Михаил Чижов

1

Мужик, что жил на шестом, последнем, этаже нашего безлифтового дома, не был вовсе малоимущим или каким-то брошенным изгоем, у него была даже личная автомашина.  Однако царь небесный его лохматую голову с рыхлым, одутловатым лицом, с вечно приклеенной сигаретой к бесформенным губам, навещал, видимо, редко. Он и раньше-то, когда была жива его нежная старушка-мать, каждый вечер возвращался домой с бутылкой пива в руках, а как она скончалась, то совсем сорвался с рельс.  

Миниатюрная, словно Дюймовочка, его матушка являла собой образец вежливости, рассудительного спокойствия и здравого смысла. Бывало, поздороваешься с ней, случайно столкнувшись на лестничной клетке, она ответит ласково и непременно что-нибудь да скажет, и всё впопад и с философским смыслом. Она чувствовала, что я отличаю её среди пустоватых соседок, постоянно сидящих на скамеечках возле дома, и отвечала взаимностью. Кроме того, меня занимал вопрос такой резкой несопоставимости культурной мамы с этим, тогда еще молодым балбесом, сыном.

Аналогии с матерью у него, конечно, были: он тоже вежливо здоровался, и, оторвав бутылку от губ, что-то извиняющее бормотал. Нечто подобное тому, что не хорошо, мол, сосать пиво из бутылки на улице. Но вылетающие из пьяно кривящихся губ даже правильные слова казались лишними, пустыми и назойливыми, как мухи, от которых хотелось тут же отмахнуться.

Ни семьи, ни внуков он как-то не сумел подарить своей матушке, и видно было, как она скучала без них в одиночестве, скрашиваемом лишь маленькой собачкой, некой помеси болонки со спаниелем. Старушка и квартиру-то редко покидала и то лишь для прогулок с этой веселой собачкой, юлой вертящейся около любимой хозяйки. Собачка, которую я хвалил, и была основным поводом для наших кратких бесед.

Меня не было в городе, когда её похоронили, но изменения с любителем пива произошли в раз и значительные. Возле него стали виться женщины сомнительного поведения, и частенько он возвращался домой в обнимку не только с бутылкой. А как-то уже и утром, отправляясь на работу, я увидел его на лестничной клетке с очередной «мадам», распивающими нечто более крепкое, чем пиво, используя широкий подоконник в качестве праздничного стола. Он опять пробормотал нечто невразумительное, узнав меня, на что его визави осуждающе заметила:

-Да ему наплевать (слово было грубее) на тебя. А между слов слышалось: будь мужиком, которому море по колено.

На следующий день, вечером, он стоял то ли с ней, то ли с другой  подругой (они были неразличимы) возле дома со стороны улицы и восторженно, накаченный пивом, рассказывал ей какую-то историю. Меня  остановил чей-то упорный взгляд. На свежей, весенней, ярко-зеленой травке рядом, но спиной к ним, сидела та самая собачка. Боже мой, что стало с ней, некогда жизнерадостной и подвижной. Поникшая, брошенная она напоминала половую, истрепанную тряпку. Великое горе, смерть хозяйки, словно раздавило её и состарило. Седые волосы белой порошей уже заметно припудрили её когда-то радостную морду. Она, конечно, узнала меня: на то и собака, чтобы чуять издалека, но ничто не дрогнуло в ней.

Но глаза! Их надо было видеть, в них надо было непременно  заглянуть. Стыдливая непримиримость и злость, переполняла их. «Ну, хватит, в конце концов, трепаться, пойдем домой», - кричали глаза. Они казались устремленными вперед, но вечное горе от потери хозяйки сбивало порой фокус, и ярая злость сменялась беспомощной растерянностью. Собачка тут же «брала себя в руки», и снова её мордочка дрожала ненавистью и презрением к никчемным людям. Я сбавил ход, пораженный этой не собачьей трагедией.

2

Молодой хозяин только что открывшегося продуктового магазина в фешенебельной новостройке, видимо, знал, как вышибать деньгу у небогатых обитателей близлежащих пятиэтажек. Обитатели же элитного дома, подъезды которого выходили во двор, брезговали этим магазином, а потом и вовсе отгородили свой двор железным забором и посадили сторожа у ворот. Товар подвозили с торца дома, так что бедность не пересекалась с высокомерным шиком. В магазине организовали круглосуточную торговлю, для ночных продавцов сделали окошечко, выходившее в немалый по размерам тамбур, ставший тут же ночным кафе. Здесь можно было, не спеша, опрокинуть булку пива, не боясь ветра, дождя и другого ненастья, в которое, как известно, приходит тоска, скрасить которую можно только общеизвестным русским способом.

В хорошую погоду время можно было убивать, сидя на широких скамеечках, устроенных к торжеству, освященному гордым девизом «Мы открылись». Кто только не полировал её. Сначала тощие зады младого поколения – поглотителя дешевого пива, студентов и студенток экономического техникума, - воткнутого в бывший детский 2-х этажный садик, но случилось перепроизводство экономистов и «садик» в очередной раз сменил ориентацию. Серьезным «курсантам» повышения педагогических знаний, задавленным величием новых образовательных стандартов Фурсенки, было не до магазина и соблазнительных скамеек. И тогда десятки (не в раз, а по очереди) любителей Бахуса, тощих и толстых, егозливых и равнодушных, буйных и спокойных умело оккупировали её крашеные доски.

Среди их ног, частенько выделывающих замысловатые па, вилась очень приметная особа собачьего китайского племени – мохнатая, рыжеватая «чау-чау». Назовем её Шельма, именно это слово часто вылетало из толстых губ хозяина, кругленького, как шар, добродушно улыбающегося пожилого толстячка в небрежной одежде. По виду его и поведению ясно было, да и интуиция подсказывала, что ещё недавно он аккуратно ходил на службу, был нужен подчиненным, жене, детям, но сыновья выросли, женились и разъехались, жена умерла, а он ушел на пенсию. И рука потянулась к бутылке.

Шельма долго не могла понять и взять в толк, отчего некогда ласковый хозяин, становится вдруг, на определенное время неуправляемым и едва не валится с ног. К тому же от него отвратительно, до спазм в собачьем желудке и кружения головы,  пахло.

«Надо разобраться, - вероятно, подумала она и решила понять: отчего происходят эти зловещие метаморфозы, время от времени меняющие её  ласкового хозяина. Извилинами мозга Бог её не обидел, и скоро она вычислила, что горе идет от продавщиц магазина, передающих ему бутылки с прозрачной жидкостью, от которой кружится не только её собачья голова.

Шельма бросалась с громким лаем на прилавок, за которым стояли ласковые, улыбающиеся тёти, протягивающие пухлые руки со смертоносной жидкостью.

-Что ты, что ты, Шельма, они же не сделают мне вреда, - успокаивал хозяин свою собачку, но она не унималась.

Не скоро, но и до продавцов дошла причина недовольного и свирепого лая маленькой собачки, ведь когда они продавали «деду» просто еду без бутылки, собачка была спокойна. Тогда на дверях магазина появилась надпись: «Вход с собаками запрещён!» Шельма томилась теперь на улице, а затем бросалась с лаем на зловредную бутылку, которую держал в руках хозяин, выходящий из магазина. Подвыпившие мужики-собутыльники, смеясь, выводили заплетающимися языками:

-Ах, Шельма, знать, она умна: коль лает на меня.

Тогда мужичок-боровичок, отправляясь, за очередной бутылкой, стал оставлять её дома. Шельма грызла ножки стульев, рвала когтями обои, и в хозяине, наконец-то, проснулось чувство стыда. Как же так, какая-то тварь несмышленая разумом сильнее его, человека разумного?

Он бросил пить, заменил изгрызенные обои, выбросил все водочные и пивные бутылки. Отныне Шельма, гордо задрав голову, семенит рядом с ним маленькими китайскими ножками.

3

Та августовская ночь, казалось, спустилась прямо из преисподней. В кромешной, зловеще-страшной темноте часа полтора невидимым, огромным зверем ворчала приближающаяся гроза, насылала ветер такой силы, что было непонятно, как не ломались полувековые березы и осины под его чудовищным напором, как держались ветхие кровли садовых домиков, как не вылетали стекла из рам. Свист, стук, какое-то непонятное уханье позволяли при изощренном воображении нарисовать многочисленные с фантастическими подробностями картины приближающегося конца Света.

Я стоял на ставшем хилым крылечке садового дома и, молча, внимал «крикам» помощи от истрепанных ветром берез, яблонь и груш. Внезапно притихло  так, что стали слышны удары взволнованного сердца. Небо вдруг раскололось надвое от страшно белой во мраке молнии, а потом и от грохота электрического непомерной силы разряда, заложившего уши. Ливмя обрушились потоки воды с разверзнутых молнией небес. Ливень, молнии и дробный треск чередовались в бесконечных волнах, словно над головой была хлябь морская, а не монолитная твердь небесная.

Бурные потоки, крутясь в бесчисленных воронках, бежали по склону,  журча и булькая, но что их шум в сравнении с грохотом воды, словно выливаемой из ведер на железную крышу. Пустое.

Ночь, гроза! Как не биться в радостном восторге романтичному сердцу? Но затихла гроза, и устало сердце. Под тихий шепот листвы, сбрасывающей капли дождя, засыпать было легко и немного тревожно.

Тревога проснулась вместе со мной. Как там на дворе? Сырые, почернелые стволы деревьев, набрякшие от влаги доски заборов, и всюду сочится из воздуха и всякой вещи, побывавшей под дождем, тяжелая, свинцовая влажность и заполняет усталые легкие. Хотелось выкашлять её, как сухую крошку хлеба, попавшую не в то «горлышко». Природа устало и нехотя просыпалась после потрясения, подобно больному после наркоза и сложной операции.

Под навесом с вечера осталась на скамейке рабочая куртка, теперь она, скомканная, сбилась к стене. «Ветер, что ли?» – не успел подумать я, как с неё соскочила давняя наша гостья, бездомная темно-темно-серая кошечка, частенько заходившая к нам за угощением. «Киса, киса», - поманил я без надежды, зная о её независимом, диком нраве. Сбегал в дом, принес кусок колбасы и кинул ей к ногам. Она не отреагировала на еду, а, не отрываясь, смотрела на меня, непонятным, тревожным взглядом.

Скомканная куртка зашевелилась, и из неё выполз маленький, полосатый котенок, совсем непохожий на свою однотонную мать. Круглые, доверчивые, несмышленые глаза уставились на меня, и в них не было ни малейшего следа беспокойства. Я протянул руку, чтобы взять это сокровище, но что-то остановило меня и заставило повернуться в сторону кошки. Та напряглась, сжалась в пружину, готовую распрямиться в любую секунду для спасения своего дитяти.

«Ведь конец августа и ему не выжить зимой в безлюдном саду», - подумал я,  и, не вняв предупреждениям кошки-матери, вновь протянул руку к котенку. Теперь уже злобное шипение остановило меня. Кошка, конечно, не догадывалась о моих добрых намерениях и всерьез намеревалась защищать потомство. «Ах, чтоб вас: живите, как знаете», - в сердцах произнес я и пошел проверять свое хозяйство после ночного урагана.    

Вернувшись, я не нашел на скамейке ни котенка, ни кошки. Чуть поодаль валялась крупная крыса с перегрызенным горлом. «Охотница, - подумал я с одобрением, - Бог даст, выживет и котенок». 

В самом деле, это прекрасно, когда свобода для кого-то дороже ощущения приятной сытости в желудке. И то же время давайте задумаемся о той «свободе», которую жаждут выступающие на Болотной и подобной ей площадях. Свободе от кого или чего? Ведь сам человек в условиях внешней свободы выстраивает в своей душе столько заборов, что никакому государству создать их невозможно. Я веду речь о грехах человеческих и, прежде всего, о самых известных, как зависть и жадность. Самый примитивный пример. Подняли «железный занавес», но жадному человеку за границу нет дороги, так как он скручен страстью к накопительству, а поездка уменьшит количество золота, ссыпаемого в сундук. Вглядись в себя, человек.

4

Меня мучил непонятный кошмар: будто неумолимо надвигается на лицо  страшный, черный кот, поднимает лохматую лапу, а я, беспомощный, пристегнутый не могу двинуть ни ногой, ни рукой, чтобы его прогнать. Никакого холодного пота, как пишут в дешевых романах, ни удушья, ни судорожных движений, нет, ничего подобного не было, просто я вдруг открыл глаза и увидел, как по одеялу ко моему лицу действительно приближается темно-серый кот, грациозно выбирая возвышенные, твердые места на этом, казалось, привычном пути. Что за чертовщина? И удивиться бы своему спокойствию, испугаться бы, будто чужие коты каждый день навещают по ночам одинокого мужчину, но я почему-то был спокоен.

Он смотрел прямо мне в глаза и, не видя страха и внутреннего отторжения, неумолимо приближался, как рок или судьба. Испуга у меня  действительно не было, была лишь  растерянность от наглости незваного гостя.

-Эй, кыш отсюда, - прохрипел я спросонья, а первой была мысль о стерильности. Кто знает: откуда он и что несет на своих лапах? Я выпростал руки из-под одеяла и махнул одной их них:

-Кыш, полосатый, кому говорят!!! – махнул я рукой.

Кот остановился в сомнении. «Как так, - говорила его мордашка: ты мне понравился, но что-то без взаимности, как я погляжу». Он был юн, этот кот, и ещё не знал, что взаимность в чувствах людей приходит со временем, не сразу. И ещё ему, видимо, очень хотелось ласки.

Спросонья и от неожиданности мне трудно было разобраться в сложных желаниях кота, и я был непреклонен:

-Кыш!! - И ещё раз махнул рукой для убедительности своих слов.

Кот нехотя спрыгнул с дивана и медленно, с достоинством избалованного домашнего животного пошел к балконной двери. Верно одно, что мозги  после сна включаются в работу лишь после махания руками.  Увидев, как кот неторопливо шагает, опустив голову, но не хвост, я понял: это соседский кот, захотевший со мной подружиться и обиженный в лучших своих чувствах.

-Кис, кис, - поманил я его, пристыженный. Он уходил.

-Кис, кис, иди ко мне, - я придал голосу всевозможную теплоту, но он даже не обернулся.

А когда он легко запрыгнул на балконный подоконник, я встал с дивана и пошел посмотреть, как кот проберется к себе. Тощий зад его и поджарый живот ясно говорили о его подростковом возрасте. Хотя он и чувствовал, что я за ним наблюдаю, но, ни разу, не повернул головы, да и опасно было ею крутить, так как третий этаж не позволял вольностей. Да и я не звал его, чтобы не спровоцировать невольную опасность. Один раз он всё же чуть неверно поставил лапу, но так легко перераспределил нагрузку, сжав другую группу мышц, что я восхитился его физической подготовкой. Разместившись на своем балконном столе, он осторожно вытянул голову, чтобы взглянуть на меня. Возраст возмужания. Желтые блюдца серьезных до невозможности глаз. Они вопрошали: «Почему ж ты выгнал меня?»

-Прости, киса, - я сокрушенно покачал головой.

Я, старый, знал, что вернуть доверие зверя невозможно (лишь человек готов обманываться десятки раз, покупаясь на обещания) и долго корил себя за скоропалительность решения.

Но всё же, юный кот не раз приходил ко мне теплыми, летними ночами погулять по моим комнатам. Прежде чем спрыгнуть с балконного подоконника на пол, он долго и внимательно вглядывался в темноту, на диван, где я лежал, пытаясь разглядеть: закрыты ли у меня глаза. Я, сощурив их до самой возможной степени, наблюдал за созреванием его нелегкого решения. Наконец, прыжок: «Бум!», и кот, задерживая навесу каждую лапу, прежде чем опустить её,  обходил новую территорию, тщательно обнюхивая каждый предмет на своем пути.

Иногда под мой храп он оставался почивать на мягком ковре в соседней комнате, а когда я просыпался, он бодро, с высоко задранным хвостом, доказывающим его хорошее настроение, входил в гостиную. Я протягивал руку с вытянутым пальцем, кот обнюхивал его, но на диван ко мне прыгнуть не решался никогда.

Понять его было несложно. Молодости свойственна жажда новизны ощущений. Не так ли поступают «порядочные» молодые мужчины, которые, сбегав пару раз «налево» за притоком острых чувств, затихают, чтобы после некоторого времени, вновь посетить малознакомые комнаты.

5

Пешеходный переход на этой площади далеко не прост. Людям дается всего лишь 15 секунд, чтобы пересечь отходящую от неё оживленную трассу. Большая часть благ предусмотрена лишь для автомашин и их владельцев. Не успеешь за допустимое время перейти, они уже гудят и торопят, того гляди наедут на пятки.

Солнечный полдень. Стекла проезжающих автомашин в отсветах ярких лучей солнца создают впечатление нескончаемых световых потоков. Только кончится один, как слева и сверху течет другой, не менее яркий и насыщенный. Люди терпеливо стоят и ждут «зеленого пешехода» на светофоре. Кто-то стоит на бордюре, кто с краю проезжей части.

Среди нас и ротвейлер, неухоженный с потертым, дешевым ошейником, явно не соответствующим знатной породе. Видимо, собачья судьба его выдалась не из легких. Между двумя потоками автомашин слева и сверху всегда существует некий временной промежуток. Ротвейлер возьми и ошибись: раньше времени сунулся на проезжую часть дороги, куда через секунду должна была ворваться свора беспощадных, как волки, автомашин. Все ожидающие затихли в предчувствии неизбежной катастрофы.

-Псина, стой, назад, - решительным голосом крикнул я ротвейлеру.

Он чуть-чуть повернул свою лобастую, крупную голову и вопросительно, и оценивающе глянул на меня налитым кровью глазом.

-Сюда, ко мне, - подтвердил я свой приказ.

Он ещё раз вперил в меня свой красный глаз, как бы определяя: стоит ли выполнять нелегкую для честолюбия команду незнакомого человека, но повиновался и повернул назад. Видимо, в тоне моего голоса были те нотки силы и безапелляционности, которые необходимы для исполнения указания. Ротвейлер вернулся к тротуару. Я стоял на бордюре. Ротвейлер подумал и поднялся на тротуар, встал рядом со мной, не поднимая головы на меня.

Задрыгал ногами «зеленый пешеход» светофора.

-Пошли, - скомандовал я ему. Он послушно шел рядом.

-Молодец, умная собака, - ласково подбодрил я ротвейлера. На другой стороне улицы я побежал на автобус, подходивший к остановке, но нашел время, чтобы оглянуться. Ротвейлер стоял и внимательно смотрел на меня, словно раздумывая о нелегкой собачьей жизни без надежного Хозяина.

Атмосфера дисциплины так понятна и доступна всякому, даже свирепой собаке. Наличие же дисциплины спасает жизнь. Не правда ли?