Михаил Чижов

Нам, группе студентов из трех человек, предстояла в июле и августе производственная практика на цинковом заводе в одном из больших уральских городов. Туда и обратно мы летели самолетом, и нам в кассе института выдали деньги на проезд. «На питание заработаете сами, когда устроитесь на рабочих местах»,— сказали в деканате. Мы согласились, а куда деваться. Хорошо, что хоть деньги давали студентам на проезд к месту практики.

Тогда еще были в ходу лайнеры «ИЛ-18», вместительные, комфортабельные, красивые машины. Лёха и Вовка так напринимались горячительного перед отлетом, что на следующий день, когда пришлось проходить медицинскую комиссию перед устройством на работу, у них повысилось кровяное давление.
— Для такого возраста многовато,— осуждающе заметил пожилой врач заводской медсанчасти.
— Мы полет переносим плохо,— пошутил Лёха, дыша перегаром.
— Если плохо, то тогда тебе, шутник, в цехе электролиза делать нечего,— отрезал врач.
Лёха опешил. Такой оплеухи он явно не ожидал: до этого ему многое сходило с рук. В электролизный цех попали мы с Вовкой — у меня не было повода для шуток, ну, а Вовка скромно молчал после крутого облома Лёхи. Тот еще полмесяца «пыхтел», осуждая действия принципиального врача.
— Нельзя быть таким тщеславным,— пытался я его образумить.— Ты, в конце концов, не Наполеон, считавший, что все, кто меньше ростом, честолюбивее его. Ты же длинный, Лёха! У тебя шесть дюймов росту. Как ты можешь быть таким заносчивым, не понимаю!
Видно было, как он шевелил губами, переводя дюймы в сантиметры, а потом довольно улыбнулся:
— Иди к черту, воспитатель! Его учи,— и показал на невысокого Вовку.
Жизненные уроки мало отражались на характере Лёхи. Уже первый курс холодным душем охладил его амбиции. Он с золотым аттестатом и первым разрядом по футболу приехал из маленького волжского городка покорять большой город, но в первой же сессии получил два неуда по главным предметам: химии и начертательной геометрии. В каждой сессии Лёха «заваливал» какой-нибудь предмет, обвиняя несправедливых учителей. Ему не нашлось места в футбольной сборной института. Даже проигрывая постоянно мне в шахматы, он каждый раз считал это досадной случайностью. На словах Лёха всё знал и всё умел.
Наша с Вовкой специальность имела длинное и внушительное название: «рабочий по продувке магистралей и змеевиков». Никаких магистралей мы не продували, а вот с алюминиевыми змеевиками, охлаждающими раствор в электролизных ваннах, пришлось возиться целый месяц. Опасная и грязная работа. По словам старожилов, более двух месяцев новички на ней не задерживались.

Жара, высокое электрическое напряжение, кислотный раствор, перегретый пар для продувки змеевиков от грязи, взрывы гремучей смеси, от хлопка которой кислота часто летит в лицо. Тяжелый суконный костюм и берет, диэлектрические сапоги и перчатки при температуре более 50 градусов. «Красота!» Кто выдерживал — тот, по обыкновению, оставался в цехе надолго.
Неизбалованными мы были в те далекие времена и догадывались, чтобы выдержать тяжкий труд, нужно вносить в него чуточку романтики. Мы мечтали стать сильными и готовыми к любым испытаниям. Лёха же занимался взвешиванием вагонеток с серным колчеданом и был доволен, что ловко устроился.
Студенческий городок, где мы жили, занимал часть соснового бора, плавно переходящего в парк культуры и отдыха, через который мы ходили купаться в чистой уральской реке. Мы впервые увидели, как золотистые сосны растут на сухих гранитных плитах без малейшей горсти обычной почвы. Корням могучих красавиц не хватало места, и они расползались по поверхности, словно толстые, неуклюжие змеи в поисках хотя бы малейшей щелочки, трещинки, чтобы добыть пищу и воду.
Запах нагретой смолы, упругой желто-бурой хвои под ногами, горный воздух, прозрачная река. Что такое душевая кабина в тесной и вонючей раздевалке цеха по сравнению с прохладной речной водой, охватывающей твое тело целиком? Приятно, лежа на спине и еле подрыгивая ногами, глядеть в бездонное небо. Мы полюбили прогулки по лесу и незабываемое купание. Здесь, на берегу, мы проводили все свободное от работы время.
Как-то, в воскресенье, рядом с нами расположилась девушка и мальчик лет девяти, по-видимому, ее брат. Фигура у нее была словно с картины Пикассо «Девочка на шаре». Мальчик подбежал к нам и попросил надуть пластиковый шар. Мы помогли, а потом стали дурашливо играть в волейбол, шутить, да так и познакомились непреднамеренно, довольные друг другом. «Лелька»,— часто кричал мальчишка в игре, обращаясь к сестре. И мы гадали: как же ее звать: Лена, Оля? Потом чинно представились: «Оля», «Володя», «Алексей», «Дмитрий».
— Митя,— поправила она меня и посмотрела в глаза.
Наигравшись, все полезли в воду. Я поплыл баттерфляем, потом кролем и уплыл, как всегда, далеко. Что нам, волжанам, эта небольшая речка!
Все уже были на берегу, когда я вылез из воды. Упал рядом с Олей на горячий песок и заурчал от удовольствия.
— Ты красиво плаваешь,— неожиданно сказала она. Теперь пришла моя очередь внимательно посмотреть ей в глаза.— Хотя изъяны в технике у тебя есть,— не смутившись, продолжила Оля.
— Верно, я самоучка, но начинал с семи лет в плавательной секции, а потом бросил не по своей воле.
— Вы — приезжие студенты? На практике? — почти утвердительно спросила она.
— Да. Мы проходим практику на цинковом заводе.
— Ого! Это очень вредное производство.

— В нашей специальности все производства вредные. Мы будущие инженеры-химики.
— Что же вы не подумали о своем здоровье. Или...
— Нет, нет. Учился я хорошо. Школу закончил с серебряной медалью, но «смутила» меня «химичка», парторг школьный. Сказала, что вот таким сильным ребятам, как я, предстоит выполнять наказ партии о химизации всей страны и развивать «большую химию». Поступить на химфак было нелегко. Мог идти в любой вуз: мне-то вообще один экзамен надо было сдавать.
— Патриотично,— с чуть заметной иронией заметила она.
— Что поделаешь, если партия сказала: «Надо!»
— Ты ответил: «Есть».— Она в открытую рассмеялась.
— Почти по-песенному,— согласился я, несколько обиженный.— Но я не жалею. У нас интересная мужская специальность — электрохимия. Это и рафинирование золота, и получение сверхчистых материалов, как цинк, например, и гальваника. Да, много еще чего.
— Никогда бы не подумала: я еще учусь в школе. Но это же очень опасно!
— Все мы в этом мире странники,— с назиданием сказал я, подумав пренебрежительно, что она, «малявка», понимает во взрослой жизни. Но ошибся.
— Я сама зарабатываю себе на жизнь,— с возможной простотой сказала она, почувствовав мой снисходительный тон.— Я — акробатка в цирке. Группа «Янсен и Янсен».
— Ну, понятно,— обескураженно сказал я первое, что пришло на ум.
Она рассмеялась:
— Вот всегда так. Все теряются после этих слов, но я не задавака. Что ты говорил о странниках? Кажется, у Есенина было что-то о странниках.
— Верно.
Я хотел сказать: «Молодец. Знаешь поэзию». Но подумал, что она и так высокого мнения о себе, и похвала такая ей не нужна.
— Почитай что-нибудь из него.— Ее темные, почти черные, большие глаза с интересом уставились на меня, но я не оплошал.
Ребята видели наш налаживающийся разговор и не мешали. Я долго читал ей стихи Есенина. Приятно было, что меня слушает такая красивая девушка. Ее брат несколько раз отпрашивался, чтобы покупаться, и мы прерывались, наблюдая за ним.
— Пойдем и мы покупаемся. Жарко,— предложила она и, приказав брату сидеть, пошла со мной в воду.
Мальчишка не проронил ни слова. «Вот это дисциплина»,— подумалось мне.
— Поплавай, я посмотрю.
Вернулся я быстро.
— У тебя на спине песок не отмылся. Повернись.
Она, прихватывая ладошкой воду, стала крепко растирать мне спину.
— Красивые и проработанные у тебя мышцы.
— Ты тоже не слабенькая! — с чувством сказал я.

Она промолчала и лишь ласково погладила мне спину, потрепала мышцы. Потом слегка прислонилась ко мне так, что мне опять захотелось поплавать, чтобы скрыть свое смущение.
— Мой сценический псевдоним — Яна. Яна Янсен. Неплохо, правда?
— Лелька! Пойдем домой, а то мама будет ругаться,— закричал ее братишка.
— Что же, пора,— сказала она с легким вздохом.
А у меня кольнуло в груди от предчувствия какой-то большой радости.
Мы быстренько оделись. Солнце плавало где-то у горизонта, и от него поперек реки уже легла слепящая глаза золотистая дорожка. Сосновый бор в предзакатные часы стоял сонным чертогом, лениво отражая рыжими стволами лучи уходящего солнца.
— Ты проводишь нас? — полуутвердительно спросила она, ласково улыбнувшись мне, как старому знакомому.
Я сглотнул невесть откуда взявшуюся слюну, на миг потеряв дар речи, и лишь отчаянно кивнул головой в знак согласия.
Грациозно-стройная, она подошла к брату и что-то шепнула ему на ухо. Он пошел вперед. Моих однокурсников на пляже к тому времени уже не было.
Я двигался словно лунатик, не глядя под ноги, и часто спотыкался на корнях сосен. Время от времени, что-то рассказывая, я взглядывал ей в лицо и ловил в его выражении одобрительную приветливость, а порой и восхищение. Меня это вдохновляло. В незнакомом городе все дороги длинны, но сейчас время пролетело как стрела. Мы свернули к какому-то скверику, и она остановилась, слегка дотронувшись до моей руки, тихо прошептала:
— Вот здесь, через два часа мы встретимся,— и показала на скамейку под густым кустом боярышника.— Дальше идти тебе не надо.
— Хорошо,— еле слышно сказал я, подавляя нервную дрожь.
Два часа. Они могут быть длиннее дня. Я даже не знал, как отсюда пройти в свое общежитие. Отходил, запоминая дорогу назад. Нашел столовую и заморил червячка. Тут же купил три гладиолуса, с трудом отдавая себе отчет, что мне придется жить впроголодь оставшиеся дни до отъезда.
В ожидании ее у меня бешено колотилось сердце, будто я пробежал в соревновательном темпе километра полтора. Сердце!? Оно чувствовало ее искреннюю заинтересованность, но не задавало вопросов: «Почему?», «Зачем?» Оно ожидало, томясь от нетерпения.
Она была прекрасна. Светло-шоколадный цвет лица. Крупные, широко поставленные черные глаза, темные, коротко стриженные волосы. Какая-то воздушная кофточка и коротенькая юбчонка, почти не закрывающая стройных, загорелых ног.
— Девочка на шаре,— вырвалось у меня.
— С этого я начинала в цирке,— серьезно ответила Оля.— Но Пикассо мне не нравится: бесконечные метания в живописи и жизни.
Я, волнуясь, протянул ей цветы.
— Какая прелесть,— с удовольствием сказала она.
И снова в ее голосе я отметил доверчивое одобрение.

Она опустилась, как бы обессиленная, на скамейку. Некоторое время мы не могли произнести ни слова, и не из-за того, что нечего было сказать, а оттого, что два часа ожидания определили за нас все полно и четко без слов. К этому времени мы уже не боялись друг друга.
— О чем ты думаешь? — нежно спросила она.
— О тебе.
— Какой ты славный,— она произнесла это серьезно и как-то задумчиво.
Мне показались обидными ее слова:
— Хорошо, что в тоне твоем не было снисходительности.
— Дурачок. Я сама не знаю, что со мной. Я уже целый месяц невольно наблюдаю за вами, за тобой. Вы меня не замечали. Я была в стороне и одна ходила на пляж, брат был в пионерлагере. Вначале вы привлекли мое внимание грохотом шахмат, высыпаемых из деревянной доски.
Оля долгим взглядом посмотрела на меня, а потом продолжила. Я сидел еле дыша.
— Я почему-то сразу стала болеть за тебя.— Моя рука как бы против воли потянулась к ней и взяла ее пальчики.— Ты почти никогда не обманывал мои надежды, даже когда играл с
нашими мужчинами. Ты сильно играешь в шахматы? — неожиданно спросила она.
— Я бы не сказал. Что-то на уровне второго разряда.
— Да, и твоя самокритичность была мне по душе в отличие от похвальбы твоего однокурсника.— Она говорила, я догадался, о Лёхе.— Мне нравилось смотреть на тебя, когда ты читал книгу, и ничто не могло отвлечь тебя, а я украдкой наблюдала за выражением твоего лица, отражавшего, казалось, все прочитанное. Ты же меня не замечал, и это даже мне нравилось.
Я, оглушенный, молчал, и неведомая дрожь пробирала меня до костей, несмотря на теплый вечер.
— Ты не подумаешь, я это знаю: вот новая Татьяна Ларина. Я изучила за все дни, когда ты был на пляже, кажется, все твои мысли и привычки. И я не глупенькая десятиклассница, а штатная цирковая артистка. Но через год уйду поступать в институт, и мне так надоели похотливые поддержки моего партнера, что...— она замолчала. Я быстро отдернул руку, а Оля весело рассмеялась: — Нет, нет. У тебя хорошая рука.
Я взял обе ее руки и приблизил к своим губам. Она медленно закрыла глаза и, освободив руки, обняла мою голову. Я где-то читал, что если женщина гладит шею мужчины, то он ей желанен. Я поцеловал ей глаза, задерживаясь на каждом продолжительное время, а, когда она их открыла, они излучали счастье и... печаль.
— Мне так хорошо с тобой! Я люблю тебя,— серьезно сказала она как бы для себя.
Я целовал мягкие, податливые губы, которые Оля подставляла мне без страха и сомнений, гладил ее прекрасное лицо. Но глаза, ее глаза, когда она их открывала, поражали меня неземной грустью...

Прощаясь, она приказала ее не провожать и не искать.
Каждый вечер после этой встречи бродил я, неприкаянно, около сквера. Она исчезла. Не было ее и на пляже.
За три дня до отъезда Лёха опять нас «порадовал», гордо сообщив, что переспал с буфетчицей из пивного бара, что был в парке.
— Что ж,— сказал я мрачно,— теперь руку подавать тебе не буду. «Пусть, думаю, помучается в сомнениях и, может, поумнеет».
— Это почему же? — подозрительно спросил он, но голос его уже был не такой победный.
— Может, ты уже заразный.
— Да ты чо? Их же проверяют регулярно.
— Но не каждый же день, а таких, как ты, у нее много бывает. Иди и спроси у нее, когда их проверяли последний раз.
Он вышел из комнаты, а мы с Вовкой рассмеялись.
Три года спустя в нашем городе гастролировала известная, вероятно только мне, группа, и я с женой пошел в цирк. Когда выступал акробатический дуэт, я попросил у соседа бинокль. У меня колотилось сердце, когда я прикладывал окуляры к глазам.
Акробатка показалась мне безмерно уставшей. Видимо, ей так и не удалось разжать объятия своего партнера...