Михаил Чижов

На оживленном переходе, с временно не работающим светофором, толпа. Все ждут момент, чтобы перейти пере­полненную автомобилями трассу. Кто-то, самый нетерпеливый, начинает переход, и ближняя легковая машина тормозит у ли­нии «стоп». Однако идущая за ней вдруг перестраивается и об­ходит остановившуюся машину так, что первый из пешеходов оказывается в смертельной опасности, замирая в полушаге от границы миров. Машина промчалась, никто не заметил лица водителя, но все уже знают — это эгоист, озабоченный своим первенством, как павлин красотой оперения. Остановку идуще­го перед ним автомобиля он считает проявлением слабости, пе­шеходов — быдлом, которое должно подчиняться законам и пра­вилам, а не он, живущий по холопскому принципу — «конный — пешему не товарищ».

На глухом перекрестке окраины города, где автомашины так же редки, как и пешеходы, я перехожу дорогу, и ко мне приближается легковушка. Я в затруднении: будет ли она пере­секать мой путь или повернет направо, не доезжая до меня? И на машине уже приветливо загорается сигнал правого поворо­та. Проходи, мол, не волнуйся! Водитель достоин уважения, невидимый и неслышимый, но такой заботливый и вниматель­ный к людям.

Сущность неизвестного человека зачастую можно опреде­лить даже по его мимолетным действиям, выражению глаз, интонации голоса.

Тысячи примеров преподносит нам жизнь, сплавляя их уро­ки в неоценимый опыт. Но опыт — не интуиция.

С некоторого времени я стал замечать за собой своеобраз­ную способность определять заранее будущие события и лю­дей, которых скоро встречу. Происходит это не в результате длительных размышлений. Нет. Ассоциативная цепочка, приво­дящая к какому-то человеку, очень причудлива и не подлежит разумному обоснованию...

На замерзающей реке я вижу ледяное крошево, а в памяти колотый лед в термостате. В нем я и однокурсник размещали химические источники тока, проводили опыты, собирая мате­риал для дипломной работы. Я думаю о друге, задаю себе во­просы: как он там? Что у него нового, ведь мы не виделись много лет? А наутро он звонит мне и просит помощи в устрой­стве на работу своей дочери.

Кто кому внушает мысли, а кто у кого их читает? Неиз­вестно. Мистика? Внутренний голос!?

Никогда не забыть летний, безумно жаркий день, когда десятилетним я сломал руку. Помню какое-то неясное томле­ние, некую несобранность, нежелание что-либо делать. Я на что-то злился, бродил неприкаянно по тесному двору нашего частного дома и боялся выходить за калитку, осязая за ней тре­вогу. И в то же время меня неодолимо тянуло на улицу. Там, вдали, лежал ворох не уложенных в штабели досок, на кото­рых дети качались, прыгая в длину.

И я не удержался. Долго мы упражнялись, пока я, совер­шив нелепый пируэт, упал на локоть правой руки. Дикая боль отключила сознание, а когда оно вернулось, ужас от того, что я увидел, охватил меня. Лучевая кость выскочила из локтевого сустава вперед и так натянула кожу, что, казалось, она вот-вот лопнет. А плечевая, наоборот, ушла куда-то назад. Я безумны­ми от горя и боли глазами смотрел на руку и бессмысленно при­читал:

—Рука, рученька моя. Что, что с тобой случилось? О-о-о...

Подняв голову, я не увидел ясного с утра неба, оно сжа­лось в синий лоскут, вместо солнца глаза выжигал черный диск. Черным представилось все мое будущее. Я заплакал в отчая­нии, что не суждено мне быть сильным, ловким спортсменом, как русские гимнасты, победившие на олимпиаде, что я не буду классно плавать, боксировать, вызывая уважение сверст­ников. Моя жизнь заканчивалась в этот день.

Рука распухала на глазах. Она стала пузатой и свинцово неподъемной. Чужой.

Прибежали братья, а за ними мама.

—Сынок, что случилось, что с тобой? Я молча кивнул на искореженную руку.

Ее нежное, любящее сердце разрывалось от горя, но она не дала чувствам волю.

—Сейчас мы отведем тебя в воинскую часть, это недалеко, и там военврач все-все устроит и выправит сустав. Терпи, не плачь.

Я уже не плакал. Я онемел. И лишь глазами пытался встре­тить взгляды окружавших меня людей. Слова не убеждали меня. Только мамины глаза горели надеждой, во всех остальных мель­кало паническое неверие.

И в глазах военврача была только жалость. Только неисце­лимая жалость.

—Нужна операция. Я дам машину, чтобы отправить маль­чика в институт травматологии.

Мама, милая моя спасительница во всем, теперь не могла помочь. Лето. Воскресенье. Все опытные врачи на отдыхе или в отпусках. Даже ее горячие молитвы мне не помогли.

Тенистая улица, по которой мчится машина в институт.

Сочувственные глаза санитарки, обмывающей меня в ванне перед операцией. Удушливая, ломающая всякое сопротивление маска с хлороформом. Молодая, красивая женщина-врач, не­умело сложившая мои раздробленные косточки. Долгая тошно­та после операции, адская боль, укол морфия, а потом лишь терпение, терпение. От физической боли просыпается душа. В дни страдальческого одиночества и бреда я учил уроки любви и ненависти.

Когда сняли гипс, сосед по комнате, мужчина без обеих ног, взглянув на мою руку, жестко сказал:

—Ты — инвалид!

Я горько плакал в подушку.

—Глупости это,— не согласилась мама, навестив меня в больнице. И, подойдя к безногому, с отчаянием в голосе про­шептала:

—Что же ты какой бессердечный! Ведь он еще ребенок. А тот, уставив на маму наглые, рыжие глаза, смеялся от радости, что сделал другому больно.

После выписки, подвязав платком недолеченную руку, я и мама по пути к дому зашли на рынок. Она хотела угостить меня чем-то вкусненьким, но я ничего не просил. Я уже знал, как нелегко заработать деньги. Она купила мне анисовые яблоки. И вкуснее тех яблок для меня нет с тех пор.

Но я не стал лелеять обезображенную руку, а увлеченно занялся спортом.

И еще не раз терпел боль, получая травмы. И каждый раз в дни неудач чей-то голос пытался меня предупредить. Какая-то сила хотела остановить, укрыть, уберечь, но я плохо внимал предостережениям, пока не понял, что интуиция, как талант и судьба. Божий знак, которому надо следовать тотчас же. Без раздумий. Мгновенно. Как делает зверь, бесшумно уходящий в лунную ночь от опасной погони.