Михаил Чижов

Вы обращали внимание, что только над бескрайными сторонами просыхающих от снега полей поют жаворонки. Их не услышать над громадами городских кварталов, над постоян­но тлеющими бытовыми отходами свалок и даже над необозри­мыми морями. Идешь по весеннему полю, а над головой разлива­ется громкая песня невидимого, но мощного певца — ученика небесной консерватории. Песня как бы купается в восходящих потоках воздуха, поднимающегося от обогретой солнцем земли, и сочность переливов ее зависит от массы нежной теплоты. Ни­чего нет слаще запаха весенней земли, готовой к продолжению жизни.

Нет, не вонючий двор, сжатый кирпичными коробками не­боскребов, забитый контейнерами с мусором и ящиками из близ­лежащего магазина, видел я в детстве, а прекрасные речные просторы с высоких Дятловых гор. Когда-то, очень давно, это место называлось просто Ярилой, или Ярилиной горой, где древ­ние поселенцы этих мест поклонялись языческому богу Солн­ца — Яриле. В солнечный день это возвышенное плато никогда не покидали лучи Светила. Долго жили языческие предания и верования даже в христианские времена. Укрепляя православ­ные святыни, на Ярилиной горе построили Никольскую цер­ковь, дом священника при которой стал в дальнейшем для меня родным.

Детей не надо было «пасти», опасаясь воров, сексуальных маньяков или распространителей наркотиков и других «прелес­тей» рыночных отношений и демократических свобод. У нас была своя мальчишеская вольница, мало ограниченная влиянием взрослых. Я, четырехлетний, под началом брата, старше меня на три года, и еще трех друзей уже повсюду «мотался», осваи­вая окружающее пространство. Особенно нас привлекал высо­кий окский берег, нависающий над мукомольным заводом Башкирова, дом которого парил над Окой в нескольких шагах от нашего любимого места. Набегавшись по крутым оврагам, мы часами могли сидеть на берегу, впитывая необозримый речной простор и наблюдая за снующими по реке пароходами, буксирами, лодками, а иногда и яхтами под парусами. Отсюда к реке шла длинная-предлинная деревянная лестница. Мы поднимались по ней, и с каждым ее пролетом расширялся горизонт.

Истинным счастьем было изучение окрестностей в бинокль, который мы выпрашивали у отца одного из нашей неразлучной пятерки. Над низменным заречьем всегда колыхалось мутное марево, сквозь него проглядывали дымящие трубы химических заводов соседнего города и гигантский автозавод.

Можно было читать названия пароходов и особенно люби­мых нами буксиров: «Сильный», «Смелый», «Буран», «Вихрь». От этих буксиров шли большие волны, на которых мы с удо­вольствием катались, когда бывали на пляже, кусочке берега между зерновым причалом мельницы и пассажирским дебарка­дером с нарядной стайкой пароходов возле него. Иногда на этом участке разгружался из барж песок, с бугра которого мы ска­тывались прямо в воду.

После пляжа мы обычно отправлялись в поход по городу. За Окским мостом начиналась спортивная речная база «Динамо» с бассейном для соревнований по плаванию и прыжкам в воду с трамплина, а также лодочной станцией. Там же располагались эллинги для ремонта и хранения яхт, возле которых мы любили останавливаться, наблюдая за яхтсменами, скоблящими, кра­сящими, циклюющими своих красавиц.

И был среди нашей пятерки один, у которого, на мой взгляд, был замечательный голос, чистый и звонкий, звучащий особен­но волнующе над окскими холмами. Ему бы заниматься у опыт­ного педагога-музыканта, но после войны его родителям не­когда было обращать внимание на такие глупости. Он радовал своим пением только нас, близких ему сорванцов. Звали мы его Жаворонком. Семья его была какая-то несчастливая: два его брата в младенчестве погибли, родители дышали над ним, мы тоже оберегали его как могли. Но...

Мой родительский дом перевезли в другой район города, и наша дружная мальчишеская вольница потихонечку распалась из-за дальности расстояний между нами.

Мне уже было 16 лет, когда однажды летом я вернулся домой после первого путешествия. Подзабытые виды родного города всплывали словно пробковые пояса безопасности из глу­бокой воды. Я отмечал малейшие изменения и спрашивал о них маму. Мы ехали с вокзала на автобусе, и я радовался новизне чувств и теплу, исходившему от маминого плеча, которого я касался.

Подходя к дому, мама сказала:

—Жаворонок ваш погиб.

—Как? — с трудом выдохнул я.

—Отец устроил его учеником электрика, чтобы подрабо­тать в каникулы. Его сбило неожиданно заработавшим лифтом. Подробностей не знает никто. Страшная смерть.

На сороковины я не пошел, я боялся встретиться с глазами его родителей. Я с мамой сходил лишь на могилу, усыпанную цветами.

—Одна девочка очень плакала на его похоронах,— сник­шим голосом сказала мама.

Кто слушает теперь его песни?