Михаил Чижов

Раз в месяц мне звонит старший брат, и мы договариваемся о встрече за шахматной доской, то ли у него, то ли у меня. Два седовласых мужика лет под шестьдесят устраивают мини-блицтурнир, азартно стучат кнопками шахматных часов, пере­сыпают слова стародавними прибаутками, и по лицам их труд­но определить, чьи же дела в данный момент лучше.

И в той, и в другой квартирах над нами портреты молодых отца с мамой и дедов. Особенно внимателен и пристален взгляд деда по материнской линии. Черные волосы «скобкой» и почти полностью седая, окладистая борода, три продольные морщи­ны на лбу — свидетельство широты ума, пронзительные, глу­боко посаженные светлые глаза. Он был сельским прасолом и откармливал бычков для продажи. Дед по отцу более изящен и благообразен. На Дмитриевской фотографии он сидит как патри­арх за раскрытой книгой, рядом стоит в модной «косухе» и одно­бортном пиджаке отец, а на кресле, старинном, с высокой рез­ной спинкой, красивая, черноволосая матушка. Белые фетро­вые бурки, темное бархатное платье с вышивкой на воротнике и поясе тяжелыми складками опускается на кресло, чуть за­крывая его.

Такими, нарядными и красивыми, я, последний и поздний ребенок в большой семье, их уже не помню. Слепок несуетной, достойной жизни. Вы ходите всей семьей в салон фотографии, где задник — бархатное покрывало с тяжелыми кистями, а сто­лик, на который вы опираетесь, из настоящего дуба? Да и я не хожу...

Поднимая глаза от шахматной партии, я встречаюсь с их взглядами, и кажется мне, они говорят: «Боже мой, как изме­нились наши дети и их жизнь». Господи, прости их, давно по­кинувших сей мир. Дедам спасибо, что сохранили уклады ста­рые, фигуры шахматные в лихолетье прошлого века.

Шах. Нет, не персидский шах имеется в виду, а нападение на короля противника. Тысячи раз приходилось говорить это слово за свою жизнь. Шахматную жизнь, не ставшую основой пропитания, но ставшую основой для осмысленной жизни. «Шахмат» с персидского переводится как «властитель умер». Игра живет. Умная игра, развивающая пространственное воображе­ние, стратегическое мышление, умение принимать решение, выбранное из десятков вариантов.

Тяжелые для детской ручонки шахматные фигуры впервые я взял в пятилетнем возрасте. Они были как часть домашнего воспитания, как часть в первейшем познании мира. Я еще не умел читать, но умел двигать шахматными фигурами, старал­ся познать тайны шахматной тактики, пытался заглянуть, хоть на два хода вперед. О стратегических тонкостях речь тогда не шла: мы еще только учились размышлять. Дом наш всегда был полон: старшие братья и сестры, их друзья и подруги, и веч­ный дух соперничества во всем. Кто и когда впервые расставил шахматные фигуры, я не помню, но в сознании укоренилось ощущение военного сражения. А как по-иному воспринимать игру, если ферзь, ладьи, слоны называются дальнобойными фигурами, части доски — фланги (то ферзевый, то королев­ский) и даже пешки могут быть или центральными, или флан­говыми? Славную музыку можно услышать в словах: «цугц­ванг», «вилка», «гамбит», «рокировка», «двойной шах», «спер­тый мат», «мельница», «ловушка», «шах» и «мат». Так хотелось быстрее применить эти термины в деле, несмотря на сладкий зов свободной улицы. Многому нужно было научиться в дет­стве, чтобы считаться не хуже других. Футбол, хоккей, плава­ние, лапта, игра в ножички, баскетбол, волейбол на пляже, бег на лыжах. Всем надо овладеть, всему научиться.

Первым учителем и противником в шахматных играх был старший брат. Как-то раздобыл он учебник Левенфиша «Шах­маты для начинающих», который в начале пятидесятых был самым популярным и, по сути, единственным. Усвоив что-то новое, брат сажал меня за шахматную доску. Он пробовал на мне различные новинки. Приходилось на ходу искать опровер­жения. И скоро мы сравнялись по силе игры, разница в три года абсолютно ничего не значила.

Когда в первом классе я «мыл» вместе с «мамой раму», чи­тая букварь, брат разбирал шахматные партии и восхищался Александром Алехиным. Брат гордился, что у него такое же имя. «Я — Алехин, ты — Капабланка! Садись, у нас будет матч на первенство мира до шести побед»,— говорил брат, расстав­ляя фигуры. Старые, облезлые от частого употребления, они хранили жар былых сражений. Мама поощряла наши увлече­ния по многим причинам, в том числе и самой прозаической — мы не мешали ей.

Я и брат учились в маленькой семилетней школе, временно разместившейся в уютном купеческом особняке. Второклассни­ком, я уже участвовал в первенстве школы по шахматам, так как часто обыгрывал друзей брата. Я почти постоянно учился во вторую смену, а игры начинались после занятий старше­классников, так что меня вызывали с уроков. Посланец дели­катно стучал в дверь и, просунув голову в приоткрытую дверь, просил учительницу отпустить меня на турнир, шепотом добав­ляя: «Директор разрешил».

Шахматы после войны были невероятно популярны: еще бы: впервые советский человек стал чемпионом мира. Повсюду в школах, домах пионеров создавались шахматные кружки и сек­ции. Но нам с братом не суждено было в них позаниматься — родителям вскоре пришлось переехать в другой, отдаленный район города.

Вот на том, первом в нашей жизни, турнире, в предпослед­нем туре, жребий свел меня с братом. Обыграв меня, он зани­мал бы первое место, это было справедливо: брат все же играл сильнее меня. Но нашла коса на камень, партия все очевиднее склонялась в мою пользу. Вдруг я услышал сдавленный шепот: «Лёха, дурак, что ты делаешь, ведь все равно не будешь по­бедителем. Поддайся». Противоречия раздирали меня: помочь или ломить до победы? Это был нелегкий выбор. Все-таки пришлось разочаровать брата.

После того памятного поединка бывало, что накал наших шахматных баталий бесследно сжигал сдержанность: игра по­рой заканчивалась ссорой. Но желание испытывать свои силы вспыхивало вновь и вновь. Что еще нужно для осмысленной старости? Мы не стали видными игроками, а задержались на уровне второго-третьего разряда, предпочтя более живые виды спорта. Но умение делать самостоятельный выбор и размыш­лять, заглядывая вперед, привитые с детства, навсегда стали верными помощниками в нашей жизни.

Позднее, на волнах юношеского максимализма, я негативно воспринимал людей, не умеющих играть в шахматы. Еще позд­нее этим недостатком я объяснял неумение самостоятельно мыслить и принимать дальновидные решения. Теперь пришло понимание причин отказов больших начальников от игры со мной в шахматы. Боязнь проявить свою «близорукость», боязнь пере­живаний от ущемленной, но явно завышенной самооценки.

Ах, как хочется, чтобы среди руководства страны, крупных фирм, банков были люди, достигшие в шахматах хотя бы вто­рой категории и не боящиеся проигрыша. Только шахматы при­учают не считать противника глупее, чем ты, мыслить вперед, предвидеть ходы другого человека.