Мне нечасто снятся мои давно умершие родители. Говорят, это нормально: их души спокойны за меня и не тревожатся по пустякам.
Но время от времени, словно наяву, видится полого поднимающаяся к деревне сельская грунтовая дорога. На ней две фигуры в лучах заходящего солнца — большая и малая. Мама и я, шестилетний, крепко держащий ее скрюченные от работы пальцы. Надвигаются сумерки, и мама торопится засветло дойти до деревни, до родных. А я устал, смертельно устал, отшагав почти 3 километра. На красный диск уходящего за горизонт солнца можно смотреть во все глаза, не прищуриваясь. Едва коснувшись горизонта, он через несколько секунд совсем исчезает. Красно-коричневая заря, раскинувшись в полнеба, оставляет на своем ярком теле лишь одиночно застывшие черные тучи — корабли.
Мы, наконец, взобрались на вершину холма и невольно остановились перед удивительным простором, открывшимся перед нами. Редко мы, занятые работой, устремляем взор на небо, оглядываемся вокруг, несуетно любуясь красотой окружающего мира.
Долго стояли, наблюдая, как красный цвет уступает место цвету розовому, тот — желтому, но и тот скоро подернулся серым пеплом, словно угли в догорающем костре.
—Как быстро умирает красота,— вздохнула мама. Вздохнул невольно и я.
А вокруг простор крестьянских полей. Лишь на севере темнели вдали зубцы соснового бора да ветлы часовыми стояли у совсем уже близкой деревни.
Мы прибавили шагу и очень скоро вошли в темную, безлюдную деревню. В окнах едва-едва теплились мерцающие желтоватые огоньки. Было жутковато, и я стиснул родную ладонь.
—В деревне много работают и рано ложатся спать, чтобы отдохнуть перед новым трудовым днем,— с грустным вздохом сказала мама.
Свояченица — вдова, потерявшая мужа в мясорубке недавно отгремевшей войны, несказанно обрадовалась нам и долго целовалась с мамой в сенях. В избе, когда мы вошли в нее, было совсем темно, и хозяйка вывернула фитиль у керосиновой лампы, висевшей на матице.
Я, родившийся в городе, еще ни разу не видел керосиновых ламп. Темнота отступила, но упрямо затаилась мрачными тенями в углах дома. Тени двигались, роились, создавали образы волшебных сказок, рассказываемых мамой перед сном. Я прижался к ней, а мама с теткой улыбались:
— Смотри, горожанин, как живут в деревне!
Мы поужинали окрошкой с хлебом, выпеченным в русской печи. А потом они положили меня между собой на широкой кровати с железными шарами на стойках и стали рассказывать друг другу святочные истории. Я, согреваясь, слушал страшные рассказы о леших, водяных, оборотнях и прочей нечисти, живущей в деревне. По потолку не ползали сполохи света от фар проезжающих автомашин, как в городе. Темнота была полной, а в углах собирались чудища на нечестивый бой. Их тени множились, раздваиваясь, как лучинки под острым ножом. Становилось страшно, но, прижимаясь к маме, под ласковым теплом я успокаивался, а небывалая ранее усталость закрывала глаза.
Перед блистающими прелестями будущего сна запомнилась одна лишь фраза: «Когда страшно и непонятно, кто перед тобой,— перекрестись три раза. Всё пройдет».
Я до сих пор так и делаю.