Михаил Чижов

Ночные комариные атаки под утро сменились занудливым приставанием мух. Какой уж тут сон? Вышел на балкон и долго не мог надышаться чистым ветерком, утренним бризом, наползающим с Волги, блестевшей голубыми излучинами под Татинской горой. Солнце, вставшее из-за низкого левого бере­га, уже три часа как грело землю, и отзывчивый донник тонко благоухал своими белыми и желтыми цветками. И красота, и аромат казались одушевленными, требовавшими общения, как любое живое существо, и нельзя было не подчиниться этому требованию.

Санаторий еще спал. Я тихо побрел к крутому берегу Волги, жадно вдыхая утренний прохладный воздух, всматриваясь в неповторимые дали. Величие их очищало душу от городской суеты, напоминало о ложной значимости наших дел перед дей­ствием природы. Да и о каких делах можно думать на краю 40-метрового обрыва, нависающего над урезом воды? Стоя у пропасти, от которой веяло священным холодком ужаса, я про­должал любоваться окружающим меня миром. Здесь было всё: гора, река, поле, лес, луг, деревня — простые вроде составля­ющие, но неповторимость сочетания обусловливает его ценность. Как у всякого человека есть обычный «набор»: руки, ноги, голо­ва, сердце... но все мы разные, физически и духовно.

Красивое, видное место особенной силой привлекает людей.

Татинец. Гора, на склоне которой удобно расположилось село,— идеальный пункт для наблюдений за передвижениями на Волге, бывшей в стародавние времена главной транспортной магистралью России. Это теперь понастроили железных и авто­мобильных дорог с твердым асфальтовым покрытием, а тогда наиболее удобными были зимний, санный путь да водный. Здеш­ние названия — красочные иллюстрации к словарю Даля и лиш­ний повод заглянуть в него. «Тать — вор, хищник, похититель», «татский, татиный — к татю относящийся, воровской». Вот та­кое «нехорошее» название имеет село, умостившееся на спуске с Татинской горы, а напротив села — остров Татинский, на ко­тором, по преданиям, в стругах, спрятанных в прибрежных кустах, сидели разбойники, готовые по сигналу с горы бро­ситься на абордаж купеческих судов. Рядом, чуть выше по те­чению Волги, деревня Слопинец, тоже характерное название, связанное с речным промыслом, которое Даль определяет так: «слоп, слопец — барочная потесь, с кормы и носу, заместо руля», или «род ловушки на мелких зверей, убойная плаха с поедью, наживой и с насторожкою, плашка».

Если раньше в этих местах воровали, то теперь отмывают деньги. Кипит здесь стройка: новые русские возводят невидан­ные особняки на средства, заработанные «умением жить», раз­ницы между которым и татьбой я до сих пор не понимаю. До­стойная связь времен.

Напротив одного из таких особняков, за железными ворота­ми, закрытыми проволочной скруткой,— вход на кладбище. Со­стояние могил и самого кладбища — это своеобразный, хотя и грустный, показатель отношения людей к своим предкам, кор­ням. У нас, в России, этот показатель удручающе низок, и труд­но однозначно сказать, что тому виной: годы ли советской вла­сти, проповедовавшей забвение старой жизни, исторически ли сложившийся менталитет, когда из-за скудности земель пере­селенцами становились сотни тысяч семей, православие ли, не­достаток культуры. Бывал я на погостах в Латвии и Литве, там они — настоящие музеи под открытым небом. Здесь музея не было.

«Хорошо хоть ворота закрывают от коз и коров»,— думал я, засовывая непослушную скрутку в «ушки» ворот. Рядом остано­вилась женщина, чтобы троекратно перекреститься на кладби­щенские ворота. Нам было по дороге. Непонятное длиннополое черное ее одеяние навело меня на мысль, что она, вероятно, служительница церкви.

— Вы не староста местной церкви? — уважительно спросил я.

— Нет, я только сторож.

— А как название церкви?

— Преображения Господня.

— В каком году она построена?

— Ой, не знаю. Я здесь недавно живу.

Я спустился к Волге, зашел на пристань. Некогда чистая вода была мутна и неприятна на вид. Из расписания, начертан­ного мелом на черной доске, можно было понять, что ходят всего две «Ракеты». Радуясь наступающему дню, «играла» рыба, выскакивая из воды. Заметив меня, дежурный по причалу вы­шел покурить.

— Как рыбалка? — спросил я, показывая на резвящуюся рыбу.

— Плохо, — ответил дежурный.— Ты не смотри, что много шуму. Мелочь это прыгает... С каждым годом все хуже и хуже.

— Что так?

— Вода становится грязнее и грязнее. Из гавани спускают нефтяные отходы после зачисток «мертвых» остатков перед ремонтом судов, да и течение стало значительно медленнее из-за Чебоксарской ГЭС. Не промывается Волга, заболачивается.

— Не проживешь на рыбалку?

— Еле-еле концы сводим. Я здесь недавно живу. А вот раньше говорят... Да коренных-то здесь осталось пять дворов, остальные дачники.

Грустным уходил я от великой некогда Волги. «Этот недавно живет, другой только что приехал. Не страна, а перекати-поле сплошное»,— думал я в сердцах. Обновленная церковь на угоре поправила мое настроение. «Хорошо, что веру пытаются вос­становить!» — порадовался я, медленно обводя церковь взгля­дом. Потом я увидел на заборе, на фоне серых досок, темно-зеленые листья тыквы. Когда-то маленький росточек пролез в щель, и теперь огромные листья блаженствовали под ярким сол­нцем. Всего было у них вдоволь: удобрений, влаги, солнца.

Знают ли листья, что через два месяца холодный ветер со­жмет их своим безжалостным дыханием? Знает ли суетящийся человек, что он смертен? Да, знает! И тем не менее он ищет свое место под солнцем, строит дома, рожает детей, сажает тыкву и хочет жить достойно.