Михаил Чижов

В канун октябрьских праздников пацаны готовили заточки.

—Себя надо защищать,— говорил десятилетний Юрка, старший из нашей пятерки, состоящей из двух пар братьев и среднего, Борьки,— а то вдруг во время демонстрации, в тес­ноте, кто-то нападет.

Процесс изготовления заточек был сложен. Надо было най­ти гвоздь больших размеров: 150 или 200 миллиметров в длину. В нашем сарае, неподалеку от дома, у отца была замечательная мастерская, из которой брат и я таскали гвозди для всей нашей ватаги. Гвоздь надо было расплющить. Стучать молотком по нему для наших слабых рук — слишком большое испытание. Да и занятие малоинтересное. Хотелось механизировать тяжелую работу.

—Давайте сунем под... трамвай,— предложил совсем не­ожиданно мой брат Сашка. Он был старше меня на три года и уже учился во втором классе.

—Здорово! — заорали мы с Вовкой.

Спустя десятки лет, работая на заводе, я услышал от одно­го из работников отдела научной организации труда (был такой когда-то) принцип, по которому то ли Форд, то ли Крайслер отбирали инженеров в конструкторское бюро. Претендентам по­ручалась одна из самых неквалифицированных работ, напри­мер, мытье окон в сборочном цехе. И если после месяца работы экзаменуемый ничего не придумывал для облегчения труда, то с ним расставались. Тогда-то и вспомнилась мне эта детская забава и нестандартное решение. Нас, русских, не надо искус­ственно ставить в необычные условия, мы в них и так постоян­но находимся, потому и соображаем быстро и нетривиально, даже в детстве.

На Похвалинском съезде трамвай, спускающийся вниз, де­лает у виадука контрольную остановку, чтобы погасить инер­цию и лишний раз проверить тормоза. На опоре моста через съезд висела табличка с заботливой надписью «Осторожно, лис­топад!». В сумерках мы клали гвозди на рельсы и, усевшись на склоне, ждали. День выбирался обычно ясный, прежде всего потому, что мы боялись, как бы трамвай на сырых рельсах не опрокинулся.

В ненастную же погоду мы сидели дома, рассматривая ил­люстрации трагедии «Фауст» в толстом фолианте, изданном в московском издательстве Маркса в 1895 году, или подшивку журнала «Нива» с фотографиями царской семьи, или учебники истории от старших братьев и сестер. Иногда что-нибудь масте­рили в сарае, а когда шли к дому, брат, идущий впереди с фонариком, забегал вперед и, выключив его, притаивался, чтобы напугать меня неожиданным выпадом. Осенняя вязкая тьма мо­ментально обволакивала, словно пеленала с ног до головы, а шепот дождя окончательно изолировал от призрачного мира. Я тоже затихал, присматриваясь и слушая пугающую темноту.

— Сашка, ты где?

Испытывая меня, брат молчал. Я делал несколько неуверен­ных шагов, как он, крича и кривляясь, выскакивал из кромешной темноты, разбрызгивая свет от резко включенного фонарика.

А теперь, тесно прижавшись друг к другу, мы сидим в сгу­щающихся сумерках на склоне, ожидая трамвая. Свежий вете­рок, шурша сухой травой, бежит вниз по съезду к Окскому мосту, а навстречу ему, натужно гудя, взбираются тяжело груженные грузовики-«полуторки», освещая нас светом мало­мощных фар. Изредка попадались ленд-лизовские студебеке-ры, мощные и высокие, они казались стройными по сравнению с приземистой «полуторкой». Наконец вдали сверкал циклопов глаз трамвая. Старинные, двухвагонные, с деревянными скамья­ми, мотающимися из стороны в сторону железными ручками на кожаных ремнях, постоянно незакрытыми дверями, трамваи имели наверху, как паровозы, один мощный прожектор. Вечер­ний час пик послевоенных лет. Трамвай — единственное в то время средство передвижения. Мы разглядываем пассажиров, они для нас все на одно лицо, за душой мало опыта. Взрослая, малопонятная жизнь течет мимо нас, и слава богу. Всему свое время.

Вот здесь, летом, мы легко запрыгивали в почти остановив­шийся трамвай, но это было небезопасно: в ту пору трамвай­ные пути располагались на середине съезда, разделяя потоки машин, струящиеся в разные стороны. Нам лень было идти с Гребешка на конечную остановку трамвая, находившуюся на Прядильной улице. Мы кубарем скатывались по склону съезда и поджидали трамвай почти напротив своего дома. Для безопас­ности были разработаны железные правила. Спрыгивать или за­прыгивать только на заднюю площадку. Мы заметили, что она находится позади колес, под которые, значит, ноги не попадут. При спрыгивании — встать на нижнюю ступеньку лицом к дви­жению, держась левой рукой за поручень, оглянуться назад, вблизи не должно быть машин. Прыгнуть недалеко и не близко от трамвая и уже в прыжке начать движение ногами, как при беге, и бежать после приземления, постепенно сбавляя ско­рость. Чем выше скорость трамвая, тем быстрее приходилось бежать, чтобы уравнять скорость, иначе сила инерции могла запросто сбить с ног. Особым шиком было стоять в 10 метрах от остановки и при начале хода трамвая бежать рядом с ним, ускоряясь, схватить поравнявшийся поручень и резко вбросить тело на ступеньку.

Едва-едва успевали уплыть освещенные прямоугольники окон трамвая, как мы бросались к рельсам, чтобы поскорее увидеть результаты.

—Какой горячий! — кричали мы разом, перекатывая «же­лезяку» с руки на руку.

Что же происходит в гвозде под действием тяжести? Теп­ло ассоциировалось с огнем, а тут? Жизнь преподносила загад­ки, и ответы мы старались найти сами, размышляя вслух.

—Это из-за трения он нагрелся. Я знаю,— кричал Юрка.— Ведь когда трешь ржавый гвоздь о кирпич, он нагревается.

—От давления,— авторитетно заявлял белобрысый Борь­ка.— Отец работает штамповщиком на заводе, он говорил: «Де­тали из-под пресса выскакивают как пирожки горячие».

—И то, и другое,— философски подытоживал Сашка.

—А сплющивание? — робко спрашивал я.

—Дурак! Причем здесь это,— оборвал меня брат.

И мы бежали перекладывать гвозди на другие рельсы, по которым трамваи мчатся в гору.

Постепенно гвозди становились плоскими. Мы прятали их в укромные места и разбегались по домам, на бегу договариваясь о завтрашней встрече.

Утром мы выстругивали ножами деревянные ручки. Стачи­вали напильниками бывшую шляпку гвоздя и насаживали его на ручку. Дерево не выдерживало, раскалывалось.

—Эх, черт возьми,— ругался первый, кто пытался это сделать.

—Чего, чего? — подбегал кто-то из нас.

—Значит, в деревяшке надо сделать дырку,— соображали мы.

Но попытки сделать заточки острыми ни к чему не приводи­ли, даже кожу на руке невозможно было порезать. Мы дога­дывались, что железо не то, но не признавались себе в этом: рушилось воплощение хорошей идеи.

На следующий день Сашка, что-то выведав, предложил за­калить гвозди. Что это такое, мы не совсем представляли, а Сашка важничал, не отвечая на наши нетерпеливые расспросы. Он незаметно умыкнул несколько спичек из коробка, что ле­жал в печурке нашей огромной русской печи, и мы побежали в овраг. Пустые коробки всегда у нас были с собой, мы поднимали их на улицах про запас. Чего только не было в наших мальчи­шеских карманах! Как правило, обязательными считались два кремневых камушка и пустой спичечный коробок.

По дну Ярильского оврага протекал сильный ручей, соби­рающий воды множества родников, которые не замерзали в самые сильные морозы. На берегу ручья мы и разводили всегда костер — самое замечательное и любимое действо мальчишес­кой жизни. Здесь нас не могли достать взрослые, крутые скло­ны оврага отбивали самый жгучий «воспитательный» зуд с их стороны. При взгляде из глубины оврага вверх всегда брала ото­ропь — так высоки были склоны, и возникало острое чувство своей малости.

У ручья сложились свои бережка из мылкой ржаво-корич­невой опоки. Удивительной прозрачности вода, громко журча, омывала известняковые камни, булыжники. В боковом ответв­лении, откуда брал начало ручей, было устроено проточное корыто для полоскания белья. Как руки женщин терпели такую холодную воду? Несколько раз, когда нам надоедало купаться в Оке, мы устраивали на ручье запруду. О, как нам нравилось что-то строить! Всепоглощающий азарт охватывал нас, и мы как очумелые, торопясь и подгоняя друг друга, таскали камни, нарезали дерн, копали глину для обмазки сооружения.

—Давай, давай! — кричали мы, и неуемный восторг блес­тел в наших глазах.

И не было ни одного, кто пытался бы отсидеться и прово­лынить. Слава азарту, наполняющему жизнь смыслом, целью, пусть самой маленькой. Позднее, в школе, директор ее, инва­лид Великой Отечественной войны, отдавший ей душу и пра­вую руку, говорил о значении простой цели, помогающей пре­одолевать трудности: «Оставляя дома любимую игрушку, слад­кую конфетку, думайте, мечтайте о них, и самые скучные занятия не будут казаться удручающе монотонными и ненуж­ными». Филолог по образованию, он обладал к тому же оратор­ским даром, говорил складно и доходчиво. Иногда приводил в класс загулявшего после перемены ученика, крепко держа его за ухо левой единственной рукой, и говорил с издевкой: «Это же ребенок!» так, что получалось «жеребенок». Мы лишь робко улыбались, чтобы показать свою понятливость.

Трудно было сдерживать напор горного ручья. Подняв его уровень до одного метра, мы, раздевшись догола, бросались по очереди в родниковое озерцо.

—Ё-ё-моё,— только и могли выкрикнуть мы, сжатые тис­ками ледяной воды. Впрыгнув и окунувшись раза три, мы вы­скакивали словно ошпаренные, зажимая руками сведенный хо­лодом пах.

Так мы испытывали себя, расширяя кругозор. Мне нетруд­но теперь понять, что испытывает человек, попавший в воду с температурой 6—8 градусов. Полностью оценить человека в пе­ренесенных им страданиях можно только в одном случае, если сам познал подобное. Другого не дано. Другим будет лишь соп­ливо-слюнявые слова сочувствия с приклеенной маской стра­дания.

Мы нашли подходящие, не худые, высокие консервные бан­ки из-под американской тушенки. Залили родниковой водой. Вски­пятив воду, мы опускали в нее гвозди. Яростное шипение радо­вало слух.

—Самый опасный — это укол шилом,— рассказывал меж­ду делом Юрка, нахватавшийся где-то блатных знаний.— Сверху затягивается, а внутри из-за грязи начинается гниение. Потом воспаление крови и... конец.

Нам стало жутко. Делать заточки расхотелось. Вдруг неча­янно кого-то заденешь, и с ним случится несчастье...

—А ну их к черту,— решительно вскочил Сашка и запус­тил заточку в противоположный от ручья склон оврага.

Мы, трое, последовали за ним. Только Юрка надул губу:

—Пош-ли, вы... предатели. — Поддел зло банку с водой и полез на гору. Вовка, брат его, побежал за ним.

А мы остались смотреть на огонь. На завораживающий огонь костра можно глядеть часами. Почти в полной темноте нас ис­пугал какой-то мужик с узлом в руках, неслышно подошедший к костру. Он завел непонятные разговоры, пересыпая речь при­чудливыми словами. Поняв, что мы еще совсем мальцы, руг­нувшись беззлобно, ушел вверх по оврагу. Напуганные, мы за­тушили быстренько костер и в сгустившейся темноте под звон­кий шум ручья побежали домой по известной только нам тропке.

Зимой до нас дошел слух, будто в овраге нашли теплую пещеру, бывшую воровской малиной, куда сносили краденое на Ромодановском вокзале, что был совсем рядом с нашим ов­рагом.

Мы, ясное дело, молчали в тряпочку.