Михаил Чижов

Ты погляди: не осталось ли

что-нибудь после меня?

Рабиндранат Тагор

Есть люди, оговорюсь их немного, невольно притягивающие к себе других людей своей открытой мудростью, простотой в общении, добрым участием. К ним идут за советом и помо­щью, а некоторым достаточно просто посидеть рядом, чтобы пропитаться духовной силой, излучаемой ими. И совсем не обя­зательно бывают они служителями церкви, скорее, наоборот, но хочется им открыться как некогда, в старые времена, ду­ховнику.

С каждым месяцем, годом мы с трудом привыкаем к очевид­ному факту, но при разговоре редко поправляемся, когда речь идет о XIX столетии, называя его прошлым. Увы, он уже по­запрошлый. Не знаю как кому, а мне жаль, что мы все дальше и дальше уходим от Пушкина и Лермонтова, Толстого и Чехо­ва, Крамского и Левитана, Мамонтова и Третьякова и многих других, обеспечивших немеркнущую славу российской культу­ре. И были десятки, даже сотни других, определивших дости­жения ушедшего века, но менее известных ныне и даже забы­тых из-за уродливых призывов о необходимости разрушения старого мира во имя призрачного нового, совсем не очевидного своей ценностью.

Есть места, в которые хочется возвращаться раз за разом, чтобы посидеть в одиночестве на берегу умирающего пруда, послушать пение птиц и задумчиво смотреть, как планируют невесомые осенние листья на черную гладь воды. Эти места не сами по себе хороши и притягательны, а озарены светом доб­рых людей.

В быстро сгущающихся августовских сумерках наш автомо­биль мчался из Санаксарского монастыря в усадьбу Карамзи­на — деревню Рогожку. Мы тешили себя надеждой добраться засветло. День был солнечным, ласковым, и, хотя по небу по­стоянно плыли величественные горы облаков, словно убежавшие с картин Дубовского, солнце неведомым образом ими не закрывалось. Оно как свет против тьмы, добро против зла до самого заката боролось с тучами, постоянно их побеждая, и подготовило для своего ухода чистый небосклон, на который с востока, однако, наступала черная от злости грозовая громада. Мы остановились, чтобы проводить солнце. Находясь прямо у линии горизонта, оно в упор глядело последними своими луча­ми нам в глаза, заставляя отворачиваться, наклоняться. Так люди потупляют взор, прощаясь с любимым человеком. И была с нами маленькая, восьмилетняя девочка, которая закричала: «Смот­рите, оно, как рыжий кот, протягивает нам оранжевые лапы!» Мы засмеялись, и она что-то замурлыкала, ободренная нашим вниманием.

Как только солнце скрылось за горизонтом, черная против­ница-туча быстренько затянула место заката и пролилась час­тыми слезами. И замелькали вновь деревья перед нами. Церковь в Николаевке приветствовала нас нарядной, свежей окраской. На дороге, уходящей в гору на фоне закатного неба, два чер­ных силуэта путников представились нам одиноко бредущими сказочными великанами. И весь этот простор, и неоглядные дали с одинокой парой в мерцающих сумерках зародили неясную тре­вогу и грусть.

В кромешной, почти осенней темноте мы едва не проскочи­ли малозаметный поворот к усадьбе. Нас ждали. На первом эта­же гостевого дома была натоплена баня. Тепло прогретых бере­зовых и сосновых досок щекотало ноздри чарующими запахами. Попарились, знатно погрелись мы, иззябшие и помятые длин­ной дорогой. И душа согрелась и обмякла, словно веник в горя­чей воде.

За неспешным ужином тихо рассказывал о своей работе главный врач Рогожской участковой больницы и, по сути, хо­зяин гигантского парка, каскада из пяти прудов, надела паш­ни, короче, всего того, чем ранее владел известный в Нижего­родской губернии заводчик и благотворитель Александр Нико­лаевич Карамзин, сын знаменитого русского историка. Скорее это был рассказ об иссушающей силу и волю современной ни­щете, в которой прозябает российское здравоохранение, и тем более земское, районное.

— На всё про всё, еду и лечение, в сутки на одного больно­го выделяется около 5 рублей — «гигантские» деньги по нынешним временам,— с нескрываемой горечью говорил он.— Прихо­дится применять народные методы лечения: готовим для боль­ных настои из трав, листьев, корней вместо таблеток, уколов и вливаний. Настои из корней цикория, да, да, того самого, что употребляли раньше для добавки в кофейные напитки, пропи­сываем при заболеваниях кишечника и желудка. Отвары из ли­стьев орешника даем при лечении почек, чистотел — при непо­ладках в женских системах,— грустно улыбаясь, продолжал наш хозяин.— Ряску, что зеленым ковром покрывает заводи пру­дов, промываем и добавляем в салат. Кстати, ряска — это не­простое растение, это не водоросли, а особые водные травы. Иногда безнадежно больных возим в Кошелиху к чудодействен­ным камням Серафима Саровского. Жена моя, как занеможет, тоже ездит туда и возвращается физически и духовно обнов­ленной. Однажды, на Крещение, я с двумя приятелями был там, и мы поставили свечку возле самого «сильного» камня. После того как догорела свеча, вокруг камня «загорелся» снег. Да, да! Не удивляйтесь. Это был тот волшебный огонь, что ежегодно сходит с небес перед Пасхой в главный православный храм Иеру­салима. Синеватое, бездымное свечение не обжигало, но снег вокруг камня заметно просел.

У нас не возникло даже тени сомнения в истинности пове­ствования главврача. Речь его, спокойно-рассудительная, обла­дала большой силой внушения и буквально завораживала, но не фантазией и выдумкой, а высшей степенью правды, очевид­цем событий которой он был. Дальше последовали его совсем уж невероятные истории об общении с домовым — хранителем дома. Наша беседа превратилась в некий спиритический сеанс, очень модный в начале прошлого века. Сам же главный врач, с чеховской бородкой, одухотворенным лицом, обширными зна­ниями, был похож на земского врача.

Наутро спустился первый за лето туман. Все звуки глохли в молочно-белом воздухе, столь плотном, что в 30 метрах ничего не было видно. Толстоствольные ветлы, раскидистые дубы и могучие липы беспомощно никли, будто оглушенные непрони­цаемым туманом, неожиданно спустившимся на них. Я обошел все постройки в усадьбе: двухэтажное здание больницы, 30 окон которой смотрят на самый большой пруд; амбулаторию, быв­ший родильный дом; одноэтажное кирпичное здание электро­станции, запущенной 90 лет назад на пожертвования помещицы Щербаковой. Деревянные дома бывшего управляющего и обслуживающего персонала больницы полностью развалились. Парк, гордость усадьбы, умирал. Полуторавековым деревьям без ухода было неуютно. Многие из них старость согнула или сло­мала. Сломанные части, наполовину утонувшие в пруду, беспо­мощно раскинув черные неживые ветви, напрасно взывали о помощи: денег на их содержание не было.

Неказистый с виду каскад прудов, затянутых ярко-зеленой ряской, имел уникальную конструкцию. Ложе прудов — тыся­чи дубовых чурбачков, плотно друг к другу вбитых в дно тор­цами с глиняной прослойкой, поверх которой сплетенный из ивовых прутьев ковер, также покрытый глиной. Двойной глиня­ный замок. Семиметровой высоты плотина, выдержавшая сто пятьдесят весенних половодий. Уникальная система для поддер­живания уровня воды, за счет искусственно созданного залив­чика с особым режимом дренажа. Всё делалось с душой и на века.

После завтрака главный врач принес альбом с фотография­ми владельцев усадьбы и план ее. Ровно 150 лет назад, в 1851 го­ду, в родительскую вотчину приехал, и как оказалось навсегда, 35-летний отставной гвардейский поручик Александр Карам­зин. Имя отца, знаменитого историка и действительного стат­ского советника, награжденного орденом святой Анны первой степени, без сомнения, помогло бы ему сделать блестящую во­енную карьеру, но его деятельная натура тяготилась условно­стями армии и высшего света. Он сделал выбор в пользу дела, развития хозяйства, помощи крестьянам. Уже через два года Карамзин пускает в работу железоделательный завод, который в честь жены, княжны Натальи Оболенской, называет Ташин-ским. Таша — так ласкательно-уменьшительно звал он жену. Воз­никший вокруг завода поселок стал называться Ташино вплоть до 1951 года.

Спустя некоторое время после приезда молодого помещика удивила высокая смертность рожениц и их детей. И он тут же принял меры: в каждом селе имения построил избы, в которых постоянно топились печи для приготовления горячей воды и дежурили повивальные бабки, выписанные из Нижнего Новго­рода. Вблизи деревни Рогожки Карамзин заложил на 17 гекта­рах парк и воздвиг большой двухэтажный хозяйский дом, оран­жерею, а рядом приют для детей сирот. На фотографии седой человек с благородным лицом в окружении ребятишек. Позднее он передает парк Ардатовскому земству под участковую боль­ницу, построенную в 1895 году по наказу к тому времени уже покойного Карамзина графиней Клейнмихель. Соседи, помещи­ки, не понимали его благотворительных устремлений, посмеи­вались за его спиной, в том числе и Ильинские, один из сынов которых, Игорь, стал впоследствии знаменитым актером.

В 1884 году Александра Николаевича не стало. Две недели непрерывным потоком шли крестьяне окрестных деревень, чтобы проститься с человеком, много сделавшим для облегчения их жизни. Похоронен был Карамзин в склепе возле алтаря церкви, в селе Большой Макателем. Так спокойно лежали бы его и жены останки, если бы... не революция.

До чего же настойчиво и убийственно была поставлена про­паганда новой власти: помещичий дом раскатали по бревныш­ку, склеп вскрыли. В 1923 году ВЦИК разрешил, а точнее при­казал, своим указом вскрытие дворянских захоронений по ле­нинскому призыву «грабь награбленное». Сохранился акт вскрытия могилы Карамзина. Советская власть обогатилась дву­мя обручальными кольцами. Череп Карамзина взял учитель местной школы в качестве учебного пособия. Надгробие из чер­ного гранита с высеченными датами жизни Карамзина и его жены затащили в алтарь, приспособленный под избу-читальню. В самой церкви разместили колхозную машинно-тракторную станцию.

Главный врач, у которого мы гостили, настойчиво обивая начальственные пороги, добился вскрытия места захоронения для перенесения останков в более достойное место. Позднее, по Божьему провидению, нашелся в «литейке» Ташинского завода и могильный крест. Штыри, торчавшие из него, точно подошли к отверстиям надгробия.

Через день повторно отпели над останками меценатов — Александра Карамзина и его жены Натальи Оболенской.

Мы с горящими свечами в руках стоим в бывшей больничной церкви, рядом два маленьких гробика с останками. Матушка Сергия, настоятельница Дивеевского монастыря, с пятью мо­нашками, два протоирея, приходской священник совершают обряд прощания и прощения: псалмы, тропари, канон, стихи­ры, разрешительная молитва. Все это можно воспринимать как невнятное бормотание святых отцов, если не знать хотя бы нескольких фраз из погребального стихира: «Какая сладость в жиз­ни пребудет не причастною печали? Чья слава устоит на земле непреложной? Все здесь — ничтожнее тени: все обманчивее сна; одно мгновение — и все это похищает смерть... Куда девалось пристрастие к миру? Где мечты о временном? Где золото и серебро? Всё это — пепел, всё — пепел, всё — тень».

Да, верно, от кого-то остается лишь черточка между годами рождения и смерти, и хотя черточка выбита на шикарном мра­морном или гранитном памятнике, изображающем «героя» в пол­ный рост, мы-то знаем, что истина его заключена именно в этом прочерке, а не в богатстве надгробия.

Скромная могила у Карамзиных. Но они построили больни­цы, школы, родильные дома, приюты. Нет, не пепел, не тень остались после них!..

В проповеди после отпевания протоирей, отец Андрей, го­ворил и об этом, и о многом другом: о душе человека, просыпаю­щейся после сонной одури неверия, о добрых делах, приличе­ствующих славному имени мирянина, благодарил организато­ров и благотворителей за оказанную помощь. Простые слова проповеди были удивительны и приятны. Мне за свою уже не­малую жизнь впервые пришлось слушать простые слова, рази­тельно отличающиеся от пустых речей либеральных красно­баев.

Потом мы пронесли останки четы Карамзиных по парку, словно показывая, что жив парк, жив, хотя и нездоров. Шли по Арзамасской дороге, перекрытой для движения ГАИ, и воз­никла мысль: неужели мы что-то стали понимать? Шли две сотни людей: стариков, старух, школьников и совсем малень­ких детей из ближайших деревень. Никто не заставлял их сюда приходить, разве что зов души. Зов прощения за совершенные ранее надругательства над останками благодетелей.

Рядом со мной шел 68-летний крепкий седой мужик из де­ревни, рассказавший, как в 1948 году он вместе со школьника­ми разбивал здесь сад, как ухаживали за ним и за парком на уроках биологии и труда. Яблони ныне высохли.

На новой могиле, у кромки воды пруда, звучали речи. Глава администрации района говорил об исторической справедливо­сти, известный писатель — о возрождающейся России, глав­ный врач больницы — о добрых делах Карамзина, инвестор — о том, что это лишь начало пути по воссозданию усадьбы — частицы истории России, директор школы — о воспитании под­растающего поколения. А мне подумалось: «Ну, почему вы, ди­ректор, не приведете сюда ребят, чтоб расчистить завалы из мертвых сучьев и деревьев, скосить сорную траву, побелить стволы оставшихся лип, убрать мусор. Да мало ли здесь по­сильной для детей работы? Тогда бы не потянулась рука для совершения нечестивого поступка и сейчас, и впредь...»

Над нами шумят вековые липы и дубы, посаженные Авро­рой Демидовой-Карамзиной, урожденной Шернваль, жены стар­шего брата Александра Карамзина — Андрея.

Горели свечи, благоухали цветы, усыпавшие плиту склепа. Притихли дети, впервые увидевшие истинный обряд отпева­ния и погребения. Солнце, тишина, покой. А к ночи пошел дождь, сильно и монотонно шумя по парку вокруг гостевого дома. В незакрытое окно тянуло сырой свежестью умирающей листвы. И что-то блаженное слышалось в шуме ночного дождя, в мель­кании неясных теней, в движении отсыревшего воздуха. Бла­женное, неуловимо прекрасное и бесконечно грустное.