Мокрый октябрьский снег лепил так, что в десяти шагах с трудом можно было разглядеть идущего навстречу человека. Десять секунд назад ты не знал, не ведал о нём, но вышел из метельной пелены путник, которого успеваешь разглядеть и даже сделать некий вывод о нём, и вот он уже растворился в снежном хаосе. Удивительно прекрасным мгновением стала в моей жизни встреча с мастером хохломской росписи, этой прекрасной палитры, расцвечивающей художественные возможности простых крестьян. Географически они удалены от мегалополисов культуры глухими лесами и непроходимыми болотами, но художественный вкус запросто преодолевает любые расстояния. Такие встречи не растворяются в бушующем океане времени.
Моим соседом в автобусе, следующим в Ковернино, был сухонький, небольшого роста пожилой мужчина с усталыми глазами на живом, морщинистом лице. Удобно расположившись в кресле, он стряхнул с кепки снег и по-простецки сказал:
-Люблю такую ненастную погоду, когда за стенами бревенчатого, теплого дома завывает ветер, а ты сидишь за удобным столом, вспоминаешь лето и…
-Потягиваешь пиво? – шутливо предположил я.
Он засмеялся:
- Нет, не угадали… Расписываешь шкатулку.
-Вы художник хохломской росписи? – радостно удивился я.
-Был. Сейчас уже не рисую, стар, но всю жизнь посвятил этому искусству.
-Расскажите, пожалуйста, о себе, - попросил я, ничуть не удивившись быстроте знакомства: простые и непритязательные люди обычно коммуникабельны.
-Сначала надо познакомиться: Александр Васильевич Веселов – бывший директор Сёминской фабрики «Хохломской художник».
Я тоже откланялся. Дорога предстояла дальняя и я приготовился слушать.
-Семьдесят два года прошло как я родился в деревне Ефимово, сейчас почему-то называемой Желтухино. В восьми километрах от неё знаменитое село Хохлома, давшее название всему промыслу и изделиям, продаваемым здесь на ярмарке с семнадцатого века. Десятки близлежащих деревень: Воротилово, Виноградово, Новопокровское, Мокушино, Хрящи, Глибино, Шабаши и, конечно, Сёмино образовали уникальный уголок России. В этих местах и стар, и мал, старовер ли или никонианец, мужчина или женщина, все были заняты изготовлением деревянной кухонной утвари, мебели, расписываемой затем солнечными сюжетами, всем ныне известными. Ремеслом этим и кормились.
Чувствовалось, что собеседник мой рассказчиком был опытным, обладал ясной памятью и не удивительно. Давно замечено, что умельцы, из рук которых выходят добротные вещи, умеют с любовью рассказать о своём ремесле. Душа в их произведениях не молчит, движения её видны и в мастерах: в поведении, речи, облике, взоре. Но не всем они об этом говорят, далеко не всем, а только тем, кто способен их понять.
Это и не только это промелькнуло в сознании. Всего лишь пять лет назад услышал я названия этих деревень и впервые прошел по этим местам в поисках грибов, остановившись в Мокушинском доме у знакомых. Поразила меня чистота здешних лесов, лугов и полей, суровая красота по настоящему таежных и хмурых глубоких оврагов, с бегущими из них ключами. Удивился каменистому местами дну небольшой, словно горной, речушки Ройминки. Рядом находится Воротиловский выступ – жерло древнего вулкана - так говорят геологи. Кто знает, может благодаря теплому вулканическому пеплу, посыпавшему миллионы лет назад эти земли, обязана природа сочным краскам здешних мест. Уют их манил сюда смекалистых, деловитых и душевных людей, создавших технологию передачи восхищения природой, цвета которой не тускнеют веками. Возможно, кто-то скептически ухмыльнется: вот загнул. Я бы тоже не поверил этому, если за двадцать километров отсюда в деревне Старцево и вокруг неё, где тоже неоднократно бывал, ощущения природной неповторимости не возникает.
Бродя по окрестностям, набрёл я как-то возле деревни Новопокровской, у самой речки Ройминки на несколько бревенчатых домов, точнее ангаров, почерневших от времени. Один из них вытянулся вдоль речки метров на пятьдесят-семьдесят с шириной до двадцати. Другие были меньше. В них угадывалось нечто промышленное. И действительно, как позже я узнал, в самом большом ангаре (цехе) до 1996 года работали тридцать семь художниц хохломской росписи. В тех, что поменьше, размещались токари и склады готовой продукции. Отсюда расходилась она по всей стране, в том числе и за границу.
Из глухой русской деревни да по всему свету? Вот сила народного искусства. Руки простой крестьянки, ворошащей передо мной сено, создают сочный, золотистый и неповторимый рисунок на дереве, за который скуповатые иностранцы платят приличные деньги, чтобы украсить свой урбанистский дом.
На вопрос: «Почему цехи заколочены?» - деревенские отвечали кратко: «Реформа».
Здесь была родина хохломской росписи! Впоследствии я прочитал достаточное количество статей и книг о хохломе, и рассказ старого мастера воспринимался сейчас не как отвлеченная экзотика, а наполнен был особым, понятным смыслом. Мимолетные воспоминания ни на секунду не отвлекали меня от рассказа.
-Первое впечатление детства: токарь Михаил Ревичев, сильный, коренастый мужик, берет меня, семилетнего, под «мышки» и свободно опускает в гигантский поставок – выточенный из бревна огромный бочонок для мёда. Хоть и маленький я был ростком, но такие вещи остались в памяти навсегда. Ложки, белье, так называемое, привозили семеновские ложкари, а токари были наши. Сделают они запруду на полноводных тогда речушках и ручьях, установят колесо – вот тебе и привод к токарному станку. Во многих деревнях были, так называемые, промколхозы, выпускающие хохломские вещицы, и собственно колхоз. Летом в поле, зимой в цехе – такова наша жизнь промысловая.
Закончил в четырнадцать лет «семилетку» и пошел учеником мастера по росписи в промколхоз «Красный земледелец», что располагался в деревне Хрящи. Учителем был известный и замечательный мастер Николай Григорьевич Подогов. Двадцать два дня продолжалось мое ученичество, это не шесть месяцев в Семинской профтехшколе, и тем более не три года в профтехучилище в Семёнове. И стал я художником второго разряда, первичного, а уже через три месяца мне присвоили четвертый разряд. Была, наверно, искра божья во мне – способность к рисованию и композиционное чутьё. Не только научился рисовать, но и делать кисточки из беличьих хвостов, растирать краски, смешивать их, чтобы получить желаемый цвет, придумывать собственные сюжеты. Надо было торопиться: война все больше и больше поглощала художников и других специалистов хохломы, закрывались даже цехи, и промыслу грозило забвение. Тогда впервые рисовальщиками стали женщины, прежде это была прерогатива мужчин. Пришла одна девчонка, моя ровесница, Ольга Железова, юная представительница из потомственной семьи художников, ставшая впоследствии лауреатом премии им. Репина и других премий, орденоносцем и…моей женой. 1943 год – самый памятный в моей жизни: умер в этот год отец, а я, как продолжатель его дела, получил специальность.
-Нет, - заметив, что открыл рот, возразил Александр Васильевич, - отец не был художником. Красильщиком он был. Олифу варил из льняного масла с добавлением свинцового сурика и просеянной золы в течение четырёх–пяти часов в жарко натопленной русской печи. В печи же просушивались проолифленные изделия, так что едучий дым по избе стоял постоянно, спать приходилось на полу: в полуметре от пола перехватывало дыхание. Детей в семье – одиннадцать, я – самый младший, поскрёбыш, как говорится. Коллективизация в нашем неплодородном углу была поздняя, в 1935 году. Были у нас две лошади: Машка – молодая и Ветка – старая. Вы представьте, - обратился он ко мне, - одиннадцать детей и две лошади – это сейчас возможно?
Я сокрушенно покачал головой. До зубовной боли памятны были мне рассказы деда, имевшего девять детей и крепкое хозяйство, сложенное по крупицам неустанным трудом, но разоренное большевиками.
-Проснувшись как-то утром, - продолжил свой рассказ попутчик, - пошел я по привычке в хлев, чтобы погладить своих любимиц, всегда с этого начинался мой день, а он пустой. Отвели их в колхоз. Заплакал от жалости, и горькие слезы разбудили, видимо, мою душу: помнить с того времени стал многое. События тех лет живо напоминают мне 1992 год, когда в одночасье все наши сбережения в сберкассах превратились в прах и пепел. Та же коллективизация только задом-наперёд…
Он помолчал, собираясь с мыслями, потом продолжил:
-Три брата погибли в войну, и не знаю я, где их могилки, не принято было в то время интересоваться местом захоронений, работали много.
Александр Васильевич опять замолчал, а потом продолжил:
-С шестнадцати лет участвую в выставках. В 1945 году на областной выставке за сюжет «Петушок с курочкой и колосок пшеницы» получил премию и право сидеть в президиуме совещания по итогам выставки. Еле-еле из-за стола видно было. Все участники выставки произведений народных промыслов были награждены медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Мне, как самому юному, вручали первому. Внук медаль заиграл куда-то, а удостоверение случайно сожгли, когда уничтожали бумажный хлам.
Глаза собеседника подозрительно заблестели, но я сделал вид, что ничего не замечаю.
-В 1949 году принесли повестку в армию. Клевер я тогда косил для колхозных коров, когда пришли с бумагой. Выучился в Ачинске Красноярского края на авиационного техника поршневых двигателей. Потом служил на Украине, обслуживал четырехмоторный винтовой бомбардировщик ТУ-4. Интересная деталь, доложу я вам, четыре тысячи молодых горьковчан, махом повезли служить на Дальний Восток. Наша «учебка» была сплошь горьковская, это к вопросу о нынешней «дедовщине» в армии. Всё чаще прихожу к грустному выводу: решения верховных властей по тонким вопросам, всегда почему-то приводят к осложнениям в жизни народа. В армию-то, обратите внимание, брали раньше лишь с 20 лет, а не с 18, как сейчас. Когда умер Сталин, вся авиачасть строем слушала сообщение о смерти, и по лицу командира эскадрильи слезы текли, словно пот в жаркий день.
Четыре года ждала меня невеста, и через месяц, как вернулся, мы расписались. До сих пор вместе. Она рисует, а я по начальственной линии пошел. Из промколхозов выделились артели, в одной из которых я стал главным художником. В мои обязанности входило решение двух основных задач: ежемесячное создание нового рисунка и подготовка новых художников. Работал техноруком артели, начальником цеха, потом опять главным художником, но уже объединенной Сёминской промартели, в которую вошли Новопокровский, Хрящевский и Сёминский цехи. Был начальником производства, а с 1968 года стал директором Сёминской фабрики и прослужил вплоть до начала капитализации, то есть до 1991 года. Может быть, ещё подиректорствовал бы, да услышал как-то за спиной злобный шёпот: «Пока не выгонишь – сам не уйдет». И как отрубило - тут же написал заявление об уходе. Уговаривали, чтоб, значит, остался, но я повторил эти слова, и со мной согласились.
Александр Васильевич замолчал и пытливо посмотрел на меня. Мне было неловко от человеческой бестактности.
-Но не должности греют мое больное сердце, случился недавно у меня серьёзный инфаркт, а дела, которые совершились с моей помощью в округе и, прежде всего, в Сёмино и на фабрике. Ввели несколько новых цехов, подвели асфальтовую дорогу к селу, создали всю его инфраструктуру, застроили центр так, что получили специальный приз за лучшую сельскую застройку в России. Много сделано хорошего для людей, дай Бог, будут помнить, а злые всегда неблагодарны, я о них стараюсь не думать. Приятно сознавать, что твои работы в музеях Москвы и Ленинграда, в «Русском музее» до сих пор экспонируется.
Он опять оживился.
-В искусстве хохломы практикуется всего три вида росписи – верховая («травка», «пряник», «под листок»), фоновая, где фон чаще всего чёрный, и «кудрина» - особая разновидность фоновой росписи, когда от основания корня идут во все стороны ответвления изогнутых завитков, образующих своеобразный золотой цветок, вокруг которого наносится фон красного, зеленого или коричного цвета. Впечатление от рисунков столь многообразно, что простому человеку все изделия кажутся уникальными и неповторимыми по рисунку. И это действительно так, даже на шести ложках подарочного набора можно при внимательном рассмотрении найти отличия в основе орнамента, размещении ягодок красной смородины, цветочков, в кудряшках травы и осочки. А все это потому, что среди мастеров соблюдается незыблемый принцип: полет фантазии должен быть индивидуальным. Ни один мастер не копирует даже самый любимый свой сюжет, а постоянно вносит характерные особенности, повинуясь движению души, тем самым совершенствует свой стиль, вырабатывает свое направление.
Сейчас на фабрике всего лишь семь творцов и семь расписывающих, тогда как до 1990 года были десятки. Токарей было 96 и не хватало, а теперь двое справляются, да и как прожить, если зарплата в 200 рублей в месяц.
Я поперхнулся от неожиданности, а Веселов с горечью продолжал.
-Все точат по домам, жёны расписывают, сушат и прочее. Халтуры много пошло из-за нарушений технологии, на фабрике её было легче выдерживать. Я всю жизнь был сторонником промышленной основы промысла, его качества, а теперь с болью наблюдаю за тихим развалом фабрики. Идёшь, бывало, по токарному цеху, остановишься у станка, видишь: какая-то диспропорция в обтачиваемой вазе. Посоветуешь: сделай, друг любезный, здесь так-то. Токарь сделает, посмотрит и согласится. Вкус он от природы. Вкус и желание работать. А сейчас назад в прошлое? По домам, по пещеркам собственным?
Веселов с горечью махнул рукой.
И я понял, что без подлинной горечи не может быть никакого избавления.
1998г. "Мастера Хохломы"Очерки