Михаил Чижов

В маленьком поселке Свирьстрой, что в Ленинградской области, круизный теплоход встречало необычное трио: ба­лалаечник, аккордеонист и солистка — молодая девушка, с от­решенным лицом поющая русские народные песни. Возле них на пристани стоял желтого цвета бочонок, на выпуклой крыш­ке которого была прорезь для подаяний. Сам бочонок украшал знак американской валюты с надписью «На чай».

— Зажрались,— кто-то шутливо заметил с теплохода, — свою валюту уже не берут.

— Подготовились: иностранцев ждут,— в том же духе ему ответил кто-то другой.

— Повезло свирцам: святые места открылись, хоть что-то на пропитание заработают за счет туристов, а то померли бы от безденежья в этой глухомани,— уже более серьезно добавил первый.

Десятки лотков окаймляли единственную дорогу, ведущую к автобусной стоянке. Меховые котята всевозможных поз и рас­цветок, глиняные горшки, льняные рубашки, самодельные ювелир­ные изделия, значки, старые атрибуты Советской армии и, ко­нечно же, акварельные и написанные маслом картины.

— Сколько живописных талантов отрыла рыночная реформа от Каспия до Балтики, уму непостижимо,— бормотал Степнин, обходя это многообразие красок и жанров.— Отрыла, от­рыла,— повторял он машинально.

Старушки, скорее напоминающие нищенок, нежели лицен­зионных продавцов, торговали букетами выцветших флоксов, растущих тут же в палисадниках, настойчиво тыкая ими в про­ходящих. Дети и внуки строителей Нижнесвирской ГЭС, запу­щенной в строй 70 лет назад, в поисках куска хлеба разом вста­ли за прилавок. Ну что ж, бывает.

— Бывает, бывает: и у девушки муж умирает, а у вдовуш­ки-то живет,— тихо-тихо помурлыкал Степнин под нос старую цинично-ироничную поговорку, с трудом пробираясь к автобусной остановке.

К Троицкому Александро-Свирскому монастырю предстоя­ло ехать за 40 километров на правый берег Свири. Только-толь­ко отъехали, как лопнул баллон, пришлось остановиться. В ожи­дании замены все разбрелись по лесу, окружавшему дорогу с обеих сторон. Вскоре Степнин наткнулся на почти обвалившие­ся окопы с многочисленными ответвлениями, их связывающими.

— Финские окопы времен Великой Отечественной войны,— подтвердила экскурсовод. Окончательный рубеж, которого достигли финны в попытках сомкнуть второе кольцо окружения вокруг Ленинграда и остановленные нашими войсками на под­ступах к Лодейному Полю.

Степнин бродил вдоль окопов, всецело захваченный неожи­данно вспыхнувшей мальчишеской надеждой найти что-то, хотя понимал ее бесперспективность.

«Может, вот здесь бежал отец, бросая на бегу гранату? Ведь он участвовал в Свирско-Петрозаводской операции в 1944 го­ду»,— вспоминал Степнин рассказы давно покойной матери. Одно точно знал он, что не здесь погиб его отец, убитый в самом конце той мясорубки. Вдруг он заметил, что кучка мелких кам­ней, перемешанная с песком, имеет уж слишком округлую форму. Он пнул ногой. Песок высыпался, мелькнуло ржавое железо. Каска? Она была неглубокой, как немецкая, но все же это была каска: характерные ребра внутри для крепления защит­ного ободка подтверждали назначение этой «посуды». Степнин подарил ее экскурсоводу, молодой черноволосой женщине, по­обещавшей отвезти каску в музей Лодейного Поля.

«Экскурсия, поломка автобуса возле окопов, отец, наконец, каска, что-то есть в этом неслучайное, мистическое»,— размыш­лял Степнин.

Вскоре пришел другой, резервный автобус.

— Город Лодейное Поле в этом году отмечает свое трех­сотлетие, он старше Петербурга на один год и создан как посе­ление кораблестроителей будущего Балтийского флота Петра Первого,— эмоционально рассказывала экскурсовод.— Уже в 1703 году был спущен на воду его первенец — 28-пушечный фре­гат «Штандарт».

Говорила о строгих порядках, установленных царем на вер­фи. Так, за вызывающее, нецензурное сквернословие можно было угодить на виселицу. О хронической нехватке средств у Петра для постройки кораблей, которая с лихвой удовлетворя­лась открытием питейного заведения. В нем заработанные за неделю деньги пропивались в воскресенье.

«Нет, недаром, видимо, неортодоксальные историки назы­вают Петра Первого первым большевиком. А нынешние либе­ральные власти даже этот порок не могут использовать для пополнения государственной казны»,— грустнел Степнин. И как бы в подтверждение этих размышлений автобус въехал на та­кой раздолбанный мост с зияющими дырами, объезжая кото­рые он завилял, как опытный слаломист.

«Наверное, у иностранцев, проезжающих по этому мосту, душа уходит в пятки. А нам ничего, нам интересно: когда он развалится? Не в этом ли загадка русской души»,— думал Степ­нин.

Монастырь был зажат между озерами с лесистыми берегами и состоял из двух частей: Троицкий собор с необычной трех-шатровой колокольней и Преображенский, восстановленный не­давно после разрушительных набегов большевиков-безбожни­ков. Именно здесь, где чисто и светло, где монахи поливают из шланга дорожки и подстригают траву, стоит часовня. Сотни лет назад на этом месте иноку Александру явилась Троица. В истории рода человеческого только двум смертным являлась Троица — Бог, Сын и Святой Дух — ветхозаветному Аврааму, о котором исписаны многие страницы Библии, и ему. А что мы знаем об Александре Свирском? До недавнего времени — ни­чего!

Монах — слово греческое, обозначающее «одинокий» или «отшельник». Русский синоним — инок — человек иного мира, по образу жизни отличающийся от других, а не просто от­шельник в греческом варианте.

«А смог ли я,— думал Степнин по выработанной с детства в шахматных играх привычке ставить себя на место противни­ка,— смог ли я в двадцать шесть лет отправиться на Валаам на утлом суденышке и жить в узкой и сырой пещере, молясь не только за сохранение своей души, но и всех православных. За­тем перебраться вот на эти озера, где сейчас мы стоим, внимая взволнованному рассказу послушницы монастыря о судьбе че­ловека, жившего более пятисот лет назад. И еще двадцать три года ютиться в землянке, питаясь «зелием зде растущим», то есть, что найдешь — подножный корм. Это потом пришли еди­номышленники и помогли построить храмы, кельи, заставы. Смог ли я вот так, не боясь внезапной смерти от бескормицы, а то и просто внезапной болезни, жить в полнейшей безызвестности и одиночестве, словно в могиле, не задумываясь о человеческой признательности? Что побуждало его к этому? Знамения Божьи? Зов души? Очищение своей души и окружающих? Вера в правильность выбранного пути? Непостижимо это нам, стя­нутым, как коконы шелкопряда, паутиной миллионов пустых условностей и ложных правил.

Видимо, наплевать ему было, что никто не узнает о его святости. Не в этом ли его сермяжная правда и величие духа, недоступные нашим лживым и гордым душам?..»

Под стеклом лежали руки и ступни человека. Степнин хоро­шо рассмотрел их, медленно наклоняясь, чтобы прикоснуться губами к стеклу раки. Кисти и стопы ног с желтовато-янтарным оттенком, с нормальным цветом ногтей человека... умершего 462 года назад. Лицо по православному обычаю закрыто иконой. Степнин, не то чтобы верил в это, он знал, что здесь нет под­делки: слишком много документов всплыло за эти годы. Описа­ние через 108 лет после смерти, переписка в 1919 году озада­ченных большевиков, включая самого Зиновьева, акт освиде­тельствования в Военно-медицинской академии от 1997 года и научное исследование музея антропологии и этнографии имени Петра Великого Российской академии наук, уже в 1998 году признавшего естественную мумификацию.

«Сколько сил и средств было положено на сохранение тела Ильича, а результат неважнецкий. Не те дела, видимо, делал, не те... Здесь же без единой копейки четыре с половиной века как живой. Вот и Пирогов, хирург знаменитый, что лежит в своем фамильном склепе в целости и сохранности более ста лет, тоже прославился хорошими делами: многим солдатам жизнь спас. Нетленность православие объясняет тем, что святость упо­добляет тело душе, а душа бессмертна»,— размышлял потря­сенный увиденным Степнин, перебирая в памяти все, что знал о религии.

На пристани цыганочка лет шести продавала альбомный лист с карандашным рисунком Мышки из балета «Щелкунчик».

— Сама рисовала? Если сама — куплю,— сказал Степнин.
Она машинально кивнула головой, потупив глаза.

— Честно?

Что-то в тембре его голоса заставило будущую прорица­тельницу поднять голову и посмотреть ему в глаза.

— Нет,— неожиданно для самой себя ответила она.

— Держи! За правду,— протянул ей червонец Степнин.
Над головой жаркое солнце протягивало людям свои руки-лучи.