Вяленая рыба от бескормицы в Гражданскую войну и позднее заменяла хлеб, масло, молоко и выдавалась почти бесплатно в виде пайков, а в южных районах России даже сжигалась как дрова, обогревая жилища рыбаков.
В 50-е годы мы выстаивали за ней длинные, длинные очереди не потому, что ничего не было в магазинах. В них было всё: начиная от черной икры в громадных лоханях до крабовых пресервов, не говоря уж о всяких колбасах, окороках и прочей мясной снеди. Но рабочим семьям эти деликатесы были не по карману. Лишь по большим праздникам мама тушила капусту с сосисками, которую семья из пяти человек уминала мигом. Только на Пасху мама не ограничивала себя в расходах. А так, в будни, преобладали щи да винегреты, а порой вместо них квашеная капуста и соленые огурцы. Поэтому вобла, непортящийся продукт, вносила призрачное разнообразие в наш скромный рацион, а главное, была неправдоподобно дешева.
На живую душу отпускалось определенное количество воблы, и поэтому мама брала меня всегда с собой. Я, хоть и маленький, но имел право на взрослую долю, и, несмотря на пятилетний возраст, эту процедуру выносил терпеливо, не гнусавил, как некоторые. Брат, старше меня на три года, был слишком нетерпелив. Но я имел счастливую случайность понимать слово «НАДО».
В обширном дворе магазина «Рыбак» на Покровке мы ждали долгие часы, чтобы получить заветный пай. Здесь собирались отнюдь не гурманы, а люди, желавшие за символическую плату приобрести весомые килограммы еды. Вобла в те годы была отменного качества: черноспинная, маслянисто-жирная, матово-блестящая, как вороненая сталь. Мы, дети, ее не ели, мы ее сосали, растворяя каждую крупицу до молекулы. Это теперь так советуют йоги делать с любой пищей. Но мы действовали по наитию и не по советам, а чтобы быстрее заглушить сосущее чувство голода.
Наградой за долготерпение была самая крупная и жирная рыбина.
Вернувшись домой, я брал огромный кусок ржаного хлеба, получал от мамы самую вкусную воблину и выходил на улицу, соблюдая детскую осторожность.
—Сорок один — ем один,— кричал я находившимся вблизи пацанам.
Стоило чуть зазеваться, как кто-то, вновь пришедший и не предупрежденный, подходя ко мне, мог сказать:
—Сорок восемь — половину просим.
И по суровым дворовым правилам приходилось беспрекословно делиться тем, что оставалось на тот момент в руках. Пытающихся зажать половину недолюбливали, а позднее называли емким и мало понятным словом «ЧМО». Не с детства ли рождается верность принятым уговорам или разработанным правилам игры?
Дворовое братство равных по возможностям, возрасту и силам мальчишек воспитало во мне то, чего нет у мужчин, одиноким цветком взращенных в тепличных условиях сытого и одинокого детства.
Помню, как в наш дом приходила богато одетая дама и ласково просила маму:
—Мой мальчик опять захандрил. Отпустите своего Лешеньку к нам, чтобы дети немного поиграли. Он у вас такой терпеливый.
—Сынок,— обращалась мама ко мне,— оденься и сходи в гости к Вове.
В это время я выстругивал ножичком очередной меч из дощечки. Но как бы ни было любимо это занятие, откладывал меч в сторону и шел одеваться.
В сенях мама шептала на ухо:
—Смотри, там не ешь.
Лунным зимним вечером среди высоких сугробов, сверкающих сиреневыми красками, женщина вела меня в свою богатую квартиру, где редко слышался задорный детский смех. Мы расставляли оловянных солдатиков, строили из спичечных коробков крепости, из костяшек домино проводили фронтовые дороги. Я придумывал бомбардировки старыми пуговицами: солдатики падали, а Вова смеялся, вызывая долгожданную улыбку у его матери.
Но не это вспоминаю я, когда хочу поблагодарить босоногое, голодное детство. Я беру воблу, большой «кусман» ржаного хлеба и, как истый гурман, не спеша, с особым, понятным только мне удовольствием съедаю и то и другое. В это время так легко представить те очереди, ставших моими первыми университетами, в которых я слышал о человеческих бедах, проблемах и радостях.
Очередь — это то же общество людей равных возможностей. Разговоры, восклицания, одобрительные или осуждающие, позволяли различать «что такое хорошо и что такое плохо» без надоедливых стихов классиков Пролеткульта и нудных нравоучений пионервожатых.