Михаил Чижов

В маленьком ветхом доме, изношенном, как рабочая одежда старьевщика, я перебираю старую подшивку газет и наты­каюсь на портрет. И время бежит вспять. Я смотрю на портрет Одри Хепберн, вглядываюсь в крупные, черные и чуть раско­сые ее глаза. Простая, короткая стрижка с пробором на левой стороне. Густые черные, не выщипанные брови женщины, со­знающей свою неповторимость без дополнительных физических усилий. Чуть курносый нос.

Глаза, прекрасные глаза чуть загрустившего, чуть-чуть ус­талого человека. Их взгляд тревожит, но несет заряд всепоглощающей любви. Возможно, она бывает капризна, непостоян­на, но подлой никогда. В этом не надо убеждаться, достаточно лишь увидеть ее взгляд. Эталон неземного очарования и веры в прекрасное. Символ женской красоты пятидесятых, шестидеся­тых. Ее Наташа Ростова в двухсерийной экранизации «Войны и мира» в конце пятидесятых основательно разворошила мою дет­скую душу. Читая позднее роман, перед глазами стояли актеры этого фильма. Все, кроме О. Хепберн, растворились с годами бесследно. Хотя и признали американцы «Войну и мир» Бондар­чука, для меня динамичная американская версия с О. Хепберн кажется более привлекательной. Возможно, сказывается дет­ское потрясение от игры Великой актрисы. Очень много лет ми­нуло, но как тогда я вижу летящую через анфиладу комнат Наташу — Одри.

Я помню ее взгляд, которым она одарила на прощание ге­роя Грегори Пека в фильме «Римские каникулы». Божественно-чистая любовь, удивление от внезапно вспыхнувшего чувства и благодарность за верность слову:

—Я буду хранить этот визит до конца своих дней.

Принцесса Анна задерживает его руку, а в его глазах где-то далеко и глубоко зреет слеза очищения. Он, прожженный американский журналист, победил жажду обогащения, куль­тивируемую его обществом, проявил благородство, великоду­шие — все те черты, что украшают настоящего человека.

—Я верю, что ожидания Вашего высочества будут оправ­даны.

И это тот же Голливуд, который ныне тысячами километров пленки внедряет в наше сознание культ насилия, жестокости, пошлости, вседозволенности денег и пустоты в общении, будто нет никаких проблем кроме как борьбы с высосанными из паль­ца заразными пришельцами и чудищами из потустороннего мира.

Что же случилось с обществом? Или действительно исто­рии нет, а есть только биографии. Тогда, в пятидесятых, еще был жив Эрнест Хемингуэй — совесть американской нации, и никому не приходило в голову показывать на экране половой акт. Почему сейчас народы мира не рожают людей, подобных ему, подобных Платонову, Шукшину, Довженко? Богатство разъединяет людей и разъедает моральные устои?..

Нам, мальчишкам, в послевоенную пору неведомы были эти вопросы. Не возникали они и у взрослых, ибо кино призвано было облагораживать мысли и чувства зрителя, а не наобо­рот.

Поход в кино напоминал обряд, некое ожидание чуда, рас­крытие таинства, доселе недоступного. Пять пацанов шести— девяти лет ходили по утрам в кино на самый ранний сеанс, начало которого было в 8 часов 30 минут.

Лето. Свобода. Она воспринималась как возможность успеш­ного исполнения своего желания. Для всех времен это и есть истинный смысл свободы.

Родители поощряли наши походы и выделяли необходимые деньги на сеанс—1 рубль на кино и 10 копеек на газету. Но иногда мы хотели жить, по нашим понятиям, шикарно, поэто­му лазали по оврагам правобережья Оки, заваленным мусором еще с войны. Собирали кости — самое дорогое вещество для утильсырья. Выручка в 20 рублей была сродни чувству графа Монте-Кристо, нашедшего клад аббата. Мороженое, ли­монад, дополнительное кино в другом, кроме «Паласа», кино­театре — вехи шикарной жизни. Но утильсырья на всех не хва­тало...

Мы «степенно» проходили под тенистыми липами старинной улицы, мимо здания НКВД, мимо стадиона «Динамо», закры­того полуразрушенной лютеранской кирхой, мимо дворников, моющих улицу из шлангов. Теперь это мне только снится, а раньше мостовую мыли всерьез. Дворники играли с нами, шут­ливо грозя облить. Но правила игры не допускали, чтобы брыз­ги попадали выше колен, до которых доходили шорты, держа­щиеся на лямках, перекинутых через плечи. С «достоинством» детей из горчичного рая мы покупали самые дешевые билеты. В гулком от пустоты холле было прохладно. Мы съеживались от озноба и величественной высоты сказочно громадных залов. Таинственными казались нам старинные напольные часы, по­хожие на киношные в «Кортике». Мы тут же обсуждали сцены из этого фильма, сначала шепотом, а затем, распаляясь, кри­чали, размахивая руками, тут же смолкая после замечания буфетчицы, выглядывающей из-за бархатных занавесей, отделяю­щих зал от буфета, где нам, увы, редко приходилось бывать.

Нам по карману была лишь пища духовная, и называлась она «Пионерской правдой». Робкой стайкой мы подлетали к га­зетному киоску, представлявшему собой невысокую стойку в виде буквы «Г», закрывавшей один из углов зала. Там уже «шуршала» продавец, принимая газеты. Молча и деликатно наблюда­ли мы за ее работой, надеясь, что она обратит на нас внимание. Нас узнавали как постоянных клиентов и серьезно, или нам так казалось, спрашивали: «Пионерскую правду»?

Возможно, мы копировали взрослых. Но читать газету вслух, по очереди мы придумали сами. Читали от заголовка до теле­фонов на последней странице. Она, действительно, была инте­ресной, а нам хотелось много знать. В газете были шахматные задачи, и мы уже серьезно увлекались этой игрой. Тогда наши баталии заканчивались даже драками — так сильна была жаж­да победы.

Нравы того времени были совсем не чопорные, особенно на первом сеансе. И мы, сидя в первом ряду, высоко задрав голо­вы, шумно восхищались силой и ловкостью Тарзана, громко смеялись над приключениями веселых ребят, плакали над судь­бой Гавроша. А потом проигрывали и копировали все увиденное на экране в жизни...

Школьником я посмотрел югославский фильм о войне, при­шедшей в маленький сербский городок. Осень. Гимназист, герой фильма, одет был своеобразно: вельветовая куртка, рубашка с расстегнутым воротом, вязаная жилетка, под рубашкой безру­кавка. Одно под другим, и все части видны. Может, мне не запомнился бы этот мелкий факт, но трагический финал, когда всех молодых жителей города фашисты сжигают, согнав в са­рай, потряс душу, сделал этого мальчишку героем. И я, как в память о нем, при возможности одеваюсь так же. До седин, до пенсии, до смерти я буду помнить о нем.

Часто перед глазами стоит фигура политического заклю­ченного в белой рубахе, длинном, не по росту, драповом паль­то с фибровым чемоданчиком, идущим по праздничным осен­ним улицам с невидящими глазами, почти натыкаясь на встреч­ных. Вот он входит в аллею, заваленную осенними листьями, его обгоняют мальчишки, с веселым смехом бросающиеся в копны опавших листьев. Но он не слышит смеха. Смеха вообще не слышно. «Холодное лето 53 года». Фортепьяно за кадром с тре­вожно убыстряющимся ритмом, как в «Болеро» Равеля, бьет по струнам, словно по натянутым нервам. Навстречу с таким же чемоданчиком и «сидором» за плечами идет седой как лунь ста­рик. Они расходятся, но невидимая сила останавливает их и сближает. Одновременно ставят на землю чемоданчики, и старик прикуривает у молодого, бросив на него мимолетный взгляд. Потом они молча идут своей дорогой. А фортепьяно неистов­ствует под пальцами искусного мастера: па-парам, па-парам, па-па, па-парам... Гремит как канонада по умершим, погиб­шим, загубленным прессом безжалостной власти.

Хорошее, серьезное кино, где ты???

Я подхожу к 20-летнему сыну, внимательно смотрящему на экран компьютера. На мониторе бегут люди с арбалетами мимо какого-то колодца, из которого вылетает голый вурдалак с ли­цом женщины, за спиной крылья. Персонажи фильма бросают­ся врассыпную, он за ними, и только один стреляет в него, но промахивается. Герой?

—Нравится? — спрашиваю я, мягко дотрагиваясь до пле­ча взрослого уже человека.

—Прикольно!

—Но это же чушь пустая и вредная. Хотя бы потому, что убивает время.

—Развлекает.— Он отворачивает лицо от экрана и смотрит внимательно в мои глаза.

—Жаль, что есть такое развлечение,— говорю я грустно и выхожу из комнаты.

Мой сын еще не худший из молодых. И он полгода назад восхищался «Римскими каникулами». Но есть иные предложе­ния, которыми заполнены Интернет, телевидение, книжные раз­валы.

Было бы предложение — спрос обязательно найдется, тем более что плохое прививается, как показывает жизнь, легче.