Михаил Чижов

Он научил меня работать топором, правильно держать молоток, чтобы со всего маху точно забивать непокорные гвозди, затачивать ножовку и железки для рубанков, неизменно повторяя, что только с острым и исправным инструментом работа спорится и приносит удовлетворение.
Его кормили только руки, и они не подвели его, как бы ни тяжела была работа. Сколько себя помню, его невозможно было видеть праздно сидящим или слоняющимся из угла в угол. Отец зарабатывал, мама воспитывала детей и содержала дом, огород, домашнюю живность.
Так сложилось, что через 20 дней после 70-летнего юбилея отца мы похоронили маму, и он совсем потерялся. Отец не был подкаблучником в полном смысле этого понятия, но главные решения всегда принимала мать по раз и навсегда установленному порядку. Возможность высказать мнение у отца была всегда, но не более. Характер исполнителя. Бывает.
После смерти жены он неприкаянно бродил по двору, заглядывал в сарай, десятки раз перебирал и раскладывал по полочкам разнообразный инструмент, подсыпал корм курам, подметал двор. Пытался ухаживать за огурцами и помидорами, посаженными еще покойной женой, но душа ни к чему не лежала, все валилось из рук. То, к чему он прикасался, любой предмет, действие напоминали ему об Анне, жене, с которой он прожил без малого 50 лет.
Шаркая обессилевшими ногами, отец ходил в магазины, но и они напоминали о жене. Вот здесь осенью покупал он мешками капусту, а молодые сыновья легко относили их в сарай. После обеда он вытаскивал с сенника огромное корыто и устанавливал его на табуретки в сарае, дети точили кованые сечки, Анна мыла морковь, пропаривала дубовые бочки и корыто. В него ссыпали предварительно очищенную с вырезанными кочерыжками хрустящую капусту. Мелькали сечки, перехватываемые из одной руки в другую по мере усталости. Вначале капуста звонко хрустела, как хрустеть может только капуста, когда один кочан ее трут о другой, а потом, смиряясь под ударами сечек, тихо чмокала, наполняя корыто соком.
Когда это было? Он тихо, загибая пальцы, считал года и поражался тому, как быстро они пробежали. Десять лет назад разъехались все сыновья, и они уже не тяпали капусту бочками, а скромно шинковали ее в небольшие кастрюльки.
Над сараем в ясном и высоком октябрьском небе, поражая воображение, блестели бесчисленные звезды и галактики.

Зимой, при температуре за минус двадцать, созданный запас еды приятно грел воображение. С легкой душой отец шел по морозу в дощатый, утепленный сарай, спускался в погреб, откуда шло влажное, спертое тепло. Подходил к бочке. Снимал два или три больших камня, и вот под чистым дубовым диском янтарная от моркови капуста. Выкладывал хрустящую капусту в кастрюлю, прикидывал: достаточно или нет. Потом доставал пяток огурчиков из другой бочки да десять соленых помидор из третьей. И пока все это он делал, пальцы уже сводило холодом. В доме отец быстро ставил кастрюлю на стол и совал иззябшие руки в холодную воду...

Руки. Ему казалось, что будто вчера он копал с детьми огромную яму для погреба, а потом выкладывал его кирпичом, не пользуясь рукавицами, и цемент изъел кожу на руках. Ссадины мокли, долго не заживали.

А теперь погреб был пуст, и оттуда доносится запах застарелой плесени гнилых досок; он зияет пустотой, как та полая, только что выкопанная под погреб яма, похожая на свежую могилу. Военные голодные годы приучили создавать запас, и отсутствие его воспринималось им концом жизни, пределом, за которым наступает вечное небытие...
Мы, дети, навещали его. Он плохо спал, длинными до бесконечности ночами скучал в большом опустевшем доме, откуда ушли голоса. И детские, и взрослые. Все! Только страшно скрипели половицы, шумели за окном голые деревья, в трубе посвистывал одинокий ветер. Отец, вокруг которого всегда крутились малыши, а потом и повзрослевшие дети, племянники и племянницы, не мог терпеливо переносить одиночество. Он тосковал и почти ничего не ел. Худел, жалел себя и от этого еще больше тосковал. Воспоминания жгли его сердце.
Отец предлагал нам взять что-то из нашего общего скарба на память, но мы отказывались, ссылаясь на небольшие квартиры. 
Через год после годины мамы он собрал нас, пятерых детей, и объявил, что будет продавать дом. 
— Я не могу жить в одиночестве, мне тяжело управляться с большим домом: топить печь, заготовлять дрова, завозить уголь, готовить пищу. Скоро надо перекрывать крышу,— говорил он усталым, равнодушным голосом. 
— Где ты будешь жить? — спросила старшая дочь.
— У всех вас, по очереди.
— Современный король Лир,— пытался пошутить старший брат. 
Никто из нас не понимал его, растерявшегося старика, непривыкшего принимать самостоятельные решения. Трое из пяти жили в других городах, и могли помочь ему только деньгами и участием. Никто не хотел въезжать в частный дом. Давно это было. Модным считалась отдельная квартира, а жизнь в собственном доме — обузой.

В опустевшем огороде, там, где когда-то мама сеяла огурцы, отец перед тем, как покинуть собственный угол навсегда, развел костер, в котором сжег свою память. Два дня пылало пламя, пугавшее соседей. Он бросал туда старинную мебель из дуба, окованные обручами сундуки с раритетными документами дедов, раздал соседям свою гордость — инструменты и иконы.
Соседка, подглядывающая за ним в щель забора, рассказывала, как застыла его рука, прежде чем бросить в костер дубовое кресло, спинка которого в виде конской дуги гордо несла надпись: «Тише едешь — дальше будешь», а подлокотниками были деревянные топоры, воткнутые в сиденье. Он поставил его на утоптанную землю, долго сидел на нем, глядя немигающими глазами на жаркий огонь, блики от которого блуждали по его морщинистому лицу и красным отсветом вспыхивали в медленно падающих слезах. Потом перекрестился и решительно бросил кресло в жадное пламя.
Для него это было последнее «прости-прощай». Что он передумал, глядя на полыхающий огонь? Какая горечь жгла его сердце? Он перешел границу, переступил черту, попрощался с покойной женой и безоглядно пошел в неизвестность.
Он пожил с одним сыном, с другим, третьим, а потом волею судьбы оказался на Украине у старшей дочери и умер там, вдали от могилы жены.
Кто бы мог подумать, что Украина будет самостоятельным государством с таможней, армией, валютой и прочая, прочая. Как злой разум исторического беспамятства смог додуматься до такого, несмотря на 300-летнее единение? А маховик истории раскручивается и раскручивается, разнося русских и украинцев в разные стороны. Теперь, чтобы попасть на Украину, нужны декларации и соблюдение прочих прелестей пограничной службы.
Пришлось как-то осенью ехать на автобусе из Киева в южном направлении, чтобы попасть на могилу отца. Самые обжитые места — долины рек Рось, Россава. Рось! Место, откуда пошла Русская земля. Деревни переходят одна в другую, но нигде я не встретил ни одной церкви, ни часовенки. Усталые люди сжигают ботву картофеля, солому, стебли кукурузы. Едкий дым разлучения культур, народов.
Я иду на кладбище, к могиле отца, среди украинской степи, продуваемой ветрами, наполненными сухими запахами горькой полыни, дымом. Старенькая сестра и зять остались одни: их дети тоже разбросаны по миру. Когда-то единая семья живет сейчас в четырех государствах.
Я собрал семена цветов, отцветающих на могиле отца, чтобы посадить их в России, на могиле мамы.
Когда это было? Во сне?
Наяву!