Как только и с чем только не сравнивают жизнь. И с полем, которое нелегко пройти, и с морем, которое не переплыть, и с трудной дорогой, которую надо выдержать. Попробую предложить свою версию краткого определения. Жизнь – маршрут, проложенный судьбой. Однако она лишь пунктиром прочерчивает направление (чаще всего их несколько), а уж потом человек наполняет его содержанием.
В последнее время мне часто приходится проезжать по одному из маршрутов, проходящему по местам отрочества. И я, как малое дитя жадно гляжу в окно, словно пытаюсь найти себя подростком, бегущим на лыжах по заснеженному полю, ныне сплошь застроенному высотными жилыми домами. В те годы на этих полях «тренировались» студенты сельскохозяйственного института, высаживающие не только рожь, пшеницу, овес, ячмень, но и огородные томаты, огурцы, морковь, капусту…. Всё то, чему их обучали профессоры-селекционеры. Когда сходил снег на бывших лыжных трассах начинали копошиться студенты и колхозники близлежащих деревень. Их труды легко определялись по табличкам на колышках, торчащим то тут, то там. Номер делянки и вузовской группы, сорт злака, время посева и что-то ещё. Десятки гектаров полей, садов, бахчей. Никаких заборов, оград, охраны, только низкие столбики с двумя-тремя слегами поперёк, преграждающие путь заблудившимся коровам.
Может, кто-то из пацанов и бегал приворовывать с этих полей овощи, но летом мы с братом день-деньской пропадали на реке и сюда не заглядывали. Только ранней осенью, когда сбивались в группы по классам, мы изредка копали здесь картошку и пекли её на костре, разводимом на краю поля. По понятным причинам собирались в сумерках, в звенящей тишине при неясном шорохе сухих трав и слегка пожелтевших листьев орешника. С бескрайних пустынных просторов тянуло острым полынным запахом, а от осинника, начинавшегося в пяти метрах от поля, несло осенней сыростью палого листа, отдающей то ли лежалым табаком-самосадом, то ли дёгтем. Берёзки на опушке, словно кокетки, украсились желтыми будто мелированными прядками. Лето было тёплым, осень начиналась под стать ему, и каждая вмятина, борозда на дороге заполнились множеством песочного цвета берёзовых семечек. Знатный урожай выдался не только на берёзовые серёжки. Легко разрывая руками высоко окученные картофельные гряды, мы набирали два десятка крупных картофелин и зарывали их в багровые угли. Молча, с весёлой грустью в глазах сидели у догорающего костра и ждали, когда поспеет картошка. Круто сыпали соль и, обжигаясь, судорожно глотали горячие куски пахнущего костром картофеля.
Как давно это было!? Я, конечно, точно могу назвать год, но не хочу этого делать. Зачем? Настолько резко врезалась эта картина в мозг, что кажется это было вчера. Пусть будет «вчера»! И теперь, чтобы оживить эту память и наполнить её запахами отрочества, я срываю при каждом удобном случае спелые соцветия настоящей сизо-голубой полыни и растираю их пальцами. Жадно вдыхаю томящий душу терпкий запах и замираю в ожидании. Чего? Возврата детства?
Западную часть поля занимала тогда воинская часть. Она шефствовала над нашей школой, находившейся рядышком, в полукилометре. Мы, ученики, это шефство на себе никак не ощущали. Да, и зачем? Лишь однажды сержант, перворазрядник по шахматам, устроил в школе сеанс одновременной игры на нескольких досках. Приятное воспоминание. Пятиклассником я, единственный, свёл к ничье свою партию и заслужил сдержанную солдатскую похвалу. Теперь и от воинской части остались рожки-да-ножки - бетонный забор, а за ним всё те же жилые высотки. Они растут, как грибы после дождя, а население города год от года падает. Парадокс!? И да, и нет.
За воинской частью обширный частный сектор, где жила семья дядьки, фронтовика-лётчика. Я часто бывал у них в 50-60-ые годы, смотрел футбол по телевизору, которого в нашей бедной семье ещё не было. Бегал через лес, сочетал полезные тренировки и приятный просмотр телепередач с игрой в шахматы. Горячий, порывистый дядька обычно проигрывал. Уж тридцать лет его нет на белом свете. За два дня до кончины я посетил его, безнадёжно больного. Он лежал на диване.
- Слабость, не поверишь, такая, что сил встать нет. Лежал бы и лежал, глядя в окошко, - подумал, собираясь с мыслями и силами, - знаешь, Мишка, жизнь прошла, как сон. Длинный сон с редкими просветами бодрствования и радости. Трудно поверить, но только война и была таким просветом.
Дядька замолчал, и на глазах показались слёзы. Он отвернулся. Справился со слабостью.
-Иди. Бог с тобой!
И столько бездонной горечи было в его словах, что у меня захолонуло сердце. Кольцо большой семьи – круг большой радости и многого горя. Куда б не поехал в городе, везде есть места, дома, так или иначе связанные с родственниками, с их обретениями и потерями, рождениями и смертями. Â
Уже нет и его сына, умершего от острого сердечного приступа в таком же возрасте. Как же сильна наследственность!
Частные дома тянутся вплоть до станции Мыза, до стадиона «Радий», ставшего мне, пожалуй, вторым домом. Здесь проводились школьные соревнования по лёгкой атлетике, здесь я занимался в лыжной секции общества «Труд». По субботам и воскресеньям играли в хоккей, а вечерами под громкую музыку гоняли по ледовому кругу на коньках. И музыкальное сопровождение, и подготовка льда, его чистка и полировка, были бесплатны. Платили только те, кто пользовался прокатом коньков. Мы, школьники, переобувались на заснеженных трибунах, пряча валенки и другую зимнюю обувь, а порой и пальто, под сиденья. И никто из нас за долгие три года не знал ни единого случая кражи. Мода на спорт царствовала в советском обществе безраздельно: на катке трудно было протолкнуться. Устраивали классом, так называемые, «паровозики», когда десять мальчишек и девчонок цеплялись за талии друг друга и мчались живой змейкой, крича и смеясь во всё горло. От нас шарахались. Великое и ни с чем несравнимое чувство единения, прошедшее сквозь года.
Здесь познал я радость победы. В одно из воскресений конца октября наш тренер по лыжам проверил нашу предсезонную готовность. Нам предстояли отжимания от пола, прыжки с места на дальность и забег по стадиону на три километра. После первых двух видов я «плёлся» где-то в середине таблицы. Тройке победителей планировалась выдача лыж «Стрела» - очень модных в то время. Лидировал рослый красивый парень, за которого болели девчонки. Он, чувствуя их внимание, куражился, презрительно поглядывал на соперников. Я ходил в секцию лишь с сентября, ни с кем ещё не сблизился, да и меня никто не знал. Старт. Любимец девчонок рванул вперёд и долго лидировал под их одобрительные крики.
-Витя, Витёк, давай, давай!
Три километра – хитрая дистанция. И не стайерская, и далеко не спринтерская. На этой дистанции надо тонко рассчитать силы. За километр до финиша впереди осталась пятёрка лидеров, все остальные безнадёжно отстали. Метров десять меня отделяло от того парня, движения которого с каждой сотней метров замедлялись. Ноги от земли отрывались с задержкой, колени поднимались уже не так высоко, как в начале забега, бег из летящего превращался в вымученный, натужный. Болельщицы не замечали таких тонкостей и продолжали орать, подгоняя его, тем самым, оказывали ему медвежью услугу. Перед последним кругом зубы у парня были крепко сжаты, дыхание прерывалось, и я понял, что он «наелся» по полной, и пора с ним «кончать». Я легко обошёл его по второй дорожке и «сделал» ему метров пятьдесят. «Наелся», «кончать», «сделал» - тогдашний лексикон спортсменов. Девчонки словно проглотили языки, но презрительности, обращённой на меня, им было не занимать. На их кумира страшно было смотреть – так он был раздосадован. Ещё бы проиграть какому-то новичку…
По обе стороны шоссе, поднимающегося к Щербинкам, тянутся корпуса телевизионного завода. Бывшего! Телевизоры сейчас здесь не производят. С восьмого класса заводские специалисты обучали нас токарному делу. Новое дело, новые требования, новые отношения. Теперь уже производственные. Начинали мы практику в корпусе с «архитектурными излишествами», построенном ещё в 30-ые годы. Токарные станки ДИП-300. «Догоним и перегоним» - так расшифровывается ДИП. Новые слова – «шпиндель», «суппорт», «станина», «лимб», «штангенциркуль». Слова можно выучить, но применить их к делу, к рукам – это дорогого стоит. Не знаю, как всем, но мне токарные навыки были интересны и важны.
На горе, на плато там, где сейчас жилой микрорайон «Щербинки-1», был аэродром ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации, флоту). Здесь работал после войны инструктором аэроклуба мой дядька. Тот самый. Каждый год, 18 августа в день воздушного флота СССР, здесь проводились воздушные праздники, на которых курсанты демонстрировали фигуры высшего пилотажа. Было мне шесть лет, когда я с мамой впервые побывал на празднике. Долго ехали на трамвае №5, долго поднимались в крутую гору, долго ждали приземления дяди. Его УТ-2 наконец-то сел, и дядя разыскал нас в огромной толпе с задранными вверх головами.
-Пойдём, племяш, полетаем, - неожиданно предложил он.
Я заартачился, испугавшись. Мама уговорила меня, и я пошёл, с трудом таща вдруг онемевшие ноги. Страшно. Сделали круг над аэродромом. От страха ничего не осталось в моей бедной головёнке. Сложен и неоднозначен процесс запоминания. Вроде бы нужен эмоциональный накал, к которому безусловно относится страх, но, видимо, всё должно быть в меру. В какую? Кем и как определённую? Загадка. Запомнилось лишь улыбающееся лицо дяди, подтрунивающего над моим испугом, да водонапорная башня, показавшаяся с высоты маленькой избёнкой. Всё!
Шесть лет было. Сейчас 74. Â
Таких маршрутов в родном городе не счесть. Сумма их и есть жизнь. И чем маршрутов больше, тем она содержательнее и тем занятнее старость. Вспоминай любой из маршрутов и тогда покажется, что прожил несколько жизней.