Между тем наша семья и соседи доживали на Гребешке последние деньки. План по переносу пяти частных домов и строительству на их месте большого жилого здания, составленный ещё в конце двадцатых годов, неким непредсказуемым образом всплыл из архивных недр и попал на начальственный стол. Неизвестный столоначальник начертал в левом верхнем углу нечто подобное «Быть сему!», и колесо бюрократии заскрипело. Были составлены с каждым из пяти домовладельцем договоры, в коих довольно чётко прописали план и условия переноса строений, возмещения материальных и моральных потерь. Предусматривалось поэтапное переселение. На краю пригородного посёлка (назовём его Дубки) сначала строился из новых материалов дом Ивановых, признанный экспертизой никудышным к перевозу из-за своей ветхости. В этот дом вселялась наша семья и жила в нём до возведения нам дома на новом месте. Волновое переселение. Мы въезжали в свой дом, а в доме Ивановых поселялись другие соседи и жили до окончания строительства своего дома. Потом следующие. Только в самом конце переселялись Ивановы. Самым утешительным условием было следующее: подгнившие брёвна, доски, окна заменялись новыми. Это очень радовало отца, так как наш дом был ненамного крепче дома Ивановых.
И всё же уезжать с насиженного места в центре города никто добровольно не желал. Мужики ходили озабоченные, хмурые и злые. Хозяйки всех пяти домов рыдали, содрогаясь от страха грядущей неизвестности и от множества вопросов и проблем, которые предстояло решить. Взять хотя бы самый малый из них: где мне и Валерке учиться. Ведь шла первая четверть нового учебного года. Наш переезд как семьи с двумя школьниками закладывался по плану на лето, но, как обычно, – гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Семейный совет решил, чтобы мы доучивались в старой школе. В том самом угловом и ставшем родным особняке.
В довершении всех проблем 24-летнему Славке приспичило срочно жениться. Славка нашёл невесту. Старую знакомую. Девушку-москвичку, что жила девчонкой в эвакуации в годы войны у бабушки на Гребешке. К тому времени Светка закончила финансовый институт в Москве и могла запросто «потеряться» в огромной столице, несмотря на детскую привязанность и подростковую любовь, скреплённую тяжёлыми днями войны. Скреплённую не только трудом (сажали и собирали картошку), но и проказами. Борька Савельев, одноклассник Славки, с детства замечательно рисовал. Голод толкнул его на одно неблаговидное дело. Он, найдя подходящий по размерам и качеству листок бумаги, нарисовал на одной стороне его все данные десятирублёвой ассигнации. Сложил её пополам, и они втроём – Славка, Светка и Борька – пошли на «блошиный» рынок, стихийно возникший возле церкви Вознесения на Ильинской улице. Там в ряд сидели «молошницы» – «тёмные», доверчивые бабки, продававшие коровье и козье молоко. Светку пацаны назначили покупательницей, вручив ей разрисованную бумажку и пустой бидончик. Она смело подошла и попросила продать молока, показав денежку в подтверждении своей платёжеспособности. Старуха молча налила молока, взяла «денежку» и отсчитала сдачу. Самым трудным в этой проделке было удержаться от смеха и уйти не спеша, с вальяжным достоинством. Зато, когда рынок скрылся из глаз, вся троица бросилась бежать, не чуя под собой ног.
Первая любовь… Что-то магическое и мистическое сокрыто в этом чувстве, особенно для мальчишек. Ведь врождённая любовь к матери есть одновременно и первая любовь к женщине, и потому неверны упрёки к сынам, отмечающим особое влияние мамы на своё развитие и становление. Такие сыны – вовсе не маменькины сыночки, изнеженные и избалованные чрезмерной материнской любовью, умеющие только потреблять, а не производить.
Мама часто повторяла, что Славка родился «в сорочке». Это не идиома, а на самом деле он вышел из материнской утробы в околоплодном пузыре и чуть не задохнулся от недостатка кислорода. С первых секунд жизни ему крупно повезло. Так и в случае женитьбы. Переселение, последние дни на Гребешке, родном и любимом, отъезд с Курил, где он отслужил положенный срок, новое назначение. Всё зыбко, смутно и требует ясности хоть в чём-то. Пока родителей не перевезли с Гребешка, надо устроить свадьбу в старом доме. Пусть это родное пристанище вздрогнет от капель шампанского на гнилых своих брёвнах, от песен, плясок, пьяных криков «горько» и хмельных споров. Не играть же свадьбу в тесной московской квартире, куда никак не добраться небогатым родичам, многочисленным дядьям и тёткам, двоюродным братьям и сёстрам числом не менее пятидесяти.
И теперь уже не проводить и встретить, а напутствовать молодожёнов на долгий совместный путь должен старый, умирающий дом.
В пять пополудни первого сентября я вернулся из школы после второй смены. Меня встретил лишь незлобивый, чёрно-белой дворовой масти пёс Дружок, ласково виляющий, как обычно, пушистым хвостом. Он удивительным образом чувствовал за сотню метров приход любого из нашей семьи и, не ленясь, выбегал встречать. Просил ласки. Я потрепал его безвольно висячие уши, погладил голову. Дружок повизгивал от удовольствия.
Свадьба весело пела и пьяно плясала в этот субботний тёплый солнечный день. Дом дрожал от десятка гулко топающих ног, а родители со счастливыми лицами носились с бутылками, подливая вино и водку гостям. Мебели в комнатах, кроме столов и стульев, не было, её вытащили в сарай. Всё одно к одному: свадьба, пляска под аккордеон, переезд. Гуляй, честной народ.
Славка привёз с Курил, как он хвастал, много денег. Оно и понятно: много ли ему, холостяку – тем более, на военном коште – надо? Красную икру не то, что ложками, – половниками ел. От него мы с Валеркой услышали такую вот байку-быль. Зашёл будто бы во Владивостоке в купе пассажирского поезда один невзрачно одетый человек с наколкой на запястье. В то время татуировки на теле – верный способ определения уголовников. Небрежно закинул свой тяжёлый чемодан на верхнюю полку для хранения матрацев, посидел на лавке пару минут и вышел. Соседи по купе тревожно пошептались, обеспокоенные присутствием неприятного попутчика, и решили организовать по очереди круглосуточное дежурство, дабы обеспечить целостность своего багажа. Сосед же их, чуть ли не круглые сутки, пропадал весь долгий недельный путь в вагоне-ресторане, приходя за полночь лишь поспать. Когда показались пригороды Москвы, опасный сосед снял с полки чемодан, стёр чернильную «наколку» и поблагодарил попутчиков за дежурство по сохранению его огромного состояния. Сам ли брат практиковал такой способ, или пижонил, пересказывая известную байку, я не знаю.
И решил Славка удивить всех родственников роскошью свадебного стола. Пятидесятые годы – самое сытное время в СССР. Всё можно было купить, лишь бы имелись деньги. Стол ломился от красной икры, привезённой молодожёном с Дальнего Востока, была и чёрная астраханская икра, стоившая в «Рыбаке» 200 рублей за килограмм (то есть 20 рублей после деноминации 1961 года), копчёная колбаса, рыба и мясо разных сортов, ну и, конечно, свежие огурцы и помидоры с нашего огорода, отварная картошечка с зелёным укропом, мамины соления и жарения, пироги. Мясной «холодец» и заливная рыба (любимые блюда мамы) к моему приходу были успешно съедены.
Наконец я попался на глаза мамы.
– Иди во двор, на скамейку, я принесу тебе поесть.
Тогда бутерброды были не в моде. Мама принесла кусок («кусман» – так называли пацаны большой кусок) копчёной, истекающей жирком колбасы и ломоть ржаного хлеба. Я впервые в жизни ел дорогую колбасу, помаленьку откусывая от большого куска. Немного колбасы и вдвое больше хлеба. Голодная слюна, заполнившая рот, помогала успешно справиться со значительной массой хлеба. Наслаждаясь, я бездумно смотрел на кирпичную брусчатку, на забор, на плакучую берёзу, на сарай. Всё это предстояло оставить навсегда, и это дорогое и родное будет равнодушно разломано, выброшено, забыто. Да и сам я забуду, каким я был в тот первый день осени, жующий вкусную колбасу, сидя на переносной деревянной скамейке. Возможно, на этом месте будет кухня в огромном кирпичном доме, и кто-то будет возиться в ней, не зная, не ведая, что здесь до них жили другие люди со своими заботами и радостями.
И вполне объяснимая грусть о предстоящей разлуке с этими до боли знакомыми местами, вещами и предметами заполонила душу. Чей двор, чей дом, чей огород тут были? Неведомо! Никто и никогда не вспомнит, что какой-то мальчишка сидел тут, и душа его плакала от предстоящей разлуки. И я, конечно же, изменюсь на новом месте жительства, так же как изменится старый Гребешок. Как же быть нам с испытанной ватагой, как оставить друзей, с которыми хожено-перехожено много дорог и тропок, сыграно игр, рассказано историй? Пацаны тоже изменятся, повзрослеют и станут чуждаться нас. Или нет?
Подошедшая мама остановила бег моих безрадостных мыслей.
– Ну как, вкусно?
Я мотнул головой в знак согласия и неожиданно для самого себя спросил:
– Мам, а почему вы теснитесь в комнатах? Выставили бы столы и стулья во двор да гуляли бы на свежем воздухе?!
– Молодец, – похвалила она меня, – соображать стал. – Но не принято свадьбы проводить под открытым небом. Не будет тогда у молодожёнов своей постоянной крыши над головой.
– Скоро нас перевезут? – с тоской в голосе спросил я.
– Скоро, скоро, – грустно заметила мама, и я пожалел, что огорчил её своим вопросом…
Сентябрь выдался на диво чудно-тёплым, ласковым. Где-то в середине месяца нам задали выучить басню Крылова «Стрекоза и муравей». На заучивание отводился всего лишь день. Зная присказку из сказок, что утро вечера мудренее, я со спокойной совестью лёг спать, надеясь за утро выучить. Но наутро мама приказала выкопать морковь и вручила мне лопату.
– Мам, – запротестовал я, – мне надо басню учить.
– Вечером ты басню читал? – спросила она.
– Нет.
– Копай морковь, а я помогу тебе с басней.
Она открыла на кухне окно, выходящее прямо на грядку с морковью, и села около него с учебником «Родная речь».
– Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза…
Она два раза прочитала весь текст и спросила:
– Расскажи, что запомнил.
Первые восемь строчек я выдал почти без запинки, но на остальные не хватило памяти.
– Слушай ещё раз!
Мне приходилось часто отвлекаться, «кланяться», нагибаясь за морковью. Вытащив крупный экземпляр, я показывал его маме и с восторгом кричал:
– Ты посмотри! Гигант какой!
– Наверное, с краю рос?
Я удивлялся её провидческому дару и спрашивал:
– Откуда ты знаешь?
– С краю больше солнца, больше простора, больше витаминов в земле. В куче, среди многих других, особенно там, где не прорежено, морковь мелкая и похожа одна на другую как две капли воды. Это плохо. Ей, как людям в толпе, тесно.
Она помолчала и добавила раздумчиво:
– Отчасти я довольна, что мы уезжаем. В каждом деле есть хорошие и плохие стороны. Уж, слишком ты и Валерка много времени проводите со своими друзьями. Вы всегда в толпе, а надо хоть иногда задумываться. Надо побыть с краю, наедине с самим собой, посмотреть на людей со стороны, выразить себя. Стать крупным!
Мне не всё было понятно в её словах, но крупным стать хотелось.
Заучивание басни шло медленно.
– Вот что я тебе скажу, сынок, – голосом без нотационных ноток произнесла мама, – учить начинай с вечера. Два раза прочитай и расскажи запомнившееся, потом ещё два раза и опять расскажи. За ночь содержимое уложится в голове, а утром прочитай и тут же рассказывай. Так нас учили в сельской школе ещё при царе.
И я следовал её совету и в школе, и в институте. Действительно, эффект потрясающий.
Через неделю начался переезд в Тмутаракань за десять вёрст от Гребешка. Там не то, чтобы асфальта, но и булыжной дорожки не было. Мне с Валеркой предстояло осваивать путь из этого «тёмного царства» в центр города на трамваях с пересадкой. Валерке было легче: он в первую смену выходил из дома вместе с отцом. Я же, девятилетний пацан, после второй смены возвращался осенью и зимой в полной темноте…
Не поручусь за всех, но большинству из нас, школьников, всё вокруг казалось чистым, честным, благоразумным, самым-самым… Наверное, потому что нас воспитывали как граждан светлого и счастливого будущего, потому что нас учили наполнять жизнь смыслами. Главный из них – строительство социалистического Отечества. Для решения больших задач и люди требовались большие.