Михаил Чижов

Все пережитое, видимо, стояло у него перед глазами, и я молчал, понимая: слова его — это невидимые слезы очищения. Слова утешения здесь были неуместны. У него в очередной раз прервался голос.

Он помолчал, чтобы отогнать свои видения, глубоко затя­нулся сигаретным дымом и продолжил:

— Два дня она была в коме и умерла, не приходя в созна­ние, ночью, когда я держал в руках ее голову.

Перед смертью ее глаза открылись, и несколько раз взгляд пробежал по комнате, не останавливаясь на мне. Из груди вы­рвался продолжительный, тяжкий стон, похожий на вздох со­жаления.

Я затих. Ее глаза еще раз открылись, и невидящий взгляд пробежал по потолку. Она как бы напоследок изучала покидае­мый мир. Плох он или хорош? Стоит ли уходить навсегда? И голова ее затряслась, словно соглашаясь:

— Да, да, да. Устала я. Устала от боли.— Она спокойно вздох­нула несколько раз и затихла.

Я бросился к ее сердцу. Тихо. Страшно тихо. Она всегда го­ворила, ложась головой на мою левую сторону груди: «Как страш­но слушать биение твоего сердца».

Нет. Страшно не биение, страшна тишина. Я тихо положил голову ей на грудь.

— Милая, где ты? Где твое полное забот сердце? Нежная душа, где ты?..

Его заколотило от затяжного кашля. Я молчал: такого страш­ного откровения мне не приходилось слышать никогда. «Водка, что ли, развязала язык? — подумалось мне, но я тут же усты­дился своего предположения.— Но что делать?» — думал я, ис­пуганно глядя на кашляющего соседа, видимо, пытающегося таким образом скрыть свои рыдания.

Он вдруг успокоился и положил руку мне на плечо:

— Не надо никого звать и тем более куда-то бежать. Я нормален.

Выплеснув горестные слова, он как бы сломался, повесил голову и, устало шаркая подошвами, поплелся к гостинице.

Свет звезд дрожал то ли от ветра, то ли от состояния моих глаз.