в феврале этого года, с собой не брал. Нужды не было: билеты на поезд продавали без него.
***
Сестра, как-то заметив твёрдые мозоли на моих ладонях, удивилась:
– Сергей, – она меня называла полным именем, – откуда мозоли у тебя? Да, такие острые, крупные.
– От ручек токарного станка. Мы их крутили-вертели целый месяц последней четверти в учебно-производственном комбинате. Учусь на токаря.
– То-то я смотрю, ты стал сообразительным: взял билет до Знаменки.
– Труд из обезьяны сделал человека.
Полная сестра захохотала. При смехе её крупная грудь ходила ходуном, передавая колебания животу, и тот колыхался в такт безудержным приступам смеха.
Я смеялся над другой историей. Она случилась с моим племянником Димкой на первом уроке в первом классе.
Учительница знакомилась со своими учениками.
– Константинов, – объявила она.
Встали двое, один из них Димка. Учительница смотрит в журнал и недоумевает: в нём значится одна фамилия Константинов, но молчит. Ей стало интересно, как разрешится ситуация. Доходит до буквы «ф».
– Фёдоров.
Опять встаёт мой племянник.
– Дима, – спрашивает она, – тебе фамилия Фёдоров?
– Да.
– Тогда почему ты откликнулся на фамилию Константинов?
– У меня папу зовут Константином…
Восьмилетний Димка показывал мне окрестности военного городка. Купались в Ингуле, мелкой речке, напоминающей наш Керженец. Низкие берега, медленные воды, никаких там ни пароходов, ни барж, ни парусников. Скучно после Волги и Оки. За два километра ходили в сестрин садовый участок, захватывая краем огромные неоглядные золотые поля с поспевающей пшеницей, трепетно волнующейся даже от самого лёгкого ветерка. Здесь я впервые оценил запах степи. Волны горячего воздуха, наполненного мельчайшей пылью и пыльцой созревающих злаков. И ничего более: невесомая пыль да растительная пыльца под испепеляющим солнцем в безоблачном синем небе.
Шли через колхозное огуречное поле, казавшееся брошенным и никому не нужным. Димка предложил:
– Хватнём по десятку огурцов?
– Нельзя! Они не наши!
– Ха, – возразил Димка, – я всегда их собираю, когда хочу есть.
– Нельзя, – повторил я, не потому что уж очень был принципиальным защитником колхозного добра, а так учила мама. – Чужое не трогать.
Димка всё же сорвал несколько огурцов и пытался угостить меня.
– Съешь, пить не будешь хотеть.
– А я и так не хочу!..
***
Димка закончил лётное училище, летал штурманом в Якутии на местных авиалиниях, возил геологов, оленеводов, рыбаков. Будучи курсантом, женился на однокласснице-еврейке (их там хватало). После развала Советского Союза местные авиаперевозки на Севере стали не нужны, вернулся в Кировоград. На руках двое сыновей: Сашка да Лёвка. Работы на Украине не было. Продавал одно время валюту, перебивался от одного случайного заработка до другого. И когда жена предложила переехать вместе с её родителями в Израиль, без раздумий согласился. Там тоже было всё непросто: работы немного, Фёдоровых там не ждали. Духота, зной, стройка, тяжёлая малоквалифицированная работа. И так десять лет. Через месяц после 50-летнего юбилея у него разорвалось сердце по пути с работы. Он работал охранником автостоянки в пригороде Тель-Авива с названием Рамат-Ган.
И вот ещё одно отнюдь не киношное совпадение. Я был на Святой земле у него в гостях за неделю до его внезапной кончины. Он, коренастый, в отца, крепкий на вид, лысый и добродушный мужчина с крупными выразительными глазами, ласково улыбался мне с женой.
– Вот ведь где встретились! В Израиле! Скажи нам об этом двадцать лет назад, мы бы долго и весело смеялись.
Пришёл из школы его младший сын, шестнадцатилетний Лёвка. Его немного знобило: накануне он сделал татуировку звезды Давида на левой стороне груди. Он говорил, что школа надоела, что хочется побыстрее уйти в армию и попасть в спецподразделения, обеспечивающие безопасность жителей Израиля.
Я недоумённо глядел на Димку: как же так, учиться нужно везде. А тот лишь молчал и пожимал плечами. Видимо, всё между ним и детьми было оговорено и решено. Русский отец в таких смешанных семьях мало имеет влияния на детей.
Жили они на четвёртом этаже многоквартирного дома, и Димка признался мне, что с удовольствием бы поменял четвёртый этаж на первый.
– Что так?
– Тяжело подниматься так высоко.
Я удивился, но промолчал…
Теперь мы с ним никогда не встретимся на знакомых улицах ни в Тель-Авиве, ни в Кировограде, ни в Нижнем Новгороде. Если только на небесах. Спокойна ли его душа? Древние египтяне полагали, что для её спокойствия тело должно быть захоронено на родине. Своих погибших в бою воинов они везли домой. Где теперь бродит Димкина душа? В бывшем военном городке, где он родился, но не совсем пригодился, вопреки известной поговорке. Ах, русские люди, сколько же вас упокоилось в чужих землях?