Михаил Чижов

Позволительно любоваться снежными сполохами, несущи­мися по полю от одного перелеска к другому, или заснеженны­ми вершинами, хорошо видимыми с моря, но ни в коем случае нельзя включать воображение, представляя, что с тобой может случиться, если сведет мышцы, а перед тобой километры голу­бой воды или заснеженного поля. К-и-л-о-м-ет-р-ы. Не играйте воображением, не надо, если хотите остаться живы. Фантазии при опасности несовместимы с жизнью. Здесь спасает мгновен­ное действие, а не раздумье...

Назавтра — солнце, упруго скрипящий наст, ломающийся под ногами лед на дорожках без единой капли воды под ним; унес ее Дед Мороз в бездонное голубое небо. Встаю на лыжи, и Белое Безмолвие вновь окружает меня. Сегодня оно ласковое, светлое, уютное, им можно наслаждаться бесконечно. Лыжи на уплотненном насте не оставляют следов и мчатся, кажется, сами собой. Цокают палки, втыкаясь в хрустящий сахар снега. Коньковый ход уносит меня далеко-далеко, и так волнующе приятно чувствовать и наслаждаться скоростью, что хочется запомнить навсегда каждый миг, каждую особенность соверша­емого действа. Душа свободна, голова отдыхает, тело наслаж­дается движением. При возвращении домой меня покачивает от усталости.

После обеда иду за водой в деревню. Прохожу мимо двух разрушенных ферм, третья тоже нежилая. Вы обращали вни­мание, откуда начинают разрушаться кирпичные столбы — основа большинства молочно-товарных ферм? С основания! Ка­жется, невидимая сила съедает нижние кирпичи, без которых столбы сначала кренятся, удерживаемые кровлей, а затем па­дают, увлекая за собой все сооружение. Конечно, не сразу и не в один миг, но от этого картина разрушения растягивается на годы, несказанно увеличивая скорбь от ее вида. Родная деревня...

Четвертая ферма оказалась обжитой конюшней, возле ко­торой валяются огромные тюки сена. Двойные ворота были за­крыты деревянным засовом. Мне не хотелось быть незваным гостем.

Я обошел ферму снаружи, заглядывая в окна, забитые для тепла сеном. Наконец нашлось окошко, в которое можно было заглянуть. Приставив ладони к стеклу и прижавшись к ним ли­цом, чтобы солнечные лучи не мешали заглянуть внутрь, всмот­релся.

Тотчас к окну подошел серый, в яблоках, красавец жеребец и уставился на меня черными, чуть раскосыми глазами. Ноздри вздрагивали, и был он юным и сказочно великолепным, как сивка-бурка.

Так велико было желание его погладить, приласкать, что он, видимо, прочитал мои мысли и стал ногой стучать в стенку, как бы говоря: «Ну что ж ты, иди ко мне. Погладь». Смущенный таким неожиданным приглашением, я отошел, чтобы не беспо­коить его праздным любопытством.

Вечером в сгущающихся сумерках стоя у окна своего дома, я смотрел на березу, на старый овин, на забор палисадника, в котором под усиливающимся ветром вздрагивала оторвавшаяся снизу доска. Я взял молоток, гвозди и пошел прибивать ее к слеге.