Михаил Чижов

В маленьком ветхом доме, изношенном, как рабочая одежда старьевщика, я перебираю старую подшивку газет и наты­каюсь на портрет. И время бежит вспять. Я смотрю на портрет Одри Хепберн, вглядываюсь в крупные, черные и чуть раско­сые ее глаза. Простая, короткая стрижка с пробором на левой стороне. Густые черные, не выщипанные брови женщины, со­знающей свою неповторимость без дополнительных физических усилий. Чуть курносый нос.

Глаза, прекрасные глаза чуть загрустившего, чуть-чуть ус­талого человека. Их взгляд тревожит, но несет заряд всепоглощающей любви. Возможно, она бывает капризна, непостоян­на, но подлой никогда. В этом не надо убеждаться, достаточно лишь увидеть ее взгляд. Эталон неземного очарования и веры в прекрасное. Символ женской красоты пятидесятых, шестидеся­тых. Ее Наташа Ростова в двухсерийной экранизации «Войны и мира» в конце пятидесятых основательно разворошила мою дет­скую душу. Читая позднее роман, перед глазами стояли актеры этого фильма. Все, кроме О. Хепберн, растворились с годами бесследно. Хотя и признали американцы «Войну и мир» Бондар­чука, для меня динамичная американская версия с О. Хепберн кажется более привлекательной. Возможно, сказывается дет­ское потрясение от игры Великой актрисы. Очень много лет ми­нуло, но как тогда я вижу летящую через анфиладу комнат Наташу — Одри.

Я помню ее взгляд, которым она одарила на прощание ге­роя Грегори Пека в фильме «Римские каникулы». Божественно-чистая любовь, удивление от внезапно вспыхнувшего чувства и благодарность за верность слову:

—Я буду хранить этот визит до конца своих дней.

Принцесса Анна задерживает его руку, а в его глазах где-то далеко и глубоко зреет слеза очищения. Он, прожженный американский журналист, победил жажду обогащения, куль­тивируемую его обществом, проявил благородство, великоду­шие — все те черты, что украшают настоящего человека.

—Я верю, что ожидания Вашего высочества будут оправ­даны.

И это тот же Голливуд, который ныне тысячами километров пленки внедряет в наше сознание культ насилия, жестокости, пошлости, вседозволенности денег и пустоты в общении, будто нет никаких проблем кроме как борьбы с высосанными из паль­ца заразными пришельцами и чудищами из потустороннего мира.

Что же случилось с обществом? Или действительно исто­рии нет, а есть только биографии. Тогда, в пятидесятых, еще был жив Эрнест Хемингуэй — совесть американской нации, и никому не приходило в голову показывать на экране половой акт. Почему сейчас народы мира не рожают людей, подобных ему, подобных Платонову, Шукшину, Довженко? Богатство разъединяет людей и разъедает моральные устои?..

Нам, мальчишкам, в послевоенную пору неведомы были эти вопросы. Не возникали они и у взрослых, ибо кино призвано было облагораживать мысли и чувства зрителя, а не наобо­рот.