Баня, в которой работал ложкарь, стояла на краю широкого дола. Склон его довольно круто обрывался вниз, где бежал шустрый и полноводный ручей, питаемый бесчисленными родниками, бьющими с противоположной стороны дола, густо заросшего ольхой. Посеребрённая инеем слегка побуревшая трава казалась плотной и упругой, но желания поваляться на ней не возникало. Всему свое время. За спиной тянулись огороды, ярко зелёные озимые поля, стояли крестьянские избы, справа, на горизонте, торчали черные зубцы могучих елей, слева и спереди – обширный дол. Естественный, ничем не стесненный простор волновал кровь покрепче авантюрной истории, и это волнение создавало спокойный, созидательный, а не разрушительный, настрой.
В небольшом предбаннике висели по стенам березовые веники, на скамьях вдоль стен стояли тазы и ведра, а на полу – осиновые и ольховые чурбачки. Маленькая дверь заставила низко наклониться, чтобы войти в баню. Она топилась «по-чёрному», на стенах, и особенно, на потолке был толстенный слой сажи, возможно, царапая который, кто-то давным-давно придумал фоновое письмо для хохломской росписи. В бане было тепло, сухо и обалденно, как сейчас говорят, пахло осиновой стружкой.
-К стенам не прижиматься: измажетесь, - сказал, когда мы вошли, худенький пожилой мужичок в засаленной телогрейке. Маленькие синие глазки, изучая, буравчиками вонзились в меня. Извечная крестьянская недоверчивость к городским читалась в них. Реденькая, хо-ши-миновская бородка, словно серым платком, обрамляла ещё не очень морщинистое лицо. На голове непонятного цвета и размера красовался фантастический треух, что-то среднее между наполеоновской треуголкой и измятой фетровой шляпой. Он и молодой парень сидели лицом к маленькому оконцу на низеньких, одноместных скамейках, занимаясь делом, имеющим многовековую историю: резали из осины ложки. При нашем появлении юноша вскочил и, придвинув ещё одну скамейки, предложил мне и Вербину сесть. Я обратил внимание на углубление в скамейке и провел по нему рукой.
-Чтобы «ягодки» не уставали от долгого сидения, - отвечая на мой безмолвный вопрос, сказал ложкарь, и я поразился ласковому названию пятой точки человеческого тела, - но за двенадцать часов всё равно устают, а это обычный трудовой день. А по молодости бывало, летом, с четырех утра до одиннадцати вечера резал ложки или строгал коромысла. Восемьдесят коромысел или пятьдесят ложек мог за это время сделать.
Такое количество с трудом укладывалось в голове. Миллионы движений, наверное, надо совершить, чтобы выполнить эту титаническую работу. А сила рук, какая нужна!? По себе знаю, как опускаются ослабевшие руки мало подготовленного человека после однодневных столярных или плотницких работ. Тут же день за днем, день за днём. Но это не монотонное глажение белья, иссушающее сознание, каким занимался Мартин Иден, герой одноименного романа Джека Лондона. Сложенное в пачку выглаженное полотно навсегда обнуляет труд. Сегодня типовая пачка, ничем не отличающаяся от предыдущей, вчерашней. Завтра.
Ложки, как сёстры, в любом количестве всегда остаются штучным, авторским изделием, чем-то, порой неуловимо, но отличающимся от себе подобных. Что уж говорить о половнике или коромысле. В этом глубинная суть долголетнего, терпеливого труда в народных промыслах, имеющих творческое начало.
-Вот смотри, - ложкарь поднял осиновый чурбан, - его нужно расколоть на чурки, из которых «бьют баклуши» - делают грубую заготовку, едва напоминающую формой ложку.
Я вижу, как ложкарь тремя затёсами топором, ограничивает будущую окружность «хлебка», пятью длинными создаёт черенок. «Баклуша» напоминает маленькую биту для игры в русскую лапту.
-Вторая стадия – «обрубка», делается также топором.
Конечно, топор – это громко сказано, скорее – топорик с необычайно острым лезвием, которым без преувеличения можно бриться. После обрубки чётко просматривается эллипс «хлебка», значительно сужается устье черенка.
-Третья стадия – «тесление». Вырубается теслой углубление для «хлебка». Все инструменты должны быть очень острыми, чтоб не уставали руки.
Ложкарь показал теслу, – приспособление с изогнутым лезвием, расположенным перпендикулярно к ручке. Мастер объясняет мне последовательность операций словно ученику, ни на минуту при этом, не прекращая заточку ножа оселком.
-Четвертая стадия – обрезка.
Он взял нож и «теслёную» ложку, которую поставил в упор на резиновый наколенник, и быстрыми движениями ножа снял все угловатости с черенка и «хлебка».
-Пятая стадия – «скобление – получистовая обработка наружной поверхности «хлебка» ножом.
Чувствовалось: ложкарь - мастеровитый педант, и нумеровать стадии изготовления доставляет ему удовольствие и гордость.
-В-шестых – вырезка.
Он неожиданно отошёл от привычного повествования.
-Смотри-ка сюда.
Загогулиной, напоминающей крючок, с плоским обоюдоострым лезвием, он впился в углубление «хлебка», из которого полилась тонкая белая стружка. Это было тем более удивительно, что усилий, на первый взгляд, он не прикладывал, кажется, никаких.
-Знаю, вы, городские, жалеете время на заточку, но проигрываете в качестве и быстро устаёте. Только истинный мастер имеет острый инструмент и не жалеет времени на его доводку. Так-то вот, -назидательно сказал он, заметив мое удивление, а потом продолжил.
-Предпоследняя операция – поправка – снятие фасок, а уж затем «ошкуровка». «Хлебок» шкурится на станке, а черенок вручную – вращательными движениями.
Он подал мне готовую ложку. Белая поверхность была бархатиста и приятна на ощупь. Я нежно погладил её.
-Словно чистая и сухая кожа молодой женщины. Пахнет же вообще безумно хорошо, - лирично и с глубоким чувством прошептал ложкарь. Видимо, вспомнил молодость. Сравнение было неожиданным и …верным.
Белая ложка для него и невеста, и молодая жена. Была, есть и будет.
Ложкарь затянулся дешевой «Примой» и встал.
-Не люблю курить в помещении: душно, да и вставать необходимо для разминки суставов. Пенсия у меня большая – 1600 рублей, мог бы и не работать: ведь с одиннадцати лет режу. Многие в деревне и с меньшей пенсией сидят зимой на печи. А я не могу без дела: то корзины плету, то чайные ложки делаю, то половники. Сбыт огромный, многие ходят, особенно по субботам – спрашивают товар. Ложка стоит сейчас три рубля, на буханку хлеба не хватает, а раньше, до перестройки, ложка стоила тридцать копеек, тогда как хлеб, если помните, стоил четырнадцать копеек. Ложек по двадцать в день сейчас режу, не то, что было раньше, но здоровье пока есть. Иногда беру самогонкой, водку реже предлагают: без выпивки скучно в деревне».
-Жена не ругает? – спросил я.
-А я не куражусь, скандала не хочу, да и знает она, что только для настроения выпиваю. Вы знаете, какая надпись была на двери дома Степана Павловича Веселова в Мокушино?»
Не дожидаясь ответа, произнес:
-Уважает кура петуха
За то, что петух не делает греха:
Не курит петушок, спиртное не пьет,
И с курой весело живёт,
И каждый день петух поёт…
- Я хоть и пью, и курю, но не делаю греха – это самое главное. Песня-то у меня одна – ложка.
Я вручил ему заранее приготовленный подарок – бутылку водки, нет, нет, не «Золотую хохлому». Эта слащавая символика мне противна, и кое-что из закуски, которую не всегда можно купить в глухой деревне. Ложкарь скупо похвалил:
-В дело! - и пожал мне руку. Пальцы у него, несмотря на худосочность и семидесятилетний возраст, были стальными.
-Подожди, - он вернулся в баню и через несколько секунд вышел с восемью ложками, отражающими весь цикл её создания.
Для меня этот подарок один из самых дорогих.
1998г. "Мастера Хохломы" Очерки