| Содержание |
|---|
| Городок |
| Страница 2 |
| Все страницы |
Приближалась гроза. Темно-серые тучи долго и терпеливо и уплотнялись, сокращая сине-голубые небесные окошки. Духота нарастала. Облитое липким потом, тело страдальчески жаждало хоть малейшего дуновения ветерка. Листья даже самых высоких берез постепенно замирали в ожидании будущих порывов ветра и ударов капель воды. Сонная одурь обволакивала слабеющее тело, превращая его в податливый кусок мяса. Легкие испытывают недостаток кислорода, и мозг заполняется паутиной лени и дремоты, голова клонится вперед в поисках опоры, мысли путаются. Природа и человек впадают в состояние спячки. Все и все как бы затаиваются в ожидании очищения: земля и воды, деревья и травы, мысли и действия, душа и тело. Напряжение усиливается. И только резкие, новые впечатления способны разбудить умирающее сознание.
Теплоход швартуется к пристани Углич. Вступаешь на землю, и сразу же приковывают взгляд купола красно-кирпичной церкви, находящейся справа на невысоком взгорке, образующем «стрелку» при впадении в Волгу маленькой речушки. Знаменитый символ города — церковь царевича Дмитрия на крови.
— Построена в 1692 году по указу великих князей и государей Ивана и Петра, будущего Петра Первого, на том месте, где был убит царевич Дмитрий. Царь Иван Грозный в 1580 году женился на дочери знаменитого своего сановника Федора Нагого, Марии, которая 19 октября 1583 года родила сына Дмитрия. Через год Иван Грозный умер, и боярская Дума по ложному какому-то подозрению послала вдовствующую царицу с ее отцом, братьями и всеми родными в город Углич, где царевич прожил семь лет. — Молоденькая, вероятно, еще старшеклассница, экскурсовод, очень симпатичная, говорит заученно и монотонно, как будто отвечает урок по нелюбимому предмету. Часто сбивается, волнуясь, поправляется, заливаясь краской смущения.
«Наверное, первое лето водит экскурсии, учится, а это, верно, ее матушка, — думал я, глядя на юную девушку и женщину, стоящую подле нее. — Такой не задашь вопроса, а если ответит, то усомнишься в правильности, уж лучше прочитать», — непроизвольно размышлял я, пытаясь представить картину рассказанного. Задумываясь над историческими событиями, я всегда делал собственный вывод о той или иной личности, и где-то в удаленных уголках мозга откладывался результат: нравится — не нравится. Борис Годунов мне нравился: умный, деятельный реформатор, но только невезучий. Это же надо такому случиться, чтобы в июле выпал снег, а на другой год не было ни дождинки, ни росинки, а посему голод невиданный и не слышанный. В Угличе я впервые усомнился в правильности своего вывода: слишком много сошлось необъяснимых обстоятельств и подозрительных случайностей. Пришли на ум аналогии нового времени: никогда не были раскрыты до конца убийства должностных лиц, близко стоявших к «трону» или занимавших его. Власть всегда напускает побольше туману и специально создает уйму неопределенностей.
А еще я верю в Божье провидение. И подумалось мне: не являются ли злые «шутки» климата, неурожаи и мор людской в годы правления Бориса Годунова наказанием Всевышнего за совершенное злодеяние к несмышленому ребенку? Или убийство «пролетариями» царевича Алексея после победоносного октябрьского переворота и последовавшие события. А нынешние российские неудачи? Не есть ли это наказание за нищенское положение пенсионеров, за армию бездомных детей?..
Наша «практикантка» совсем выдохлась, бездарно умерла бы и экскурсия, если бы не новая экскурсовод, предложившая нам посетить Свято-Воскресенский мужской монастырь. Он встретил нас штабелями досок и бруса, грядками лука и моркови. Совершенно необычный по архитектуре церковный комплекс был окружен забором из свежеструганных сосновых досок. На охапке свежего сена, прислонившись к доскам, сидел монах в клобуке и сосредоточенно читал, не обращая на нас ни малейшего внимания.
При входе на паперть мы столкнулись с наместником монастыря, молодым мужиком, одетым в цивильный костюм черного цвета. Он не удивился при виде нас, чувствовалось, что с экскурсоводом он сегодня уже встречался. Несомненно: привлечение туристов — благо для монастыря.
В сопровождении послушника, 25-летнего парня в клетчатой рубахе, мы обошли все восстанавливаемые помещения монастыря, лишь два года назад переданного братии, состоящей из трех человек. Третьего дня как была Троица, и стертые известняковые плиты в галерее и молельных были устланы березовыми ветками. Мрачная сырость необжитых помещений призывала к молчанию. Всюду были видны следы запустения: почти полностью облетевшие фрески, рассохшийся кленовый иконостас с двумя-тремя чудом сохранившимися иконами, закоптелые потолки.
Послушник, будущий монах, рассказывал о древних фресках, найденных под нынешними, о том, что дешевле сделать новый иконостас, чем ремонтировать старый, об истории создания монастыря и многом другом.
Я приотстал, дожидаясь, когда он закроет за нами дверь, и спросил:
— Чем вас привлекает такая жизнь?
— Духовностью,— кратко ответил крепко сложенный послушник тихим голосом и добавил: — И дело не только в монастыре. Я — коренной москвич. Окончил художественное училище. Отец бросил мать, когда мне было три года. Мы очень трудно жили, очень. Я, как мог, помогал матушке, но она, видимо, надорвалась в этой безжалостной жизни. Похоронил я ее годназад. Приехал сюда. Москва — это бедлам. В Угличе простые, отзывчивые люди, чистые отношения между ними в маленьком городке с обилием святых мест.
— Вы будете монахом?
— Да, если выдержу послушничество. Меня настолько отвратила от мирской жизни нравственная ее грязь, что это затворничество кажется мне благом.
— Но вы, наверное, помните сказку об усталом работнике, мечтавшем без движений пролежать хотя бы сутки и проигравшем спор с хозяином?
Он посмотрел на меня с нескрываемым сожалением и, как мне показалось, брезгливостью, будто я в белых штанах сел в решето с малиной. Мне стало стыдно и одновременно радостно, что есть еще сегодня в нашей меркантильно прожженной жизни нечто нравственное, непостижимое обычному сознанию.
Только мы взошли на теплоход, как разразилась сильнейшая гроза, после которой стало гораздо легче дышать.