| Содержание |
|---|
| Мама |
| Страница 2 |
| Страница 3 |
| Все страницы |
Лучшая память о человеке — поступки и действия, им когда-то указанные, пусть даже самые незначительные, и ставшие затем частью твоей повседневной жизни.
Каждое утро, умываясь, я вспоминаю маму, покойную уже четверть века. Повод, казалось бы, самый пустяковый: соблюдение очередности утренних процедур. «В Святом Писании сказано...»,— обычно так начинала она свою речь, когда давала совет. Постулаты писания были для нее абсолютной истиной, не требующей, как известно, доказательств и не допускающей каких-либо сомнений. Советовала мама редко, но, видимо, метко, если ее советы запомнились навсегда. «Не прикасайся после сна к кухонной посуде, не омыв рук»,— говорила, например, она. Или: «Прежде чем высморкаться, ополосни лицо, иначе насморк будет мучить весь день».
Это она приучила меня утром и вечером совершать крестное знамение. Мягко и ненавязчиво, заметив мое желание что-то сделать самостоятельно, она создавала необходимые условия для добровольного исполнения.
Первое сознательное воспоминание. Трех или четырех лет от роду я обратил внимание на ее страстное моление Богу и попросил научить меня этому. Я простоял два часа на коленях, вознося только что выученную молитву к Всевышнему. Удивительный восторг, охвативший меня, возможно, объяснялся лишь тем, что мне удалось вынести это испытание. Но привычка, рождающая характер, осталась.
«Стихотворение учи вечером, на ночь, перед сном повтори еще раз,—говорила она,—а утром прочитай и сразу же рассказывай наизусть — век будешь помнить». Так ее учили в церковно-приходской школе, и она передавала нам, детям, многолетний опыт дореволюционной системы преподавания. Во многом это был уже ее опыт, опыт человека, к мнению которого прислушивалась вся наша многочисленная родня. Она, окончившая лишь три класса, помогала мне до 7 класса решать арифметические задачи с элементами логики, без применения «X», как в известном рассказе Чехова. Нынешних школьников такими проблемами не обременяют. Я постоянно чувствую неповторимую и прекрасную силу ее влияния, как дикий Пятница, познавший чудеса цивилизации от Робинзона.
В военные и послевоенные годы наш дом кипел переполненным котлом: дед, бабушка, отец, мама, пятеро детей, один или два двоюродных брата, квартировавших у нас и учившихся после фронта в каком-нибудь институте или училище. Один раз в неделю приходили со своими детьми мои тетки по линии отца с мужьями, и они разыгрывали карточного «козла». Взрослые почти не пили спиртного, может быть, лишь бутылку легкого вина, а как иначе, если рядом дети и жены. Конечно, мужики расслаблялись на стороне гораздо значительнее, а порой очень значительно, но это происходило, не касаясь нас. Мы, играя в прятки, ползали под обширным столом с сидящими за ним игроками, и нас не журили. Нас обожали и любили. Это была удивительная семья: у меня было двенадцать теток и три дяди, более пятидесяти двоюродных братьев и сестер. Всех и не упомнить.
«Ложась спать, вспомни, что ты сделал хорошего за день». Такую привычку имеют немногие.
Война рентгеном проявила всех и вся. Из-за большой семьи у нас не было на постое эвакуированных. Правда, многие из них, живших рядом, приходили к нам, и мама всегда давала им еду. Особенно она жалела ленинградских блокадниц. Жили мы недалеко от Окского моста, который часто бомбили немцы, и разрывы бомб крепко сотрясали наш маленький частный дом. А один раз неразорвавшаяся бомба в метре от угла дома вонзилась в землю, образовалось глубокое отверстие. Дом подпрыгнул и опустился, к счастью, на место. Утром отец спокойно засыпал дыру землей. Так и лежит этот кусок немецкого металла в нижегородской земле. Наверное, наши военнопленные при изготовлении не вложили в эту бомбу взрывчатку.
Голод, большая семья. Помогла выжить вера в Победу и... корова, за которой ухаживала мама, да и мы, дети, помогали ей в этом. С малолетства я полюбил смотреть в огромные, карие коровьи глаза, полные затаенной грусти и мудрого превосходства над людьми и окружающим миром. Она смотрела на меня вбок, не отвлекаясь от своего главного занятия, еды. Жевала, чтобы передать силу жмыха и этих, казавшихся мертвыми, травинок молоку. И потому, наверное, она была худа, что не заботилась о себе, а только о нас, полуголодных детях.
— Субботка, Субботка,— ласково шептал я ей, гладя коричневую шею и мощные костистые выступы спереди. Родители купили ее в субботу, да так и нарекли на кратком семейном совете. Взгляд ее с вековой задумчивостью отражал тени садов с райскими птицами, царские терема, глаза Конька-горбунка и другие образы любимых сказок, лишь стоило напрячь воображение. Хотелось смотреть в эти глаза часами, чтобы поймать неуловимый огонек, мелькающий обычно при виде подсоленного куска ржаного хлеба. Ах, как деликатно и не жадно она его ела, слизывая немногочисленные крошки с моей еще маленькой ладони.
Я часто ездил с мамой на сенокос за Волгу, где над лугами пели жаворонки, а в заливных лугах рассекали зеленое травяное безбрежье куропатки. Синее небо, необозримый простор, в речных заводях цвели белые и ярко-желтые кувшинки. Мама с другими женщинами ворошила траву, скошенную ранним утром мужчинами. Подсыхающая трава — это еще не сено, она продолжает сохранять бродившие в ней утром соки, под жарким солнцем улетающие сладким дурманом вверх. И я, ослабевший от всех переполнивших меня впечатлений и запахов, медленно вползал в единственный шалаш, крытый травой, и, сладко вздрагивая, засыпал крепким сном.
Когда и с кем это было? Да и было ли?..
Вечером, пропитанные ароматом свежего сена, кувшинок, таволги, мы рассаживались в баркасе и переплывали на правый берег Волги — к дому, к нашей кормилице; и котомка за моими плечами была плотно набита молодым сеном. Над мелкими старицами уже розовела заря, от воды тянуло острой свежестью большой реки, и необыкновенной глубины тишина заполняла все вокруг. Лишь звук алых в заходящем солнце капель, падающих с весел, да «полет» играющих рыб нарушали эту тишину. Дрожа от речного холодка, я прижимался к теплому боку мамы, и голова моя опускалась ей на колени.
Здесь я учился плавать, перебирая руками по илистому дну, и кричал в азарте самомнения:
— Мама, смотри, я плаваю!
Старший брат долго приглядывался к моему «умению» и, раскусив обман, решил мне помочь самым решительным образом. При полном и обоюдном согласии меня сбросили с баржи двухметровой высоты. Было мне 6 лет, и я гордился оказанным доверием: значит, меня сочли способным выплыть. Дружок, будучи старше меня на полтора года, не решался на такой способ обучения плаванию, а вот мы в округе все так начинали плавать.
Мне помнится нескончаемое всплытие. Оказавшись под водой, я открыл глаза. Над головой переливалась рябью желтовато-мутная масса, а где-то далеко и высоко над ней светилась радужная пленка. Как лягушка, лихорадочно выпрямляя ноги, руки, толкался я в этой чуждой мне тогда воде. Ругаясь в кураже сбывающейся надежды, отплевываясь, я всплыл, взмахивая ослабевшими руками. Радость! Великую радость победы над слабостью не забыть. Я всплывал, не только борясь с водой, я поднимался на ноги в своем развитии, преодолевая жалость к себе, вбирая науку мамы.
«Сегодня гуляшки, завтра гуляшки, и останешься без рубашки,— повторяла она и заполняла весь день работой.— Лень — прибежище злых». И я с тех давних лет не люблю ленивых и не валяюсь без дела в мягкой кровати.
К концу дней своих она часто присаживалась, усталая, к столу, смотрела на меня, мельтешащего взад-вперед, и говорила:
— В детстве росла как травинка-былинка и не догадывалась, что есть сердце. Теперь я знаю, что оно большое, стучащее и нетерпеливое, как будущий ребенок.
Я не догадывался, о чем она говорит...
Тем далеким летом я часто плавал в Астрахань, и за день до очередного рейса принес ей в подарок авоську прекрасной воблы. Она поливала огурцы на огороде. Я помог ей закончить начатое дело, и мы прошли в дом. Я заметил у нее сильную одышку. Мама села на стул в простенке между столом и кухонным шкафом и, любовно очищая даже малюсенький кусочек рыбной мякоти от костей, с наслаждением ела. Она обожала рыбу. Седая голова, добрые, мягкие черты лица, серо-синие глаза под черными бровями, руки покрыты гречкой старости. Мы долго разговаривали и расстались довольные друг другом. В последний раз.
Мама умерла через неделю. Скончалась как святая, в один момент, лишь еле всхлипнув. В тот день она побывала на могиле отца и матери, а потом прилегла, сославшись на внезапную усталость.
Жизнь. Материнское ее благословение.
Комментарии