Михаил Чижов

Июнь. Казалось бы, обычный месяц для человека, родившегося после войны и не попробовавшего хлеба из горо­ховой муки, овса и ржи. Но вот парадокс: день 22 июня я чувствую изнутри, подкоркой мозга, как будто я жил в этот день и испытал жесточайшее потрясение, а сейчас его вспоминаю. Мне легко представить черные тарелки репродукторов, немые толпы бедно одетых людей, горестно внемлющих беспощадным словам о начале войны.

Пристально вглядываюсь, терзая душу, в измученные, закопченные лица солдат, мелькающие в военных фильмах этого дня. Смежив, как перед нестерпимым солнцем, глаза, вслушиваюсь в щемящий грохот боевых маршей телевизионных программ. День, когда 60 лет назад началась война, когда безжалостные полчища современных варваров накатились на спящих детей, женщин и мужчин. Больно смотреть и слушать, но я не отвожу взгляда и не затыкаю уши, я хочу понять: откуда в нас сила, сумевшая противостоять чужой, вооруженной до зубов, злой воле?

Широта духа — вот родник нашей силы. Да, мы плохо соблюдаем законы, скверно организованы, непедантичны, сорим деньгами. Но та широта, о которой я говорю, то нечто, что кажется эфемерным и малопонятным другим народам, позволяет терпеливо выносить чудовищные страдания и лишения и безошибочно узнавать нас на самых далеких меридианах огромной Земли.

Любые события — это прежде всего люди, их создающие. Солдаты Второй мировой войны. Мужики из глухих деревень, не успевшие «полюбить» колхозную, коллективную «волю»; рабочие заводов, не связанных с производством военных заказов; учителя, врачи и тысячи пацанов, только что закончивших средние школы.

Я хочу быть среди них, простых и бесхитростных, понимающих язык дружбы и не знающих слова «дедовщина»; хочу при утратах разделять их горе, обняв за плечи и низко-низко склонив голову. Я уверен, что они поймут меня, как понимают меня друзья и ненавидят враги, потому что душа моя такая же прямая и ранимая, как у тех солдат. Там было все ясно и понятно: где свои, где чужие; там безжалостный рентген войны мгновенно и точно проявлял черное и белое, фальшь и правду, браваду и храбрость, искренность и лицемерие. Я хочу быть среди них, потому что устаю жить, постоянно лавируя между интригами и истинным делом, правдой и мнимой целесообразностью, пропитываясь грязной политикой и порой не узнавая себя. Мне нужно их уверенное душевное спокойствие, взлелеянное священной правотой дела и долга, которое с годами теряю я. Иногда мне хочется умереть вместе с ними.

Я знаю войну лишь по рассказам родителей и родственников, но помню сотни осколков бомб и несгоревших зажигалок, которые мы собирали у родного дома, вблизи моста через Оку. Не забыл разбомбленные жилые дома, кое-где встречавшиеся в начале 50-х годов даже в далеком тыловом городе.

В Севастополе, где я был в 1963 году, такие дома еще не все были разобраны и производили гнетущее впечатление. Дно Голубой бухты было завалено ржавым оружием, остатками машин, лафетами пушек, костями людей и лошадей (их особенно было много). Я плавал в маске над этим «кладбищем», и сердце наполнялось ужасом, когда представлял, как падало все это с тридцатиметровой отвесной скалы.

Даже те немногие следы войны, которые я видел, приводили в смятение. Как человек, слабое по физическим меркам существо, смог выдержать эту мясорубку тел и душ, надежд и разочарований, предательств и верности, поражений и побед.

Людей, прошедших фронт, я не считаю «потерянным поколением». Прямолинейные, порой до циничности, рассказы отца и дяди о войне я не считаю грубыми. Я понимаю людей, постигших правду, нам не доступную. Правда и счастье их в том, что они защитники родной земли.

Перед глазами в этот день все мои родные и близкие, живые и мертвые участники войны. Я вспоминаю брата мужа старшей сестры с его изрытой немецкими осколками спиной, которую поливал водой по утрам, следуя его фронтовой привычке. Он был очень близок нашей семье, жил и столовался у нас в начале 50-х годов, когда учился в водном институте. В сознании шестилетнего мальца никак не укладывалось, как можно жить с такими «ямами» на спине. Но он жил, работал, как воевал, и достиг многого. Именно он нашел меня в речном порту Астрахани, и через громкоговорящую связь кто-то попросил меня явиться к начальнику порта. И его голос через две с лишним тысячи километров глухо сказал:

— Мужайся. Твоя мама умерла.

Он сделал всё, чтобы я прилетел вовремя. Это было 20 июня.

А через 15 лет не стало и его. В день начала войны я опустил горсть земли на крышку его гроба. Каждый год в этот день я достаю из своего немудрящего архива скромную вырезку из газеты, пожелтевшую от времени и ломкую на сгибе, с надписью «Награда нашла героя». Заметка о нем. Десятки раз перечитываю, что в самые страшные дни боев за Ленинград, в октябре 1941 года, командир стрелкового взвода начал свой ратный путь, протянувшийся до Берлина. Много боев, много наград и вот еще одна запоздавшая — орден Красной Звезды. Две фотографии. Он, строгий, подтянутый, с седой головой и такими родными чертами лица, во время вручения боевой награды. На другой — его руки крупным планом, на ладонях которых Звезда ордена. Мои немые слезы памяти, как в детстве холодная вода, омывают его искореженную войной спину.

Слышу энергичный голос 80-летнего тестя, попавшего в штрафной батальон по нелепой случайности: при посадке он крылом своего истребителя повредил другой самолет. Чувствую муки деда-подпольщика на Брянщине, выдержавшего нечеловеческие муки пыток, но не выдавшего товарищей. Его повесили фашисты вместе с дочерью.

Я ловлю недоуменный взгляд 20-летнего сына, заметившего слезу на моих глазах после очередного военного фильма. Как сохранить непоказную память о наших героях. Как пронести любовь к Родине, без которой умирает самая крепкая память? Меня не беспокоит минутная моя слабость, я, к сожалению, уверен, что еще через 20 лет таких слез не увидишь. Меня уже не будет, как не будет фронтовиков.

Никто не пишет на военную тему, а то, ранее выстраданное и вылившееся как крик души и скорби в повести и романы, востребовано лишь изредка для школьных занятий. Хорошо, что в СССР были деньги для создания мемориалов памяти, бетон и камень которых заставят хоть что-то вспомнить. Родина-Мать, Поклонная гора и небольшие обелиски в каждой деревне с бесчисленными фамилиями на гранитных досках, погибших на этой проклятой войне. Все чаще вокруг них нескошенные лопухи, лебеда да крапива, влачат эти обелиски порой жалкое существование, как немногие оставшиеся в живых товарищи тех, чьи имена начертаны на постаментах. У елей, что стоят часовыми у мемориалов, можно заметить срубленные верхушки. Растут они вверх лишь за счет загнутых боковых побегов.

Центральный стержень памяти, общегражданской идеи, срублен, уничтожен... Дай Бог еще чуть-чуть продержаться за счет боковых ветвей.

Невелика моя дань памяти солдатам этой войны, но хорошо, что она есть.