Михаил Чижов

Старик сидел на нижней тумбе лестничной балюстрады, ве­дущей к речному причалу, и внимательно наблюдал за су­етой на берегу. Длительное время его размякшее с виду тело оставалось без движений, и можно было предположить, что он дремлет, если бы не глаза, время от времени посылающие мол­нии-взгляды на публику, столпившуюся у пристани, да еле за­метные повороты головы. Внешне и стариком-то назвать его было трудно: плохо расчесанная копна чуть тронутых сединой волос, кожа с неглубокими морщинами, интерес во взгляде. Но сидела в нем некая, но вполне определенная душевная надлом­ленность, безошибочно определяющая его стариковскую при­надлежность. Для бомжа он был слишком аккуратен: не поте­рявшие цвет синие джинсы, серый пиджак, сохранивший подобие формы, дешевые черные ботинки на толстом микропоре. Степень бездомности легко определяется по состоянию рубаш­ки. Бомж со стажем рубашки вообще не имеет. У этого рубашка была, но цвет ее не подлежал описанию. Сильные очки выда­вали бывшего любителя запойного чтения, неприкаянного ин­теллигента, не сумевшего вовремя усвоить суровые реалии на­ступившего в стране периода раннего, волчьего капитализма.

Сколько их, одиноких, месяцами не получающих зарплату или пенсию, раскидано по постсоветской Руси? Невозможно сосчитать. Их, мало приспособленных к жизни, с нежной, ранимой душой, безжалостно бросают жены, уходя к более удач­ливым, сильным и денежным. Их, безропотных, в первую оче­редь лишают рабочих мест при сокращении штатов. Они не мо­гут ходить по «трупам» и рвать глотку за место под испепеляю­щим солнцем социального неравенства. Возможно, они часто надеются на авось, бывают ленивы и созерцательны, но на дно их опускает безжалостное отношение власти.

Радостная, бесшабашная суета у пристани приносила ста­рику все более и более явное удовольствие: по губам его иног­да змеилась потайная улыбка. Точно, не случай привел старика на причал: нарочитое отторжение от проводов и плохо скрыва­емая заинтересованность, похоже, чем-то определялись.

А у причала суматоха усилилась: приближался торжествен­ный момент отплытия. Лихорадочно сбивающиеся разговоры, растерянные, бессмысленные улыбки, смех, порой не оправ­данный, отрывистые жесты. Создавалось впечатление, что про­вожающие и уезжающие не встретятся больше никогда, и про­износимые ими слова имеют особое, неповторимое значение и смысл. Наверное, это так и есть. Вероятно, это часть русского менталитета, результата исторических потрясений: бесчислен­ных войн, народных восстаний, переселений целых народов. В ответственные моменты жизни людьми овладевает желание го­ворить высоким «штилем» обо всем и ни о чем.

Распираемые зудом предстоящей новизны, детишки бегали среди взрослых, как меж деревьев, возбужденные более своих родителей, бабушек и дедушек, расстающихся, казалось, на­веки.

Над головой — яркое солнце, согревающее тело и душу обе­щаниями безоблачного отдыха, за горизонтом — новые встречи и впечатления, в мыслях — независимость и свобода, в карманах — шуршание купюр. Испытывал ли старик подобные чув­ства? Возможно — да. Он и пришел-то сюда для того, чтобы согреть свои остывающие чувства теплыми воспоминаниями про­шлых расставаний, видом празднично одетых людей, детской непосредственностью.

Когда по теплоходному радио объявили 15-минутную готов­ность, старик, шаркая стертыми подошвами видавших виды ботинок, вошел в центр возбужденной толпы и остановился. Конкретно он никого не пытался отыскать взглядом, порядок проводов был ему известен досконально, это знание приносило ему неизъяснимую радость и чисто физическое удовольствие. Душа его парила на крыльях улыбок, прощальных поцелуев, объятий окружающих людей. Умиротворенная и растерянная гри­маса исказила его давно немытое с мылом лицо и застыла в недоумении. Так и стоял он как вкопанный все 15 минут, не пытаясь сдвинуться с места, лишь изредка покачивая головой, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие здесь. Люди об­ходили старика как столб, как давно известный и привычный атрибут проводов, даже не задерживая на нем взгляда.

Старик стоял, когда с пристани отдали швартовы и тепло­ход, развернувшись под бравурные и одновременно щемящие звуки марша «Прощание славянки», поплыл по течению, он все еще стоял. Ушли давно самые стойкие, но он стоял, прово­жая невидящим взором только ему известные события и обстоя­тельства. Я долго наблюдал за ним в бинокль с уходящего теп­лохода.

Вечером, после ужина, выходя из ресторана, я услышал разговор молоденькой буфетчицы с официанткой, ее ровесни­цей:

— Мой дедуля-бомж опять провожал меня. Как только он узнает, когда я ухожу в рейс?

— Это тот немой старик, что стоял на пристани?
Фигуристая, с красивым, холодным лицом буфетчица мот­нула коротко остриженной головой.

— И как надоел, как надоел! После того как умерла бабуш­ка, мы с мамой не знаем, куда его деть.

Глухая тоска сжала мое сердце...

По палубе весело носились маленькие дети, а их еще не старые бабушки с любовью и нежностью глядели на них.