Михаил Чижов

Село Никольское находится примерно на середине волж­ского пути от Волгограда до Астрахани. Оно одно из мно­гих на этом пути, основанных 200—300 лет назад русских фор­постов, связывающих отдаленную Астрахань с Россией. Цепоч­ка военных и христианских баз среди многочисленных в ту пору недругов и нехристей. Роскошный собор в честь Николая Чу­дотворца, давший название селу,— символ былого процвета­ния этого края.

Здесь все дешевле, чем в Астрахани, и здесь торговая сто­янка всех теплоходов: туристических и пассажирских. Горы ар­бузов, дынь, абрикосов, изумительного качества вобла, осет­рина, закатанная в банки, балыки осетровые и белужьи. Вла­дельцы всего этого — «акулы» оптово-розничной сети. Но много здесь и «мелкоты», продающей свой тощий и бесхитростный урожай.

Подхожу к чистенькой, подслеповатой старушке, продаю­щей мелкие яблоки.

— Что за сорт? — спрашиваю я, заметив червоточины.

— Волжский анис. Попробуйте, очень сладкие и вкусные яблочки.

— Верю,— ответствовал я со снисходительно-доверительной интонацией в голосе, как горьковский Егор Булычев трубачу Гавриле.— А почем?

— Рубль — кучка. Купите, не пожалеете.

Я поразился: кучка была почти на килограмм.

— Вот десять рублей, но кучек давайте пять.

— Храни тебя Господь, а то ведь я еще за место не наторговала.

— Как? — второй раз удивился я за минуту разговора.— Не­ужели за место на диком необъятном бреге Волги надо платить?

— Да, сынок, пять рублей,— ответила старушка и внимательно посмотрела на меня.

Так редко можно сейчас заметить искру благодарности в чьих-то глазах: нищие в глаза не смотрят, когда им подают, а все остальные считают слабостью выражение непоказной бла­годарности.

Из всех пассажиров смотреть на поселок и собор пошел я один. За мной увязался местный парень, лет тридцати, возвращаю­щийся домой после продажи товара. Мы разговорились. Скорее, говорил только он, а я лишь задавал вопросы с целью узнать, как живут в этом заброшенном уголке необъятной России.

— Семья у нас смешанная: мать у меня русская, отец узбек. Я после десятилетки поехал к отцу в Фергану, семья к тому времени распалась. Фергана — город большой, не то что Ни­кольское. Село есть село. Закончил техникум, работал на нефтеперерабатывающем заводе. Вы знаете, что раньше, до 1924 года, Фергана носила имя генерала Скобелева?

Я не знал, и это доставило ему видимое удовольствие. Да, тогда Россия прирастала новыми землями за счет походов, или, как их тогда называли, экспедиций под руководством умных и смелых генералов, как Скобелев, позднее проявивший себя под Шипкой. Непонятно, почему мы сейчас стесняемся этих экспе­диций, называя их захватническими? Не мы, так англичане взяли бы эти земли!

Он продолжал:

— Потом умерла мама, и я вернулся сюда, чтобы ее похоронить, да и остался, тем более что русских из Узбекистана стали энергично вытеснять. Заводы захирели: узбекам больше нравится торговать на рынке или быть начальниками, чем ходить с газовым ключом. Девятый день, сороковой... Познакомил­ся с девушкой, женился. Дом, жена — все, как говорил Абдулла,— помнишь?

Ну, кто же не помнит кинематографическую классику? Правый берег, он всегда правый, возвышенный; мы прошли по равнине, потом поднялись на пригорок, на котором и располо­жено Никольское. Жара, даже в девять утра было под 30 гра­дусов. Ни ветерка. В воздухе стоит тонкодисперсная пыль от пересохшей глины, каждый шаг создает свое облачко, а шагов много. Проехавшая машина подняла серо-желтое облако, оно стоит минуту, вторую, третью, вся улица — сплошное облако, хочется куда-то спрятаться, лишь бы не дышать сухой пере­тертой глиной. Попутчик заметил это и засмеялся:

— Не привык? Полупустыня, что поделаешь.

— Чем живете?

— На деньги, вырученные от продажи ферганской квартиры. Купил катер с мотором, ловлю рыбу, продаю.

— А милиция? Рыбоохрана?

— Она в доле. Но если обидится, то умрешь с голоду, конфискует лодку, а без нее смерть, здесь больше негде работать. Колхоз развалился даже на наших плодородных землях, а их надо лишь поливать, урожаи невиданные. Невыгодно, говорят. Но вот приехали корейцы, взяли землю у колхоза в аренду, выращивают помидоры, дыни, нанимают наших пенсионеров на прополку и другие работы, платят за это 60 рублей в день, они и довольны. Мужиков же на поденную работу не затащишь, обидно им, пьют с «горя». Разводов уйма.

— Коров, овец держите?

— Невыгодно. 80 рублей стоит килограмм мяса и 80 рублей за килограмм комбикорма.

Навстречу шел пьяный в стельку мужик. Его морской шаг и бессмысленный взгляд однозначно говорили о «выгодности» его положения. Нет денег, нет работы — это тяжело, это понятно, но пить в девять утра?

— Церковь у нас прекрасная. Приезжали недавно немцы, фотографировали, цокали языками, восхищались. Дивились на наши бедные домишки.

Кирпичные одноэтажные дома с традиционными тремя ок­нами по переду стояли с закрытыми ставнями. Новых особняков я не заметил, вероятно, они были в другом месте, если вообще были.

— А почему ставни закрыты? — спросил я.

— Солнце горячее, ветра почти нет, пыль, а так хоть и душно, но внутри дома микроклимат с постоянной и более низ­кой температурой.

Мы расстались. Я любовался храмом и думал: он украсил бы и Москву, и Петербург. И еще мне подумалось: как же богата была Волга, как богаты были купцы и крестьяне, на пожертво­вания которых возводились такие дворцы духа, объединяюще­го народ. А сейчас? Пустая соборная площадь и одинокие пья­ные мужики.

По климатическим особенностям — это полупустыня, по нравственным, духовным — глухая пустыня. В душе создать пу­стыню можно и в Москве, и в Ленинграде, Никольское здесь ни при чем.