Михаил Чижов

Теплота бабьего лета старому человеку особенно желанна. Палисадник по-летнему был полон цветами. Бархатистые лепестки бесконечно нежных анютиных глазок с немыслимыми оттенками и полутонами образуют удивительные контуры, по­хожие на экзотических бабочек, жадно прильнувших к некта­ру цветка. Самое распространенное сочетание их красок — соч­но-желтый фон, на котором бордово-оранжевое пятно с фиоле­товыми прожилками. Длинные плети настурций наброшены на заборчик, ставший отныне цветущим ярко-оранжевыми цвета­ми кустарником. На жестких волокнистых стеблях покачивают­ся корзинки темно-красных цинний, украшенных в середине желтой подушечкой из крючковатых пестиков. Заросли разно­мастных флоксов чередуются с желто-оранжевыми бархотками и астрами, хризантемами и ромашками. Лилово-сиреневые шапки георгина, стеблем и высотой больше похожие на подсолнух, тяжело раскачиваются под утренним прохладным ветерком.

Красоте этой оставалось жить считанные дни: через пять дней наступал октябрь.

Иван Федорович, сидя на табуретке, часами мог любоваться на это цветочное раздолье за покосившимся штакетником. Его Анна полгода как умерла. Она тоже всегда сажала цветы, а теперь приходится радоваться чужой красоте, радующей сосе­дей. Иван Федорович жадно вбирал в себя многокрасочную цве­товую гамму, внимательно разглядывая тончайшие оттенки, линии, и запоминал мазки величайшего живописца —Природы. Он давно решил, как только пойдут дожди, и за ним придет курносая с косой. Знал по тому, как все труднее и труднее дается каждое движение; как охватывает леденящая душу сла­бость, при которой хочется только лежать, не двигая ни ру­кой, ни ногой; как с каждым днем худеют эти самые руки и ноги. Ведь недаром говорят: рак — это болезнь печали, а после смерти жены его уже ничего не связывало с этим миром.

Пятьдесят лет назад он сложил этот бревенчатый дом на возвышенном берегу старицы великой реки и привел в него мо­лодую жену. Тогда, после войны, многие строили, а ему, фронтовику, помогли строительными материалами и деньгами. Анна его, дочь репрессированных, была из детдома, и не было у нее ни сестренки, ни братика, да и Иван Федорович, сын раскула­ченных и умерших в Сибири родителей, был тоже одинок. Вле­пились они друг в друга — ни разлить, ни разнять.

Родился сын. Вырос красивый и сильный. Выучился на ин­женера и пришел на химический завод, где слесарил много лет Иван Федорович. Рабочая династия, как тогда говорили. Но была у Ивана Федоровича некая неудовлетворенность, хотелось еще детей, Анна же отвечала, что пожить надо для себя, да и ни­щету нечего плодить, и даже два раза бегала тайком от него делать аборт. Он же недоумевал: «Ты детдомовская и должна бы хотеть своих детей побольше, да и сын у нас работящий, семя, значит, хорошее, дети сами себе заработают на жилье и продолжение рода». Анна же любила ходить в театр, читать книги, разводить редкие цветы.

Сын женился, и года не прошло, как молодые подарили им внука. Живи и радуйся. Беда же, видимо, как и смерть, не за горами, а за плечами. Случилась на заводе крупная авария, и осколок разорвавшейся трубы попал сыну прямо в висок. Его хоронили как героя, сумевшего ценой жизни предотвратить опасное развитие аварии. Но разве это утешение для родите­лей.

Через год сноха ушла от них, оставив, к их великой радо­сти, внука. Вновь жизнь стала налаживаться, и, казалось, сча­стье вернулось в их стареющий дом.

Но Чечня, собирая свою кровавую жатву, распорядилась по-своему. После страшного известия о гибели внука стержень жизни окончательно сломался. Анна слегла и не поднялась бо­лее. Особенно ее сжигала мысль, что глуха была она к просьбам мужа, не подарила себе и ему еще деточек. Просила перед смер­тью прощения, что оставляет его одного на белом свете, одно-го-одинешенького.

Несмотря на теплые по-летнему дни, осень все более и бо­лее забирала свои права: засинела вода в старице, по утрам стол в саду полностью был засыпан палыми листьями, от бочко­вой воды ломило руки. Белесое солнце по-прежнему грело, и в полдень, на припеке, можно было сидеть в одной рубашке, но в тени прохватывал озноб. Листья лимонника пожелтели и на­столько истончились, что, казалось, через них можно смотреть как через солнцезащитные очки. Истлевающие листья пахли «никотином», так, бывало, говорил Иван Федорович, и этот юно­шеский запах будил воспоминания. Да что запах? Каждый пред­мет, тропинка, травинка — всё вокруг пропиталось прежней жизнью, людьми, их отношениями.

Каждый день к нему забегал соседский девятилетний маль­чишка. Видимо, родители посылали.

— Дедушка! — звонким голосом звал он с порога.— Чем тебе помочь?

— Что ж ты так громко кричишь, Васек? Боишься, что ли? — как-то спросил его Иван Федорович, ласково всматрив­аясь в тревожные глазенки юного соседа.

— Да, дедуль, боюсь. Родители говорят, что ты скоро заснешь вечным сном и не будешь двигаться вовсе. Вот и кричу: вдруг заснул.

— Птаха ты несмышленая,— гладит он русую детскую голову.

— Дедуль, смотри на руках у тебя веснушки, как у меня на лице. Почему?

— Почемучка ты родная, хоть и соседская. Недаром говорят: старый, да малый похожи. Как мы с тобой. В детстве вес­нушки на щеках, а в старости — на руках.

Иван Федорович всегда затягивает разговор, чтобы подольше задержать рядом с собой симпатичного мальчонку.

— Был такой веснушчатый герой, и звали его, как тебя, Васек.

— Ну, да-а-а?! Правда? — радостно удивился юный друг.

— Точно! Вон видишь в книжном шкафу толстая книга — подай ее.

Хрупкое тельце взмывает с постели, где лежит ослабевший Иван Федорович, и летит к шкафу. Старику нравится врожден­ная послушность мальчика, ее он всегда считал залогом хоро­шего характера, а вот судьбы — неизвестно. В жизни он по­нял — злые живут, к сожалению, счастливее.

«Васек Трубачёв и его товарищи»,— быстро прочитав заго­ловок книги, мальчик летит обратно к кровати.

— Тут еще какие-то буквы,— шепчет мальчуган, разгля­дывая титульный лист.

Иван Федорович наизусть помнит посвящение, которое он надписал на подарке в день десятилетия своего сына, но, тя­жело вздохнув, просит:

— Почитай.

«Любимый сынок! Будь таким же честным и справедли­вым, как герой этой замечательной книги».

— Дедуль, у тебя был сын? Где он сейчас?

Старик заплакал, не скрывая слез. Мальчик испуганно за­тих, не смея произнести ни слова. В серо-зеленых глазах его бьется жалость.

— Васек, сходи, ради Бога, в магазин и купи сайку и пол­литра молока,— справляется с волнением старик.— Деньги...там... на буфете.

— Хорошо,— шепчет мальчик и тихо выходит, тревожно оглядываясь.

Минут через пять он гордо возвращается с пакетом и вы­кладывает на стол продукты. Старик окрепшим голосом командует, а мальчик послушно заполняет молоком стакан и режет хлеб.

— Теперь пей,— ласково говорит Иван Федорович.

— Дедушка, тебе налить?

— Ты пей, а я почитаю.

Робкий луч осеннего солнца забрался в плохо прибранную комнату и осветил притихшую пару. Ставшие заметными, пы­линки тихо плавают по известным только им орбитам. Где-то кричит петух, воркуют голуби. Они этого не слышат. Старик, лежа на боку, читает первую страницу пухлой книги дребезжа­щим голосом. Мальчик, не отрываясь, глядит в морщинистое, иссохшее лицо. Жизнь, как толстая книга, кажется ему беско­нечной.

После ухода мальчика Иван Федорович принимает давно зревшее решение о судьбе дома. В следующий приход Васька он просит привести отца и мать.

— Дом свой я буду завещать вашему сыну,— твердым то­ном говорит он родителям.— Завтра позовите нотариуса. Я не
хочу, чтобы этим жадным «оглоедам» досталось мое выстраданное.

Оглоедами старик называл власть. После развала СССР он руководство страны иначе, как предателями, не называл, а, похоронив внука, во время болезни жены выбросил на помойку телевизор.

Иван Федорович, как и мечтал, не дожил до сильных холо­дов, пугавших его осознанием обузы, которую он бы принес соседям и их сыну.

В ночь его смерти ударил мороз. Желтые листья летели с тихо стоящих берез, обгоняя друг друга и торопясь до снегопа­да лечь на землю. Им не хотелось висеть на голых ветвях и оставаться в одиночестве под грядущим зимним ветром; не хо­телось, чтобы метель гоняла их, неприкаянных, по белому сне­гу. Они мечтали скорее пасть вместе со всеми и укрыться теп­лым, пуховым снежным одеялом.