Михаил Чижов

Знакомое еще не есть познанное.

Гегель

Как-то ранней весной Павлов получил приглашение на фото-охоту от знакомого режиссера фильмов о диких живот­ных. Тот увлекательно рассказывал, как на припеках, только освобожденных от снега, появляются еле живые после зимней спячки ослабевшие сурки. Они, подчиняясь вековому инстинк­ту, встают словно колышки и, наглотавшись пьянящего свеже­го воздуха после душной норы, падают как подкошенные от переизбытка кислорода в крови. Очухавшись, снова встают и снова падают как хмельные. Сурки теряют бдительность, обес­силенные от зимней неподвижности, и подпускают к себе лю­дей на очень близкое расстояние.

— Говорят, кое-кому удавалось их даже потрогать в этом состоянии, но, думаю, что это враки,— подытожил режиссер.

— Организуем день сурка, как делают американцы,— со­гласился Павлов.

Не только потому, что хотелось посмотреть на интересных зверьков, но прежде всего его властно потянула жажда путе­шествия, короткого, в один день, но путешествия. Новые люди, общение с ними, не известные ранее места, впечатления — все это привлекало Павлова постоянно. Еще в школе он мечтал стать геологом, начитавшись романов Арсеньева, Федосеева и посмотрев фильм «Неотправленное письмо» с несравненной Татьяной Самойловой. Не сбылось. Не распорядилась судьба так, как хотелось Алексею, да и поездить по стране пришлось со­всем немного. Производство, на котором он работал, требовало выполнения плана, накрепко привязывая к себе.

Отправились в путь вчетвером. Сергей — режиссер, двою­родный брат его Максим — студент, молодая девушка по име­ни Вера — охотовед и Павлов. Неспешная, на «Газели», трехча­совая дорога располагала к разговорам. Выяснилось, что сур­ков, или байбаков, привезли 20 лет назад с юга Ульяновской области для расширения мест их обитания. И здесь, на самых северных в России участках степей, они хорошо прижились.

Вид разрушенных ферм, умирающих деревень, мелькаю­щих за окном то здесь, то там, естественно, привел к вопросу: «Почему так все быстро развалилось: Союз, промышленность, деревня?»

—Нам стало скучно жить,— начал Сергей. Отец мой — вы­сокопоставленный чиновник, правоверный коммунист со ста­жем. Но мы, дети, не познавшие тягот разрух, войн, восста­новления, жили довольно прилично. Нас, детей обеспеченных родителей, распирало от мыслей, что там, за «бугром»? Сна­чала хотелось красивых импортных вещей, машины, необыч­ных развлечений, увлекательных путешествий и невероятных приключений. Советский строй нас стеснял, останавливал, учил скромности, а так не хотелось этому учиться. Мир был узок. Мне, ученому-биологу, хотелось контактов со своими коллега­ми на Западе, книги которых мы изучали в университете. И когда Горбачев, а потом Ельцин продекламировали: «Долой же­лезный занавес. Гласность, перестройка, новые экономические отношения, рынок»,— мы к этому были внутренне готовы и с благодарностью восприняли эти призывы, не задумываясь о по­следствиях.

—Да, «золотая молодежь» и приближенные к ней составля­ли, по сути, новое сословие — эдакое «дворянство». А вот мне некогда было скучать. Работал до 1990 года на заводе, а техна­ри заводские сильно отличаются от ученых-теоретиков, кото­рые ничего тяжелее авторучки в руках не держали,— с вызо­вом сказал Павлов.— Постоянное общение с рабочими...

—Близость к народу, хочешь сказать? — шутливо перебил его Сергей.

—А как же,— не поддержал шутки Павлов.— Мы создава­ли материальные ценности, а это прививало уважительное от­ношение к уникальному оборудованию, станкам, аппаратам, к технологическому процессу, наконец. Вам, не работавшим на гигантских заводах (видеть и знать — это другое), легко было расставаться с созданным не вами. Заводская жизнь дала много примеров, что прожектерское улучшение через разрушение всегда ведет к беде. Люди, далекие от производства, «модерни­зируя» общество, не могли, не хотели думать о судьбе фабрик и заводов, людей на них работающих.

—Конечно, журналистская братия, часто бывавшая за гра­ницей, познавшая прелести сорока видов колбас на прилавках, стала, по сути, «пятой колонной» в собственной стране. Она ис­подволь подготавливала настроение, сознание людей к неизбеж­ности изменений, а уж каких — дело десятое. В России вечно так — сначала разрушим, а потом посмотрим,— внимательно по­глядев на Павлова, согласился Сергей.— Мне понравилось сло­вечко, которое вы употребили,— «сословие». Действительно, со­словие, когда власть, права передаются по наследству, а не за счет собственных усилий, знаний, труда. При сословном укладе невозможно изменить положение нищего, например.

—Да, да, извини, что перебиваю, но этот вопрос меня все­гда интересовал,— подтвердил Павлов.

Сергей крутил баранку «Газели», а Павлов сидел рядом с ним. Молодые на заднем сиденье молча слушали разговор двух взрослых коллег.

—Любимая моя цитата,— продолжил Павлов,— почерпну­тая из книги Роберта Пени Уорена «Вся королевская рать»: «Путь человека от зловонной пеленки до смердящего савана. Всегда что-то есть». Она хорошо подтверждается историями карьерно­го роста незначительных по своей сути людей. Копни поглубже и найдешь истоки. Ну, кто, например, может закончить МГИМО? Слышал, наверное, о спецкоре в Америке Таратуте? Могу ска­зать, чьих он кровей. Как-то, читая о начале становления боль­шевиков, обратил внимание на некоего жиголо — дворянина Таратуту, приносившего деньги в казну большевиков женить­бой на богатых купчихах, с дальнейшими разводами. Не ду­маю, что однофамилец. Уж очень редкая фамилия. Явно не од­нофамильцем является и Константин Эрнст, совладелец ОРТ, главному чекисту города Ростова 20-х годов. Помнишь молоденького Максима Бойко, поставленного как-то командовать иму­ществом Российской Федерации. Так он, оказывается, внук лич­ной секретарши Надежды Крупской. Дед Путина был поваром при Ленине и Сталине. И хотя все они отрицают наличие свя­зи, но «уши» сословности видны невооруженным глазом.

— Интересно. Хотя многое на уровне догадок,— усомнился Сергей.

— Ну, почему же? Ведь в открытую пишут о Никонове, политологе, хозяине какого-то фонда, рупоре перестройки, что он внук Молотова. Шойгу — дальний родственник Шеину — быв­шему секретарю ЦК, о Путине прочитал в книге Рара «Немец в Кремле»,— возразил Павлов.

— Да, рука руку моет. Это понятно. Но непонятно, почему нынешний режим, не вызывающий почти ни у кого уважения, устойчив как никогда? Сейчас даже я разочарован, особенно развратом и пороками нынешних студентов. Я им читаю лекции.

— Вот что значит вникнуть в суть,— рассмеялся Павлов.

— Так вот, окна квартиры, где я живу, выходят к киос­кам, стоящим напротив университета. Как-то раз вижу, что трое моих слушательниц берут бутылку водки и распивают пе­ред лекцией. Без остатка! Каково? — с горечью спросил режис­сер.

— Кстати, ты, не подозревая, сам ответил на свой вопрос об устойчивости нынешней власти.

— Ну-ка, ну-ка сформулируй,— незлобливо подначил Сер­гей Павлова.

— Изволь. Вот эта вседозволенность, о которой ты расска­зал, оглушила и раздавила народ. Снятие ранее существовав­ших норм приличия и разрыв цепи времен смяли сознание и волю простых и не совсем простых людей. Они просто-напросто огорошены,— сказал почти по слогам Павлов,—а огорошенному чего сказать-то. Нечего! Да и не хочется ничего и нигде гово­рить, а хочется бежать скорей домой — там по «ящику» порно­графию крутят, головы отрезанные катятся. Ново! Интересно. Невидано ранее.

— Мрачно-то как,— шутливо содрогнулся Сергей.

— Да уж,— успокаиваясь, поддакнул Павлов и удрученно уставился в окно.

Они пообедали в придорожной харчевне и к 11 часам подъ­ехали к дому егеря в небольшом районном поселке.

Павлов здесь когда-то бывал, расследуя загрязнение пруда рыбоводческого хозяйства. Подсевший к ним в машину егерь оказался сыном директора того самого рыбоводческого пред­приятия. Двенадцать «революционных» лет не прибавили ниче­го положительного в состояние рыбного хозяйства, скорее наоборот. Ни одной свежей постройки, ни одного мало-мальского следа обновления. Все, созданное в 50-е годы, доживало свой век.

— Да,— вспоминая тот случай, сказал бывший директор, заметно постаревший, — признал-таки председатель колхоза свою вину.

— А сейчас рыбу ловите? — спросил Павлов.

— Государство уже не ловит. Областное руководство со­чло невыгодным содержать это хозяйство и передало местно­му самоуправлению, которое назначило своего начальника, армянина какого-то. Где они их только берут? — горестно во­просил бывший директор.— Мальков совсем не запускают. Естественный прирост разворовывают понемногу все кому не лень. Ни охраны, ни совести — ничего не осталось.

«Да, многие из нас стали бывшими, ненужными государ­ству,— устало подумал Алексей и побрел к «уазику», на кото­рый они пересели, чтобы ехать дальше по бездорожью.

— Недавно я в степи был,— рассказывал егерь.— Вышли сурки из нор уже как неделю. Зима-то вон какая теплая была. Так что вы опоздали.

Егерь, тридцатипятилетний деревенский мужик, привычно крутил головой, внимательно взглядывая в степь.

— Вон сурки уже торчат,— весело сказал егерь, показы­вая на травянистые склоны, к которым подъезжала машина.

— Где, где? — закричали все радостно, расчехляя бинокли.

— Вижу,— первой ответила Вера.

— Да, да,— вторым закричал взволнованный Сергей, все­гда обычно спокойный.

Откликнулся и Максим. Только Павлов никак не мог их раз­глядеть.

— Я что-то ничего не замечаю,— обескураженно произнес он.

— Это глаз просто замылен, не замечает с непривычки. Вот остановимся, тогда увидишь,— успокоил Сергей.

Машина наконец остановилась, они вышли. Ветреный, яс­ный день. В затишье из бездонного синего неба прорывались редкие песни жаворонков.

Журча ручьями, стекали в долину остатки старого и недав­но выпавшего снега. Освобожденная от него черная пашня уже слегка парила, помогая заветной песне жаворонка. А впереди, круто спускаясь, тянулись заросшие буро-желтой травой склоны балок — прибежища сурков.

— Вон смотри туда,— сказал Сергей, показывая на гребень горы.

— А-а-а,— только и сказал Алексей, впервые увидевший живой столбик сурка.

На синем фоне неба он особенно четко выделялся своей вытянувшейся фигуркой.

— Молоденький? — предположительно спросил Павлов у опытных попутчиков.

— Да, двухлеток. Худенький,— ответила Вера, изучая не­подвижную мордочку зверька в бинокль.

Рядом копошились еще двое, поедая нежные побеги выле­зающей травы и время от времени встававших в стойку, чтоб другие в это время подкрепились.

— Главный их враг — хищные птицы, вот и выставляют они часовых, — как бы между делом заметила Вера.

— Пойдем, поищем других,— предложил егерь.

— Нет, нет я здесь останусь, фактура, гребень, фон,— бор­мотал Сергей, доставая «засидку» — маленькую палатку для схрона, распаковывая видеокамеру.— Мы с Максимом останем­ся здесь, а вы идите, а лучше езжайте, чтоб не было здесь машины и ее запахов.

Втроем они долго бродили, то спускаясь в ложбинки, то поднимаясь на гребни, с которых с интересом рассматривали сурков.

— Ближе, чем на сто метров, не подпускают,— заметил егерь.

Они останавливались у нор, довольно крупных, имеющих пять-шесть запасных выходов

— Норы сурки роют зубами, лапами выталкивая землю на­ружу,— рассказывала Вера.— Когда-то здесь миллионы лет на­зад было доисторическое море. Сурки, углубляясь до 6 метров в глубину, выталкивают на поверхность окаменелые останки древних моллюсков — аммониты, белемниты. Поройтесь здесь,— сказала она, останавливаясь у кучи грунта возле норы,— и вы найдете витую ракушку, которой больше миллиона лет.

И действительно, покопавшись, Павлов нашел и аммонит, и «чертов палец» — белемнит, и еще какие-то известняковые окаменелости.

— Крупный какой,— заметил Алексей, показывая на уваль­ня, бродящего возле норы.

— Самцы иногда достигают 70 сантиметров, и вес у них до 14 килограммов. Живут около 10—12 лет. Сурчиха приносит каж­дый год от 5 до 10 сурчат, но многие гибнут. Бывает, лисы выгоняют сурков из их нор и сами в них живут. Как зайца вы­гнали, помните? — добавила она, улыбнувшись.— Но лисы чаще всего занимают норы, давно брошенные, выветренные от запа­ха сурков, который они не любят.

— Была у меня шапка из монгольского сурка, — вспомнил Павлов.

— Эти склоны — маленький заказник, поэтому здесь не стре­ляют.

— Это я так, к слову,— смутился Алексей.

— То-то же. А вот это — адонис,— показала Вера на кус­тик.— Весной, когда степь зацветет, здесь прекрасно. Смотри­те, степная вишня, ростиком всего полметра, цветет как япон­ская сакура. Прелесть!

Вдруг Павлов услышал свист и насторожился.

— Сурок свистит,— заулыбался егерь.— Смотрите внима­тельно.

Грязный, лохматый, видимо совсем взрослый, сурок в сто­рожевой стойке вдруг вытянул шею, испуская краткий, резкий свист, и пушистый хвостик его приподнялся от земли, как бы приветствуя способности своего хозяина. И так в течение минуты после каждого посвиста поднимался маленький хвостик.

Вернувшись к машине, они увидели упаковывающего свои принадлежности Сергея, очень недовольного.

— Ну как?

— Ничего особенного. Крупный план так и не удалось пой­мать,— разочарованно пояснил он.— Холодно сегодня.

Возвращаясь, их «уазик» попал в невидимую промоину на поле и забуксовал. Таскали под колеса солому, ломали высокие сухие сорняки, но все было тщетно. Егерь через каждые 5 ми­нут заклинал:

— Надо вытащить, надо обязательно вытащить. Сейчас ведь трактора в деревне не найдешь днем с огнем, не то что раньше.

Из-под колес машины летела черная грязь, залепляя одеж­ду и лица.

— Чернозем,— похвалил почву Павлов.

— У нас его зовут черной глиной,— ответил егерь, которо­му было не до шуток.

К счастью, искать трактор не понадобилось. В рыбхозе помылись как могли и пересели на «Газель». Егерь подал сверток с едой.

— Возьмите на дорогу. Это мама приготовила,— сказал он, прощаясь.

Устало смежив глаза и согреваясь, Павлов вспоминал, как тогда, 12 лет назад, глухой осенью, разбирался в случившемся в рыбхозе. Как люто тосковал, ночуя в затрапезном номере гос­тиницы этого районного поселка, вперив невидящий взгляд в стену, окрашенную мрачной темно-синей краской, вспоминая умершую три месяца назад жену. Как дрожь сотрясала его тело, а он не мог различить — от холода ли, от отчаяния ли эта дрожь, от которой зубы выбивали чечетку. Как утром разбудил его шо­фер, ночевавший в машине из-за боязни кражи, а он долго и бессмысленно оглядывал почти черные стены и с тоской в сер­дце пытался определить, где он...

— Возьмите пирог с рыбой,— услышал он над ухом.

— Спасибо, я позже съем,— поблагодарил Алексей и, за­сыпая, подумал: «А рыба все-таки есть!»