Михаил Чижов

Зимой, при температуре за минус двадцать, созданный запас еды приятно грел воображение. С легкой душой отец шел по морозу в дощатый, утепленный сарай, спускался в погреб, откуда шло влажное, спертое тепло. Подходил к бочке. Снимал два или три больших камня, и вот под чистым дубовым диском янтарная от моркови капуста. Выкладывал хрустящую капусту в кастрюлю, прикидывал: достаточно или нет. Потом доставал пяток огурчиков из другой бочки да десять соленых помидор из третьей. И пока все это он делал, пальцы уже сводило холодом. В доме отец быстро ставил кастрюлю на стол и совал иззябшие руки в холодную воду...

Руки. Ему казалось, что будто вчера он копал с детьми огромную яму для погреба, а потом выкладывал его кирпичом, не пользуясь рукавицами, и цемент изъел кожу на руках. Ссадины мокли, долго не заживали.

А теперь погреб был пуст, и оттуда доносится запах застарелой плесени гнилых досок; он зияет пустотой, как та полая, только что выкопанная под погреб яма, похожая на свежую могилу. Военные голодные годы приучили создавать запас, и отсутствие его воспринималось им концом жизни, пределом, за которым наступает вечное небытие...
Мы, дети, навещали его. Он плохо спал, длинными до бесконечности ночами скучал в большом опустевшем доме, откуда ушли голоса. И детские, и взрослые. Все! Только страшно скрипели половицы, шумели за окном голые деревья, в трубе посвистывал одинокий ветер. Отец, вокруг которого всегда крутились малыши, а потом и повзрослевшие дети, племянники и племянницы, не мог терпеливо переносить одиночество. Он тосковал и почти ничего не ел. Худел, жалел себя и от этого еще больше тосковал. Воспоминания жгли его сердце.
Отец предлагал нам взять что-то из нашего общего скарба на память, но мы отказывались, ссылаясь на небольшие квартиры. 
Через год после годины мамы он собрал нас, пятерых детей, и объявил, что будет продавать дом. 
— Я не могу жить в одиночестве, мне тяжело управляться с большим домом: топить печь, заготовлять дрова, завозить уголь, готовить пищу. Скоро надо перекрывать крышу,— говорил он усталым, равнодушным голосом. 
— Где ты будешь жить? — спросила старшая дочь.
— У всех вас, по очереди.
— Современный король Лир,— пытался пошутить старший брат. 
Никто из нас не понимал его, растерявшегося старика, непривыкшего принимать самостоятельные решения. Трое из пяти жили в других городах, и могли помочь ему только деньгами и участием. Никто не хотел въезжать в частный дом. Давно это было. Модным считалась отдельная квартира, а жизнь в собственном доме — обузой.