Михаил Чижов

— Алексей! Прогуляемся по окрестностям? Здесь душно,— обратился ко мне сосед по двухместному гостиничному номеру.

Непонятная горечь и одновременно властность тона не поз­волили мне уклониться от предложения.

— Пойдем,— согласился я и снял с вешалки кожаную курт­ку, дожевывая на ходу бутерброд после выпитого за знаком­ство стаканчика водки.

В середине сентября было тепло, как летом, лишь ласко­вый юго-восточный ветер слегка освежал лицо. Бесконечный ку­пол неба глядел на нас глазами бесчисленных звезд. Мы вышли к берегу огромного пруда, на противоположной стороне которо­го размещался завод, «позвавший» нас в командировку. На реб­ристой от ветра воде ярко светились дорожки от заводских про­жекторов. Широкие вдали, они тонкими лучиками сходились у наших ног. Мой спутник, обсуждая последние события в Рос­сии,— взрывы двух самолетов и трагедию в Беслане,— часто курил, а потом, не выдержав, поделился своим пережитым че­тыре года назад горем. В осевшем от частого курения его голо­се порой слышались нотки бессилия. Оно болезненно расходи­лось с его мощной спортивной фигурой. От этого несоответствия хотелось кричать или плакать. Не знаю точно.

— Жену из-под обломков взорванного террористами дома извлекли на третий день. С виду у нее было неопасное ранение: какой-то колющий предмет повредил брюшину, задев желудок.
Она вся была цела: руки, ноги, голова... При виде ее поседев­ших волос у меня брызнули слезы,— и вот эта маленькая, казалось бы, безобидная дырка в животе. Но начался перитонит: остатки пищи, кровь, грязь от прокола, стресс — короче, гнойное воспаление брюшины.

Когда ее везли на операцию, она спокойно так сказала: «От­сюда я уже не выйду». Это спокойствие и самообладание не оставляло ее все дни до смерти. Казалось, кто-то высший при­мирил ее с мыслью о безнадежности борьбы и печальном исхо­де, запретил переживать случившееся, мечтать о будущем, а лишь довольствоваться настоящим, как бы плохо и непонятно оно ни было, как ни наполнено было бы болью.

Вид ее радостных глаз, встретивших меня после операции, никогда не забыть:

— Митя, где ты пропадал? Я так жду тебя! — И тут же пошутила: — Смотри, мне сделали еще четыре дырки, как будто мало своих.

Из ее живота торчали четыре полихлорвиниловых трубки, кон­цы которых были направлены в баночки, привязанные к кровати. Я остолбенело смотрел на белые шланги, огромными червяками выползающими из ее тела. Я содрогнулся от страшных мыслей, но не смог разжать губы. Она попросила нежным голосом:

— Дай пить.

Просьба вывела меня из оцепенения. И, словно в ответ, мо­лоденькая медсестра принесла картонку с надписью «Пить не давать», которую долго и безуспешно пыталась пристроить на видное место. Жена синими глазищами наблюдала за бестолко­вой сестрой, а потом усталым голосом посоветовала закрепить табличку к шторе старыми иглами от шприцев. «Молодец,— по­думал я.— Все такая же сообразительная». Она не теряла рас­судка вплоть до комы, не плакала, а как бы со стороны наблю­дала за своим бренным телом. Порой мне казалось, что душа ее была уже не в нем, а где-то высоко и далеко. Только просьбы о питье да об уколе, когда боли становились нестерпимыми.

— Не оставляй меня одну — мне так скучно было ТАМ, — просила она постоянно.

Сначала я надеялся. Бегал к доктору. Заставлял его рисо­вать схемы назначений шлангов, просил усилить лечение, со­вал деньги. Заставлял ее жевать яблоки, только жевать, пусть не глотая, но чтобы работали слюнные железы. Влажным там­поном постоянно смачивал ей губы, кормил через шланг пита­тельными смесями и соками, следил за вакуумом, менял ка­пельницы, изучил названия всех лекарств. Мне пора было да­вать диплом медбрата...

Он так горестно вздохнул, что мне стало совестно, будто это я не все сделал для спасения его жены.

— Все суетились и делали, кажется, все возможное. Но с каждым днем она становилась все более и более безнадежной. При­ходили какие-то люди, родственники, чего-то обещали, пытались успокаивать. Она всех гнала вон и хотела видеть только меня.

— Мне так скучно было Там. Очень скучно.

Потом потекла пища и желчь из стыков шланга, через кото­рый ее питали.

— Совсем не стало плотности в женском организме,— с го­рестным сожалением прошептала она.

Когда ей разрешили пить по-настоящему, я понял: это ко­нец. Я не знаю, понимала ли она, что выпитое оказывается тут же в баночке, или нет, но была довольна процессом, напоми­нающим полноценную жизнь. Иногда вырывались слова, под­тверждающие тайные ее раздумья:

— Не уходи: без тебя я умру.

Я убивал свои скорбные мысли суетой и постоянной заботой о ней. Массировал ноги, руки, растирал спину, бегал с «утка­ми».

И постоянно слышалось только одно:

— Пить, пить, пить.

Я не спал много дней и ночей. Но, встречаясь с ее взглядом, обнадеживающе улыбался:

— Ты выкарабкаешься.

Я поил ее с ложечки чаем, а она спрашивала меня:

— Будем ли мы вместе пить чай по-кустодиевски из самовара?

Потом даже эта, столь необходимая ей, функция стала уга­сать: зубы разжимались с трудом...

Все пережитое, видимо, стояло у него перед глазами, и я молчал, понимая: слова его — это невидимые слезы очищения. Слова утешения здесь были неуместны. У него в очередной раз прервался голос.

Он помолчал, чтобы отогнать свои видения, глубоко затя­нулся сигаретным дымом и продолжил:

— Два дня она была в коме и умерла, не приходя в созна­ние, ночью, когда я держал в руках ее голову.

Перед смертью ее глаза открылись, и несколько раз взгляд пробежал по комнате, не останавливаясь на мне. Из груди вы­рвался продолжительный, тяжкий стон, похожий на вздох со­жаления.

Я затих. Ее глаза еще раз открылись, и невидящий взгляд пробежал по потолку. Она как бы напоследок изучала покидае­мый мир. Плох он или хорош? Стоит ли уходить навсегда? И голова ее затряслась, словно соглашаясь:

— Да, да, да. Устала я. Устала от боли.— Она спокойно вздох­нула несколько раз и затихла.

Я бросился к ее сердцу. Тихо. Страшно тихо. Она всегда го­ворила, ложась головой на мою левую сторону груди: «Как страш­но слушать биение твоего сердца».

Нет. Страшно не биение, страшна тишина. Я тихо положил голову ей на грудь.

— Милая, где ты? Где твое полное забот сердце? Нежная душа, где ты?..

Его заколотило от затяжного кашля. Я молчал: такого страш­ного откровения мне не приходилось слышать никогда. «Водка, что ли, развязала язык? — подумалось мне, но я тут же усты­дился своего предположения.— Но что делать?» — думал я, ис­пуганно глядя на кашляющего соседа, видимо, пытающегося таким образом скрыть свои рыдания.

Он вдруг успокоился и положил руку мне на плечо:

— Не надо никого звать и тем более куда-то бежать. Я нормален.

Выплеснув горестные слова, он как бы сломался, повесил голову и, устало шаркая подошвами, поплелся к гостинице.

Свет звезд дрожал то ли от ветра, то ли от состояния моих глаз.