У девочки Верочки детство было неровным, словно кривая линия, похожая на каракули несмышленого дитя. Первый провал в этих ломаных меандрах пришелся на время «знакомства» народа с чудесами западных технологий устройства жизни. Да и потом …
Представим небольшой городок – эдакую своеобразную столицу района со своим главой, администрацией с многочисленными отделами, милицией, народным судом, прокуратурой, возглавляемой отцом Верочки. Хватает вроде начальства, но в «новые» времена появляются в дополнении ко всему: земство, гордо называемое представительным органом власти, где стал заседать дед Иван, налоговая инспекция и даже таможня, о которой большинство советских людей знало лишь со слов Абдуллы из «Белого солнца пустыни»:
-Аристарх, разберись с таможней…
Из первого, хорошего периода своей жизни с папой прокурором Верочка запомнила немногое. Согласитесь, что трудно удержать в памяти что-то на гладком течении того, что может течь: на спокойной и ровной поверхности и взгляду-то зацепиться не за что. Но, то яркое, что прибило к сердцу течением тоненького на ту пору ручейка Верочкиной жизни, оставило несмываемый тайный след на всю жизнь. Выражался он в независимом, неуступчивом характере, да, наверное, ещё в остром, критически настроенном язычке. Да и как иначе, если с пеленок слышится громкий командный голос уважаемого и в доме, и в районе папочки. Нет, нет. Семейная жизнь протекала гладко, папочка не переносил из служебного кабинета начальственный кураж в частный, приличный по размерам дом, просто особенность голоса была такая властная. Что поделать: у прокуроров бывают такие голоса.
Мамочка крутилась домохозяйкой, чтобы кормилец семьи не обедал в каких-то там столовках и не ел котлет, поджаренных на чистом машинном масле, а приходил степенно в собственный дом. Потягивался сильным телом, напрягал шею, по-бычьи выставлял голову, снимая накопившуюся усталость, не спеша, мыл руки в недавно пристроенной ванной, проходил в уютную кухню, садился за сервированный по ресторанному этикету стол. Не забывал потрепать у Верочки, с восхищением наблюдающей за каждым движением отца, ещё не густые волосики, и она, замирая от счастья, забиралась к нему на колени.
-Вера, - строго говорила мать, - оставь папу в покое, у него времени мало.
-Ну и что, - возражал папочка, - пусть сидит, она мне не мешает.
Верочка обнимала папу за шею и целовала в колючую щеку. Даже эта колючесть, так не похожая на мамину гладкость и сладкую пахучесть, была ей приятна и отличительна. И показная грубоватость, и прямота, не терпящая овалов и предпочитающая углы, запоминающиеся ложились к сердцу. Известно всем, что маленькие девочки, чувствуя извечную женскую хитрость в семейных отношениях, больше привязаны к отцам. Природа как бы уравновешивает это детское неосознанное тяготение к мужской простоте последующей взрослой изворотливостью женщин.
Папа ласково спрашивал дочь, что она сегодня делала до обеда. В садик Верочка не ходила, мама сама занималась с ней и довольно успешно: в пять лет дочь радовала родителей своим умением читать и рассказывать прочитанное…
В школе с номером один, а их в городке было всего три, Верочка ходила прямо, с гордо поднятой головой, на всех учителей и одноклассников, прозвавших её «прокуроршей», смотрела смело, неуступчиво. Иногда, отвечая урок по арифметике, она могла не согласиться с уточнениями учительницы и сказать:
-Мой папа объяснял мне по-другому.
И учитель на несколько секунд терял дар речи, то ли от нескромности девочки, то ли от сомнений, охватывающих любого человека после чьего-то властного, безапелляционного утверждения, не терпящего возражений. И всем малым ещё ребяткам становилось ясно, кто же главный в классе: папа Верочки или старенькая учительница. Девчонки не делились с нею секретами, а хулиганистые и смелые, плохо воспитанные мальчишки не дергали её за косы. Боялись отца.
Между тем лихие девяностые годы активно отозвались в жизни глухого городка новыми демократическими, с русским оттенком, отношениями. У папочки появился служебный автомобиль, черная-пречерная «Волга» с мягкими сидениями, изящной магнитолой, из которой неслись хриплые голоса модных русско-еврейских шансонье. Так Верочка узнала о Таганке, Владимирском централе, девчонке в юбке клетчатой и прочих интересных вещах. Их любил дядя Витя, шофер папиной машины, на которой её подбрасывал к школе. Хотя и идти-то было совсем ничего, но Верочка так пожелала. После первого случая, когда отец подвез её с шиком, и она, выпархивая из «Волги», заметила восхищенные, завистливые взгляды девчонок, она решила, что это её удел.
Дядя Витя подыгрывал ей. Впрочем, смешно было бы называть его дядей. Молодой, 23-х летний парень, недавно вернувшийся из армии, где тоже крутил баранку полковничьей «Волги». Веселый, разбитной, русоволосый красавец с волнистым чубом, который он позже сбреет начисто ради заграничной моды. Витя называл десятилетнюю Верочку «мадам», говорил английские слова «йес», «плиз», «уэлкэм», «ам сорри», с долгим, протяжным и перекатывающимся на языке р-р-р. Верочка догадывалась, что это игра в красивую, ненашенскую жизнь. И немножко, ну самую малость, кокетливо поводила глазами, и по-женски жеманно одергивала коротенькое форменное платьице на коленях.
Милая, симпатичная девчушка с независимым блеском в рыжеватых глазах, с прямым пробором каштановых волос, собранных сзади в тяжелую косу, оттягивающую небольшую головку назад. Прямой открытый лоб, тонкий нос с хищно вырезанными ноздрями, как у Софи Лорен, её идола. Верочка знала себе цену и в 10 лет, и в 20, и в 25, и несла её на нежных плечах, словно римская матрона амфору с терпким вином.
Дух той анархичной русской воли, культурно называемой демократической свободой, что внезапно обрушился на Россию с падением социализма, первыми почувствовали школьники. Старшеклассники почти в открытую покуривали в туалетах, стреляя сигареты у учителей, и те, удивительное дело, угощали их, усваивая новые требования о правах детей, забывших об обязанностях. Школьники без объяснений прогуливали уроки, циничнее стали грубить учителям и так издевательски медленно поднимались со своих мест при появлении их в классе, что лучше бы этого и не делали. Гнусавый голос Володарского, вживую дублирующего американские фильмы по «ящику» с откровенными «свободолюбивыми» сценами, активно внедрял новые правила взаимоотношения полов. Секретами секса хотелось овладеть на практике.
Как-то раз один старшеклассник, готовый поволочиться за длинноногой Верочкой и предлагавший ей сходить в кинозал на последний ряд, получив отпор. Он со злости подставил ей подножку, и Верочка полетела на шершавый асфальт возле школы. Было больно, обидно до слез, но она не заплакала, не побежала домой, хотя туда, к родненькой мамочке, её гнал жестокий издевательский смех озабоченного старшеклассника и его друзей. Верочка вдруг сделала открытие, поразившее её. Мама – полностью зависит от папы, значит, она ей не помощник, не спаситель в этих новых, как снег на голову, свалившихся условий бытия. Вечно занятый папочка не сможет по тем же жизненным правилам отомстить мальчишке так, как ей хотелось. Ну, сходит он к директору школы, ну, вызовет тот этого противного пацана с выскочившими недавно прыщами, поговорит с ним, сделает внушение, которое обозлит его ещё больше. А за этим последует травля со стороны противного мальчишки.
-Нет, - подумала она, - так дело не пойдет. Ни отец, ни мать здесь не помощники. Верочка спокойно обдумывала месть, хотя слезы катились градом от прикосновения к ссадинам тампона с йодом.
Наутро она рассказала о происшествии шоферу Вите и попросила проучить негодного мальчишку. Верочка рассчитала всё верно: дядя Витя, готовый рыть землю копытом ради хозяина-прокурора, исполнил поручение как нельзя лучше.
Ему указали место, где тусуются эти пацаны, и к вечеру он подошел к ним, покуривавшим в укромном уголке.
-Ты, Вован? – безошибочно определил он обидчика Верочки и, подойдя ближе, не дожидаясь ответа, двинул коротко и крепко левой по печени Вована. Удар согнул тщедушного обидчика Верочки пополам.
-Хэк, - выдохнул непроизвольно шофер. Видимо, потому и удар этот называется хуком. И тут же, кося правым глазом, лягнул, не оборачиваясь, другого, бросившегося на него сзади мальчишку. Тот отлетел в сторону и повалился, как сноп.
Остальные после столь решительного начала замерли, потеряв дар речи. Они тотчас признали прокурорского «водилу» и поняли в чем дело. Дядя Витя крепко стиснул в своих огромных кулачищах оттопыренные уши Вована и поднял его, согнутого крючком, над землей.
-Щас я выпрямлю тебя, прыщ! – спокойно, чеканя каждое слово, сказал шофер. – Щас я покажу тебе Москву и Париж вместе с Лондоном.
-Пусти, больно, - заверещал Вован, и слезы от нестерпимой боли хлынули из глаз.
-Больно и бьют! - наставительно, словно учитель в классе, ответил шофер. – Понял за что?
Вован молчал, не желая признаний в слабости перед друзьями, но уши жгло каленым железом, а натянутая до предела кожа лица готова была лопнуть на остром подбородке, глаза налились кровью, а по голове затюкали тяжелые молотки. Упрямая, нестерпимая боль и липкий страх за оторванные уши заставили застонать и признаться:
-Понял.
Витя опустил его на землю, но за уши продолжал держать.
-Вот, что, друг мой любезный. Два условия: никому ни слова о воспитательной беседе и, чтобы Верочку ни пальцем, ни словом не трогали. Понятно? Ребра переломаю!
-Понятно, - прошептал Вован.
-Громче и все разом! Ну?!
Пацаны не заставили себя ждать.
-Вот, так-то лучше, - и шофер Витя, ехидно улыбаясь, спокойно удалился…
-Всё в наилучшем цвете, - бодро отрапортовал наутро шофер Верочке.
-Спасибо, дядя Витя, - лучисто улыбнулась Верочка.
«Эх, коза с косой, дашь ты мужикам жару», - подумал восхищенный Витя и включил зажигание…
Через полгода карточный домик счастья рухнул. Отец то ли не взял «отпускные» по какому-то уголовному и громкому делу, то ли перекрыл кому-то финансовый ручеек, да только, возвращаясь один (Витя был в отпуске) за рулем своей черной-пречерной «Волги» из командировки в областной центр, случилась страшная авария. На него наехал грузовик. Или он на грузовик. Говорили, что он якобы заснул за рулем от усталости и монотонности движения и, что у него ещё до столкновения остановилось сердце. И это в 35 лет? Разное говорили, да так гладко, будто по чьему-то заказу, когда один слух бодро сменяет другой, третий, чтобы скрыть правду.
Да, был прокурор и исчез, словно вовсе и не бывало. Виновных не нашли: грузовик и водитель его канули в воду. Да и были ли они? Остались на обочине дороги лишь искореженная, сгоревшая «Волга» и обугленные останки человека. У кого спрашивать? Пустынное шоссе молчит. Тихи и безмолвны бескрайние дали бывших колхозных, а ныне непаханых полей, окаймленных зубцами темно-зеленых елей на далеком горизонте.
Позвали мать в морг на опознание, а потом саму её привезли в «Скорой помощи», считай, без сознания. Через день последовал гроб с телом погибшего на боевом посту прокурора. Хороните мол, мы всё оплатим. А кто, эти «мы»? Друзья или убийцы, непонятно. Но выбирать не приходилось.
«Ах, какой молодой, перспективный прокурор, расти бы ему, да расти до генерального, и такая вот трагедия», - ныли прощальные речи. Постаревшая и поседевшая мать в черном шушуне, а ей-то всего тридцать один год, висела на руках свекра и даже не стонала и не плакала. Она враз похудела и стала легкой черной пушинкой, случайно вылетевшей из пуховой подушки. Как пушинки эти проникают через плотную наволочку на «свободу»? Диво настоящее: сколько условий, случайностей должно совместиться, чтобы другие пушинки вытолкали её из своего тесного и теплого сообщества. Но уж если вылетела, то назад дороги нет: только в мусорную урну.
Сановного деда Ивана потеря единственного сына лишь слегка свернула в трубочку, а потом придавила, чуть сплющив этот важный рулон. Новая жизнь недвусмысленно заявила ему, что созрели уже некие силы, подвластные только голой наживе, свободные от совести и порядочности. И его авторитет председателя исполкома, а ныне земства, десятки лет державшего хозяйственную жизнь района в своих руках, может оказаться дутым, как мыльный пузырь. Эта мысль ещё больше, чем горе, пригибала к земле, но на людях он – воплощение скорби и достоинства. На людях он ласково поддерживал сноху, эту одинокую пушинку, справа к которой прилипла Верочка. Только в эти скорбные минуты Иван заметил, как походит на него внучка. Стать, заметная рыжеватость волос и кожи, неуступчивость взгляда.
И тут же, рядом, дядя Витя, ставший родным и близким, помогавший во всём, чего требует Молох похорон.
Верочка слушала и не слышала искренние и не очень искренние речи, а в голове стучала мысль: «Вы-то живы, вы-то живы, а мой папочка мертв». Она боялась этих слов «мертв», «мертвый», но раз за разом повторяла их, словно хотела запомнить, как трудное школьное стихотворение, от знания которого могла зависеть её дальнейшая оценка в табеле, а теперь и во всей взрослой жизни. Острый ум Верочки уже тут, на кладбище, помог ей понять, что она, минуя отрочество, юность, перескочила сразу на этот взрослый путь. Значит, и вести себя надо соответствующе. И уже не по-детски невзлюбила она этих солидных говорунов, толкающих скорбные речи твердым, уверенным языком, будто директор на школьном собрании.
Занемела от тяжелых мыслей Верочкина душа, словно нога или рука, которую отсидишь или отлежишь. Её по-прежнему дразнили «прокуроршей», но теперь в этом, раньше подобострастном, а теперь издевательском, слове слышалась жестокосердная насмешка, болезненное напоминание о погибшем отце. Мол, была «прокурорша», папенькина знаменитая дочка, да сдулась детским шариком. Даже учителя явно занижали ей оценки, показывая свою принципиальность, и находили в этом, как, казалось, Верочке удовольствие. Они притворно покачивали головой и объясняли всему классу недочеты, ею допущенные. Класс, разумеется, сразу всё понимал, кивая головами в знак согласия. Верочка сжимала губы и начинала дерзить, понимая надуманность учительских нравоучений, но оценки катились вниз, и она быстро поняла, что плетью обуха не перешибить. Стала ещё тщательнее учить уроки, голова у неё была всё-таки светлая. Преподаватели оценили терпение Верочки: ещё один зигзаг жизненной кривой канул в прошлое.
Все будто мстили им за бывшую успешность и благополучие. Лишь дядя Витя не забывал их и привозил что-нибудь вкусненькое, перепавшее ему с барского стола. Холостяку много ли надо? Теперь он возил другого прокурора, ни сном, ни духом не ведающего о сложностях в семье своего предшественника.
А там порой не на что было сготовить завтрак и обед. Мать пыталась по горячим следам устроиться куда-то на работу, но куда ни кинь – всюду клин. Продукция небольшого механического заводика стране стала вдруг не нужна, и он остановился, как Сивка-бурка перед Иваном дураком. Молочный комбинат тоже едва дышал, затоваренный сливочным маслом, ибо из Голландии навезли немереное количество маргарина, выдаваемого за масло. Вся эта бесхозяйственность называлась сложностями переходного периода. Мать понимала, что устройся она уборщицей при высшем образовании, так и остаться ей в этом качестве до конца своих дней. Пошла к главе, напомнила о речи его на могиле мужа. Почувствовала кожей, как не понравились ему эти слова.
-Трудно, вот так, навскидку, что-либо предложить, - сказал тот привычно и почти машинально. – Понимаете время сейчас такое сложное.
После этих набивших оскомину слов она заплакала и, ничего не говоря, вышла из кабинета.
Пошла к свекру, заседавшему в местном парламенте.
-Верочка-внучка подрастает, кормить, обувать, учить её надо, а денег нет. Устрой меня, Христа ради, на работу.
-Чегой-то ты, комсомолка, вспомнила о Христе, - чтобы как-то скрыть свое смущение, вызванное редкими посещениями снохи и внучки, спросил он.
-Вам бы, Иван Федорович, тоже не грех о Нем вспомнить: ваша кровиночка бедствует. Связей-то у вас, чай немерено, да и от людей стыдно будет, если мы по миру пойдем.
-Ладно, - недовольно буркнул свекор, - подумаю. - И с трудом отвел тяжелый взгляд от приятного на вид лица снохи. Его сытая, холеная физиономия бывшего председателя райисполкома покраснела от едва сдерживаемого гнева и неприятных воспоминаний. Не любил он эту голь перекатную, так за глаза называл он сноху и мать её, ленинградскую блокадницу, в юном возрасте, в годы войны, привезенную в их тыловой, неказистый городок. Худа, тиха и скромна была та девчонка-блокадница, принятая бездетной, пожилой супружеской парой местных старообрядцев-беспоповцев. Он, молодой и нахальный парень, активный комсомольский вожак района, оказывал ей знаки внимания и как-то под градусом, обозленный её неуступчивостью, попытался затащить её в заброшенный овин.
-Пусти, - строго сказала тогда блокадница, вырывая руку, и на глазах у неё от напряжения выступили слезы досады.
-Ах, ты, липованка чертова, я тебя объезжу, кобыла упрямая, - и он раскинул руки, чтобы сгрудить её.
То, что произошло далее и служило причиной особого нерасположения к своей будущей номинальной сватье и её дочери. Руки блокадницы, освободившись, на мгновение припали к его плечам, оттолкнулись от них, а худая острая девичья коленка резко двинула в пах. Да так ловко, что боль согнула бравого парня в дугу.
-Кобылка, да не твоя! – и упорхнула.
-Кто ж тебя, суку блокадную, так научил драться-то, - первое, что вылетело из губ отрезвевшего комсомольца. - Старовер что ли этот древний?
Потом воровато оглянулся: не видел ли кто его позора. Нет никого. Ура! Осмелел и уже полными глазами обследовал округу. Никого! Он так растерялся тогда, что побоялся распустить какой-нибудь слух, позорящий её. И она молчала.
Подросла блокадница, да и родила, будто ему в укор, от заезжего молодца синеглазую красавицу дочь. И надо же тому случиться, что его сын, его ненаглядный Андрей влюбился без памяти в дочь блокадницы. Уж, как ни отговаривал он своего Андрюху, как ни честил будущую сноху, не смог тот устоять перед её чарами. По тайному мнению Ивана именно старообрядческие чары были виноваты в том, что Андрюха так сильно втюрился. После гибели сына отец совсем озлился на Бога и на земском собрании провалил финансовую помощь на восстановление местной церкви, разрушенной в 60-ые при его активном участии. Но иногда во сне Некто страшный указывал на него черным пальцем и строго вопрошал: «Это ты разрушил церковь? Это ты убил своего сына?» Он просыпался потным, со стучавшим неровно сердцем, и после не мог заснуть до утра. Вот почему, при упоминании о Христе, налилось его сердце черной кровью.
- Уж, пожалуйста, думайте скорее Иван Федорович, а не то с голоду помрем: все уж дорогие подарки Андрея продали за бесценок, - прервала затянувшееся молчание Маша. – Деньги-то на вкладах Андрея «сгорели» от инфляции, как вы знаете
-Будет, будет… не сыпь мне соль на раны, - последнее слово свекор оставлял всегда за собой. Не самая страшная привычка ценного хозяйственного и партийного работника…
Отчаянные, грустно-злые мысли бродили у Маши в голове. От их тяжести хотелось сесть прямо на землю, как в детстве, и смотреть бездумно в неведомую даль. Не будь советской власти, разве выжила бы её мать-сирота в этом чужом городке, населенном суровыми людьми, родить её и дать ей образование? Да и теперь, сохранись эта власть, разве бы пришлось ей так унижаться или, тем более, бояться голода или панели? Да, есть пенсия для Верочки по потери кормильца, но что это за деньги. Слезы горькие.
Через месяц Маша работала кассиром в местном отделении Сбербанка, так стали называться бывшие советские скромные сберкассы. «Лечение» временем шло интенсивно: год, другой и посещение могилы мужа и отца воспринималось как некая обязанность, при соблюдении которой душа уже не дрожала осиновым листком. Так, будто закроет легкое облачко яркое солнце, а потом улетит и растает в небе без следа. Мать и дочь с трудом но выпрямили ещё одну житейскую загогулину.
Верочка хорошела с каждым годом. Яркая внешностью она отличалась от беззаботных подруг своих сосредоточенностью лица, словно решала она трудную задачу на экзамене. Рассмеяться безудержно, внезапно и с чистым сердцем для неё было равносильно предательству.
Трагическая история с отцом словно заклинила часть её подсознания и оставила в его глубине уверенность, что организаторы подлой расправы над отцом обязательно найдутся, а для этого нужно всегда быть готовой. К чему? К известию, хотя бы. Она даже не задумывалась, в силах ли ей снести эту тяжесть ожидания. По-девчоночьи, загадав себе желание, она, молча, ждала его исполнения. Навязчивые идеи, сливаясь с таким вот бесплодным и постоянным ожиданием, обычно накладывают на лицо отпечаток ограниченности и даже некоторой тупости, но у Верочки по счастливой особенности взгляд и говор излучали живость и полную сопричастность с происходящим вокруг неё. Только внутри жило чудище ожидания, объедающее её радость и непосредственность. Наверное, некто, внимательный, вторгнувшись в её уже не детское одиночество, мог бы заметить в доли секунды муку боли в рыжеватых глазах, но таких не было. С годами чудище ожидания ослабело, но память о нем осталась навсегда...
Отправляясь в институт, Верочка с легкостью и даже радостью покидала свой неказистый Запопинск (такое она придумала ему шутливое прозвище), единственным украшением которого за эти годы стало вычурно-богатое, с архитектурными наворотами здание налоговой инспекции. Она спешила покинуть место своего детства, ежесекундно напоминающее о потере отца. Переживала ли она за мать? Пожалуй, нет. Верочка почему-то была уверена, что матери тоже станет легче, когда её не будет в городе и в доме. Они как бы устали друг от друга, ежедневным общением своим и видом приносящие болезненные воспоминания о потери любимого человека. С девическим своим максимализмом и нетерпением Верочка совсем не брала в голову мыслей о том, что матери нужен близкий мужчина, который, как говорится, подаст в последнюю минуту стакан с водой. И уж совсем далеки от неё были соображения не только о старении матери, но и дома, для поддержания которого в исправном состоянии нужны мужские руки. Нельзя, в конце концов, просить о каждом мелком ремонте свекра, натянутых отношений которого с матерью Верочка не замечала или старалась не замечать. Ей было достаточно, что дед Иван стал к ней доброжелательнее и ласковее. Дед, а это всем стало заметно, даже баловал внучку: покупал ей модные платья, небедные украшения, даже привез обстановку для её спальни. При этом демонстративно не обращал внимания на проблемы снохи, достаточно, мол, того, что устроил на работу, а там сама крутись. Дед сердцем признавал в Верочке свою кровь, и ему не требовалось ничьих и никаких доказательств этого сердечного движения…
Привлекательные и заманчивые с виду рыночные цветы буржуазных свобод в русской почве быстро одичали и превратились в колючие сорняки. Новая власть недвусмысленно намекала, чтобы все граждане и гражданки продирались через эти заросли самостоятельно, поодиночке. Вцепившиеся в одежду колючки служили неким тайным пропуском в святые святых. Тем же, кто пытался обойти заросли или брезгливо снимал колючки, трудно было найти себе применение. А без их опыта и знаний проблемы множились день ото дня.
Дед Иван, главный в земском собрании, легко вписался в реалии новых времен и быстро забыл о коммунистических заветах. Забыл о них и новый ректор Верочкиного института, земляк деда. Ей нашелся не просто кров в общежитии, не просто комната с надоедливыми и шумливыми соседками, а уютный уголок, бывший «кабинет» кастелянши, уволенной по причине хозяйственной ненадобности в общежитском процессе. Были и более крутые абитуриенты в орбите ректора, но рука руку моет. Верочкина исключительность поднялась по очередному крутому излому уже далеко не детских каракуль.
Парни не обходили её стороной, студенческая молва неясными намеками приписывала ей мистические способности и блестящую будущность. Отголоски шушуканий доносились до Верочки и приятно щекотали ей нервы: плохо ли сознавать, что ты в центре внимания молодых людей. Даровитые городские парни, уверенно отвечавшие на экзаменационные вопросы по какому-нибудь римскому праву, свысока поглядывали на девушку из глубинки. Знай, мол, наших, городских. Она знала и предметы, и парней, которых слегка презирала. Умные были слишком женоподобны и изнежены, а могучие спортсмены – ограничены. Она не могла взять в толк, как 20-ти летние парни в транспорте бросались занять освободившееся место и чинно посиживали, не глядя на старушек, стоявших рядом с ними. Одного из таких она как-то спросила:
-Привычка, с детства привитая мамочкой?
Верочку стали считать задавакой. Да, на лице её можно было увидеть выражения недовольства, легкого презрения и превосходства. Спокойствие и уверенность в себе легко читались в её словах, походке, разговоре. Грусть ей была неведома, а, значит, недоступно было и счастье. Она не особенно утруждала себя самоанализом. Вошедшая в привычку после гибели отца способность к наблюдению в студенческие годы ещё более развилась и окрепла. Верочка старалась по малейшим нюансам поведения, словам определить не только: хорош или плох человек, а полезен ли он ей. И затем искала подтверждение своим выводам. Найдя их, душа её самодовольно вздрагивала: точное попадание. Она не отдавала себе отчета, что различать в людях лишь белое и черное – ущербно, она не принимала в расчет, что человек может поумнеть, обжегшись на молоке, или набраться опыта и изменить свои взгляды. Верочка почему-то твердо была уверена, что человеку не суждено по-змеиному менять кожу, и та основа, что заложена с рождения, так или иначе, но проявит себя, и тихо гордилась своим продуманным практицизмом.
Стык не просто веков, а тысячелетий прошел на удивление буднично, словно встреча рядового нового года. Лихость 90-ых, как родовое пятно «новых» отношений, благополучно перешло и в нарождающийся век. По-прежнему, к безусому юнцу-первокурснику могли подойти прямо в институтском или общежитском коридоре амбалы, с натянутыми на лицо черными спортивными шапочками, и отнять стипендию. Для этих начинающих рэкетиров это была своего рода тренировка, а может быть, сдача воровского зачета. Они как бы повторяли подвиг своих старших товарищей, сумевших обчистить директора одного из крупнейших заводов областного центра прямо в его кабинете. Народная молва муссировала этот случай с издевкой и намеком: вот мол, имелась в виду власть, хотели «демократию» - получайте по полной программе.
В студенты шли искатели разных знаний, и Верочка убедилась, что воровским сообществам тоже нужны свои адвокаты и прокуроры, умеющие «ботать по фене». Потому она не зарывалась в своих очевидных оценках молодых людей, побаивалась мести, которая могла быть свирепой и беспощадной: кислота в лицо или переломанный от удара нос. Среди девчонок тоже были профессионалки, но уже в другой, потешно-развлекательной, так сказать, сфере приложения услуг.
Услуги, услуги, услуги. Пожалуй, это слово стало самым ходовым в современной юридической теории и практике, осваиваемой Верочкой. Да, что там, в юридической, и в государственной также. Иначе и быть не могло, когда проворные адвокаты добрались в стране до особых, порой высших, привилегированных должностей. Заборные объявления, реклама на TV, радио, СМИ, кодексы законов пестрели неисчислимыми услугами. Заказ на пиццу и убийство, ремонт трубы и секс, открытие счета в банке и …. Всё услуги, услуги, услуги. Даже Верочка не училась профессии, а получала образовательные услуги. Народ почему-то не становился от этого услужливым, а почему-то зверел.
На первых курсах Верочку распирало от гордости, что она, как папа, будет относиться к самому, самому уважаемому прокурорско-адвокатскому сословию. С годами в цветах гордости розовые краски несколько поблекли, и к тому причины были вполне прозаичные.
На курсе те девчонки, что подрабатывали интимными услугами, особенно и не скрывали источники модных нарядов. Подруги их не сторонились, не считали падшими или кем-то там ещё, как в романах, прочитанных Верочкой в старших классах. «Девушки», которых за глаза звали «девчонки хоть куда», как-то нагрянули в Верочкину каморку и, кажется, шутя, с напускной развязностью предложили:
-Пойдем с нами, зацепим кого-нибудь на улицах родного города.
Верочка, стараясь не обидеть их, мягко отказала:
-В другой как-нибудь раз.
-Смотри, целка, мы ведь ещё раз придем за тобой, - и, грязно, с намеком улыбаясь, ретировались.
С тех пор Верочка просчитывала варианты, чтобы не попасться ненароком им на глаза.
В большом городе оказалось ещё страшнее и тоскливее, чем в её маленьком и захудалом Запопинске, где люди ещё не разучились радоваться. Их радовали хорошие виды на урожай картошки и лука, который можно отвезти в город и продать, а на вырученные деньги прикупить масла на кусок хлеба. Они получали удовольствие от физического труда, от пустячков, которые малы, но приятны. Здесь было проще, яснее и легче, и потому Верочка положила себе за правило каждые выходные возвращаться в родные края. Она точно знала, что не любовь к матери движет ею (зачем обманывать себя?), а боязнь оставаться в большом городе, полном соблазнов и опасных людей. Да и стала она к тому времени не маминой дочкой, а дедовой внучкой, отлично понимая, что мать не помощница в трудных делах устройства её и продвижения по будущей службе.
Практичному деду тот характер отношений с внучкой, когда в его начальственный рот подобострастно заглядывают люди и терпеливо ждут судьбоносного решения, был естественен, как солнце над головой в ясный полдень. Не в его правилах было задумываться об истинности любви подчиненных, а уж, тем более, внучки. Великой глупостью полагал он неприятие его дедовой благосклонности из-за каких-то там выдуманных принципов и движений памятливой совести. Верочка девочкой была умненькой, и он с ней легко находил общий язык...
Дед опять сотворил маленькое чудо и устроил Верочку секретарем-референтом к начальнику налоговой инспекции всей губернии. Точнее сказать, она была более референтом, чем секретарем, и исполняла обязанности типа «подай», «соедини» лишь месяц – два в году. Тогда еще дозволительны были разные вольности, умело обходившие жесткие ограничения по стажу при принятии на государственную службу, по наименованиям должностей и записям их в трудовую книжку.
Начальник был мил, но требователен, его лысая, как коленка, голова несла в себе много свежих мыслей и работа под его руководством многому научила понятливую и быстро схватывающую Верочку.
-Главное в чиновной работе, - говорил он, - чтобы бумаги были на месте, а тот, кто за них отвечает, знал это место. Тот, кто принесет первым искомую бумагу, заслуживает всяческого одобрения и повышается во мнении у начальства.
Верочка, возвращаясь к себе после доверительных бесед с Василием Васильевичем, записывала его наставления в блокнот. Пусть они и не сверкали особой новизной, но сведенные воедино создавали некий свод правил чиновника, некий кодекс, но уже не строителя коммунизма, а некого безыдейного приживальщика от власти, исполнителя чужой воли на любой ступени служебной лестнице.
-Начальнику нельзя возражать ни при каких-либо обстоятельствах, пусть даже ты его заместитель, а решения надо вырабатывать незамедлительно, - говорил он Верочке в другой раз после совещания, на котором поднимались острые вопросы. – Вот сейчас Танюхин возразил мне и был не прав, каким бы ценным ни было его предложение. После совещания подошел бы ко мне и сказал о своих соображениях, а потом я бы высказал их от своего имени. Его поведение подрывает авторитет власти.
В случае с Танюхиным Верочка была полностью на стороне последнего, и её порой коробило от откровений шефа, но одновременно она почитала за честь, что он так доверителен с ней, молоденькой девушкой. Наверное, шеф чувствовал, что она такая же, как Танюхин, и пытался преподнести ей урок карьеризма. Возможно, вполне возможно, считала Верочка, но слова собственного мнения вылетали у неё помимо её воли. Правда таких моментов было раз, и обчелся: какие такие мнения её могут иметь значения для дела, но….
Шеф, Василий Васильевич, был ровесником деда, и их партийные пути когда-то и где-то неожиданно пересеклись со счастливым для Верочки исходом. Василий Васильевич был бездетен, да и с женой не очень счастлив, потому-то его нравственные беседы Верочка расценивала как выплеск нерастраченной любви.
Она вела записи и оформляла затем протоколы всех совещаний, проводимых шефом, и этот опыт был для Верочки бесценен. Выделять главное из сказанного – это такой своеобразный чиновный Эверест, что ого го. Поначалу Верочка сама разносила протоколы по исполнителям решений, чтобы, как говорили у них в городке, себя показать и других посмотреть (такая вот деревенская хитрость), но секретарь шефа, строгая Вероника Павловна, заметив это, сказала, что надо соблюдать иерархию и для этого есть специальные рассылочные ячейки.
С Вероникой Павловной Верочка сдружилась крепко. Сначала привлекло имя: Вера да ещё с Никой, с Победой. Носитель Веры в Победу – это так многообещающе. Секретарь стала для неё второй мамой. С гибелью отца очаг любви у Верочки едва тлелся, и её потянуло к взрослому, понимающему жизнь по-женски, человеку. Несимпатичное, но постоянно живое, полное всевозможных чувственных гримас лицо Вероники Павловны излучало натуральный интерес и к людям, во множестве приходящим в приемную, и к событиям, случавшимся с ними. Ответы на те, или иные происшествия как в их конторе, так и за её пределами легко читались прямо на лице Вероники Павловны. Свое «Я» она выражала совсем другими средствами, нежели Верочка. Она не делала из лица маску, как большинство её товарок по профессии, гримасы Вероники Павловны несли в себе глубокий воспитывающий элемент, хотя порой слова из её уст несли противоположный смысл.
В свои пятьдесят с небольшим хвостиком лет ни разу не рожавшая, Вероника Павловна сохранила тонкость стана, под стать девическому. И если посмотреть на её фигуру, обтянутую темной юбкой и белоснежно белой, облегающей талию, короткой блузкой, то вспоминался, прежде всего, юный «лицей», а не старый «музей». Она могла надеть и белые, обтягивающие джинсы, и не выглядела в них старушкой, нацепившей детский чепчик.
Жизненные установки Вероники Павловны резко расходились с сухими наставления Василия Васильевича. Они воспитывали чувство и учили находить крупицы красоты в этой далеко не прекрасной жизни.
-Если девочка-ребенок способна, увидев на краю белоснежной ванны розовый кусок мыла, сказать: «Красиво!», то она, повзрослев, легко поймет более сложные эстетические формы, и уж тем более справится с дурной модной привычкой курить. И не потому, что это вредно для здоровья, а потому, что это не женственно, грубо и выглядит ужасно, как хомут на корове, - примерно так сказала Вероника Павловна, однажды увидев, что Верочка собралась с подругами покурить.
Стать похожей на корову с хомутом Верочке не хотелось, и желание стоять на душной лестничной клетке и выпускать изо рта клубами вонючий дым сигарет как-то сразу выветрилось...
Однажды Верочка вернулась из поездки домой сама не своя, сердитая и не выспавшаяся, потертая, по определению Вероники Павловны. Она тотчас же это заметила, но не сказала ни слова. Вероника Павловна мудро, как опытный разведчик знала, что тайны раскрываются самими их обладателями. И точно, за обедом в их корпоративном буфете, где подавали и первое, и второе, и где можно смело посплетничать, Верочка произнесла с обидой в голосе:
-Вероника Павловна, мать-то моя что учудила!
В подобных сравнительно небольших конторах сблизившиеся люди порой знают друг о друге больше, чем муж о жене, или жена о муже.
-Что? – кратко спросила Вероника Павловна, и на лице её, как обычно, проявился подлинный интерес.
-В субботу рано утром я не смогла выехать домой. Вы помните, что Василий Васильевич поручил нам срочное дело?
Вероника Павловна, молча, кивнула и оторвалась от обеда. Толстую косу у Верочки с недавних пор заменяли пышные и густые волосы, струящиеся красивыми волнами по плечам. «Рекламная роскошь, - в очередной раз, радуясь за Верочку, привычно отметила Вероника Павловна и приготовилась слушать.
-Выехать пришлось на последнем автобусе, и меня дома, конечно, никто уже не ждал, да и я почему-то не звонила по сотовому. Дел-то, кажется никаких: вынула из сумочки, да нажала кнопочку, но…Чего-то раздумчиво глядела по сторонам, будто не ездила по этой дороге сотню лет, и … не позвонила. Я заметила: когда случается из ряда вон выходящее событие, то до и после него действуешь, словно, по наитию, особо не задумываясь. Непонятно как-то. Вы не замечали? Будто зовет тебя изнутри голос, но ты его не слушаешь, а он и не настаивает голос-то этот.
Вероника Павловна вздрогнула от неожиданного вопроса, но лишь кивнула в знак согласия. Да, наверное, Верочка права: нельзя не учитывать внутренний голос, предупреждающий об опасности.
-Мамы в доме не было. Захожу в свою комнату, а там на моем диване дремлет дядя Витя. Я неожиданно оробела и не сразу поняла, в чем дело, но тут же, буквально в доли секунды меня осенило догадкой, видимо, какие-то наблюдения, отложившиеся и раньше против воли, помогли мне. Дядя Витя – мамин любовник! Что же делать? Уйти, скрыться от позора, каким я посчитала близость мамы с таким почти родным в семье и для меня человеком? Ах, мама, ах тихоня, а она, оказывается, не теряет даром время и резвится в мое отсутствие с молодым человеком. Последняя мысль показалась мне нестерпимой, и я заорала: «Вон из моей комнаты!»
Верочка на секунду замолчала и тайком бросила мимолетный взгляд-искорку в сторону собеседницы, чтобы понять её реакцию. Вероника Павловна, предчувствуя этот немой вопрос, головы специально не поднимала. Дипломат.
-Дядя Витя вскочил как ошпаренный. В первую минуту ничего не мог понять и лишь глупо хлопал ресницами. Я чуть не рассмеялась, так забавно и беспомощно он выглядел, но жалости во мне не было. На дядю же Витю, будто столбняк напал, стоит и не двигается, но вижу: очухался. Смотрит, сверлит меня взглядом и молчит, и не уходит. Я даже растерялась: что же дальше мне делать. Орать ещё или…? Что «или»… и сама не знаю толком. Тут, чувствуя неладное, в избу забегает мама и кричит мне: «Успокойся, доченька». Эти слова придали мне решительности. «Как тебе не стыдно?», - высоким голосом закричала я в ответ. Тут и у дяди Вити прорезался голос: он тихо, с внушительной хрипотцой прошипел: «Не смей стыдить мать!» «Сговорились, - вновь заорала я, подбадривая себя криком, - бордель из моей комнаты устроили, разлеглись, как кот с кошкой и мурлыкают», - и ещё чего-то добавила матерного. «Боже мой, доченька, - только и сказала мать и закрыла лицо руками, - какой позор. Где же ты этому научилась?» «В институте мама, в институте этому учат, - закричала я в упоении, - а если он не уйдет, и мотнула головой в его сторону, то я уйду и расскажу всему городу. «Иди, говори, я послушаю, как ты это будешь делать, - опять тихо и решительно прохрипел дядя Витя. «Ах, чтоб вас черти разорвали!» - прокляла я их и выбежала на улицу. Злая была, как сто чертей.
Верочка замолчала и взглянула в лицо Вероники Павловны, дожидаясь её реакции. Старшая подруга задумчиво ковыряла кусок жареной трески и не торопилась с ответом. Верочка поняла, что ответ не принесет ей удовлетворения.
-Я всё пыталась поставить себя на твое место во время рассказа, и представить, как бы я повела в этом случае, - раздумчиво сказала, наконец, Вероника Павловна, а потом замолчала, собираясь с решительными словами:
-Вот и ты так же должна была сделать, - добавила она кратко.
-Что? – вырвалось в нетерпении у Верочки.
-Скажи: сколько лет твоей маме? Сорок два – сорок пять? – спросила Вероника Павловна, не отвечая на Верочкин выкрик.
-Сорок пять.
-Вот видишь, какая она у тебя молодая, и, наверное, красивая, - скорее утвердительно, чем вопрошающе сказала Вероника Павловна.
-Да, - ответила Верочка и опустила голову. Теперь и её «заинтересовал» кусок трески в своей тарелке.
-Прикинь, - вырвалось у Вероники Павловны её любимое словечко, - ты, дочь, уже отрезанный ломоть, у тебя своя жизнь. Пусть не совсем определившаяся, но своя. И явно ты не вернешься в свой Запопинск. Хотя всё может быть, если назначат тебя, заматеревшую, начальницей налоговой инспекцией в родном городке. Вот я и спрашиваю: что делать матери? Она еще умница, что не променяла себя на какого-нибудь модного хлыща, ищущего уголок под крышей. Тебе ведь самой нравится дядя Витя?
-Да, - прошептала Верочка и подумала, что, наверное, и обида-то так остра из-за этого.
-Он не только весельчак и красавец, как ты его описывала, но и явно порядочный человек. Ни одна бы девчонка не отказала ему, если бы он захотел, но он остался верен первому долгу, с которым служил ещё твоему отцу. Ему было жалко и тебя, и твою маму. Ты знаешь, жалость – очень приличное чувство, благодаря которому люди не звереют. Это только в красивых дамских романах бросаются фразами типа: «Не унижай меня жалостью».
Вероника Павловна, увлекшись беседой, красиво жестикулировала длинными, музыкальными пальцами, добавляя изрядную долю живописности своим словам. Верочка и раньше отмечала природную артистичность своей старшей сослуживицы. Ей тоже не до личного счастья: больная, парализованная мать отнимает всё её свободное время.
-Что есть сексуальная любовь? Ураган! Вихрь! Налетел, наломал дров и исчез. Развлечение! Секс – одним словом, как сладкий кекс. Съел и забыл. Нет, сходиться надо медленно. Вполне может быть, что Виктор влюблен в твою маму. Шесть лет разницы – пустяк. Так, что ты, Верочка, не права. И давай рассмотрим дело с практической стороны дела. Ты ведь гордишься своим практицизмом. У вас частный дом, и уже 15 лет, как не стало твоего отца. Правильно я говорю? А теперь ответь: забор, наверное, уже покосился, если не повалился. Ну, что же ты молчишь?
-Дядя Витя в том году поднимал, мама его просила, - ответила Верочка и зарделась, вспомнив.
Тогда-то ей что-то показалось странным во взаимоотношениях между матерью и бывшим шофером её покойного отца. Теплые, смущенные взгляды между ними. Она-то думала, что это взгляды благодарности, а вон во что они вылились.
-Да, что забор, мелочь, если смотреть по большому счету. Без мужских умелых рук самый справный дом ветшает: тут чуть-чуть, там немножко, а сложить и голова кругом. Из мелочей составляется жизнь, из них родимых. Мириться тебе с мамой надо. Она тоже несчастна: вдова с 30 лет.
-Сама я не буду первой звонить. Если позвонит, я сделаю вид, что ничего не произошло и поговорю с ней.
Вероника Павловна едва сдержала вздох разочарования и успокоила себя: Верочкин максимализм побежден. Пусть не во всем, но в главном, а это уже хорошо...
За широкой и надежной спиной Василия Васильевича незаметно пробежало три года. Влияние Вероники Павловны заметно сказывалось на Верочке: она стала мягче и несколько добрее к людям. Сама же Верочка понимала, что это не было искренним движением её души, просто ей хотелось угодить Веронике Павловне, не пасть в её глазах и не выглядеть уж совсем бесчувственной. Тем более, проблема доброты отошла на второй план: важнейшей стала задача замужества Верочки. Разговоры, планы, фантазийный полет желаний и возможностей, встречи будоражили мысли и чувства. Лились слова.
Мужиков вокруг приемной крутилось множество: и чужих, со стороны, и своих, внутренних, но все готовы были сотворить лишь маленький флирт. Соблюдался негласный принцип «перекати-поле», когда огромный колючий шар катится в пустыне, случай даст – зацепится за что-то, дунет ветер посильнее – оторвется и полетит-покатится по воле ветра и обстоятельств. Женатых или занятых другими женщинами ещё можно было понять, а вот свободных – невозможно. Они мечтали о какой-то свободе, о желании «погулять», поездить по миру, посмотреть чудеса природы и техники, некоторые бредили карьерой (эти были совсем омерзительны Верочке), но мало кто хотел идти к семейному очагу. Верочка своих знакомцев не очень-то и толкала к этому, из первых же разговоров с потенциальными женихами многое становилось ясно. Кто-то из очень умных попугаем повторял чьи-то слова о том, что плодить себе подобных – это удел смертных, а они, видишь, избранные. На счет их избранности Верочка не питала никаких иллюзий, но и сама считала, что возиться с киндерами – не её удел. Украшать своё имя эпитетом «разведенка» у Верочки не было ни малейшего желания. Статистика же, к данным которой Верочка прислушивалась, говорила и вовсе о немыслимых процентах разводов. Так, незаметно, неслышно какой-то болезненной коростою сошла почти без следа любовная, матримониальная горячка и желание удачно выйти замуж.
И к тому же грянули совсем серьёзные изменения. Уютная и размеренная служба под началом строгого, но человечного Василия Васильевича, судя по всему, подходила к неминуемому завершению. Пост губернатора занял москвич, приведший за собой кучку земляков, так называемую «команду», занявшую ключевые посты в области. Первый налет чужаков шеф выдержал: как-никак его должность федерального подчинения, а в центре многое и многие схвачены, но Василия Васильевича заставили поступиться своими заместителями. Пришли новые, те, что, разговаривая, могли смотреть через тебя, как сквозь прозрачное стекло.
-Страшные люди, - кратко сказала Вероника Павловна Верочке, улучив удобную минутку.
Все в конторе как бы посерели и стали похожи на одно лицо, и напоминало оно лик бездушного робота. Заученные до автоматизма движения, односложные вопросы и ответы, краткие резолюции представителей «команды». Они могли написать: «доложить», «выполнить», «к сведению», «в приказ», но разъяснить порядок достижения цели было им не под силу без знания глубинной сути работы. На всех лицах маски равнодушного спокойствия, в запасе подчиненных деланные улыбки на случай редких шуток начальства, в душах вакуум. Иных мнений кроме начальственного не существовало, Танюхины из конторы были изгнаны с позором, как разрушители единства губернаторской стратегии. В конторе царило единообразие, скрепленное известной мудростью народной: «Я – начальник, ты – дурак, ты – начальник, я – дурак».
На всех бумагах красовалась строгая буква «К» в кружочке, потом стали появляться двойные буквы «К», обозначающие двойной контроль. Не за горами маячила и третья буква. Однако жесткость контроля не гарантировала успешности работы. Только некий субъект, сидя за компьютером и ведущий программу бесчисленного потока контролируемых бумаг (нет, не дел), был счастлив и чувствовал себя властелином империи всеобщего присмотра и надзора, вершителем судеб людей, не выполнивших в срок заданий. За черными буквами фамилий исполнителей для него стоял лишь серый монотонный фон дисплея, не более того: ни лица, ни настроения, ни душ людей, носящих эти фамилии, он не ведал. Он с великой неохотой вбивал слова: «Снять с учета», потому что тогда количество подданных его империи сокращалось, а, значит, уменьшалось его могущество.
Компьютеризация, как ни странно, не уменьшила количества бумаг, беспрерывно кружащихся в двух потоках: нисходящем и восходящем. Каждое письмо спускалось сверху, на день задерживаясь на иерархической ступени для резолюции, пока не попадало в «подвал» к нижайшему по данной проблеме клерку, он-то и готовил ответ. Его мнение было определяющим. Бумага с ответом поднималась наверх, обрастая визами, новыми словами, запятыми, восклицательными знаками, не менялась только его суть, вникнуть в которую у начальства, как всегда, не хватало времени, уходящего в лету на бесчисленных совещаниях.
Верочка ещё при Василии Васильевиче выучилась достаточно уверенно плавать по бурному чиновно-бумажному морю и легко выдерживала штормы, участившиеся при новой «команде». Старый шеф плохо вписывался в её состав, и все чувствовали, что служебные дни его сочтены. Предвидя это, он перевел Верочку согласно дипломной её специальности в юридический отдел, не безосновательно полагая, что с его уходом находиться вблизи приемной будет жарко и опасно. Ведь каждый новый руководитель тащит за собой не только своих близких заместителей, но и полюбившихся секретарей и длинноногих помощниц.
В такой вот ни шаткой, ни валкой ситуации ожидания перемен (а что может быть хуже плохих ожиданий?) прошло ещё года два или три, чиновное время струится невидимо и неслышимо. Ведь даже длительное чаепитие у чиновника, как сон у солдата, идет в зачет рабочего времени…
Верочка с матерью помирилась под влиянием бесед с Вероникой Павловной, но при возвращении в отчий дом она видела, как нарастало напряжение в лице матери при её появлении, хотя слова говорили обратное. Верочкина стать всё более и более походила на дедову, а уж рысистость глаз, да напористая уверенность при разговоре была и вовсе списана с Ивана Федоровича. Но не от этого невольного напоминания хмурилось лицо матери (генетика - вещь упрямая, куда ж от неё деться), а от внутреннего признания, ставшего теперь уже очевидным фактом, разности душ - матери и дочери. Как к свекру не лежала душа, так беспокоилась она в присутствии Верочки, словно осужденная на ождание плохого известия.
Верочка проявила принципиальность и приказала дяде Вите врезать замок в дверь её комнаты. Он как-то странно осклабился при этих словах и сказал:
-Ты прям точная копия с Ивана Федоровича, - а помолчав секунды две, с издевкой продолжил, - страшно за диван свой импортный?
-Не люблю, когда чужие мужики валяются на моих постелях без меня.
-А если с тобой?
-Когда я приглашаю - это дело другое.
-И часто бывало так?
-Бывало, а на счет часто ли – не твое дело, - и пошла на выход из дома, вызывающе покачивая бедрами.
Укладываясь спать, она слышала, как, наверное, впервые мать разговаривала с Виктором на повышенных тонах. Они о чем-то спорили, и Верочка не сомневалась, что спор из-за неё и замке, который, то ли ставить, то ли нет. И самодовольная улыбка блуждала на её тонких губах.
Дядя Витя мужик был, видимо, хозяйственный и, как волшебник, вытащил утром откуда-то с кухонных антресолей новый английский замок, завернутый в промасленную бумагу.
-Гож ли? – спросил он Верочку после завтрака. Трапезничали они порознь.
-Годится, - в тон ему ответила повеселевшая Верочка.
День был воскресный, и мать ушла на рынок купить красной рыбки, или ещё чего-нибудь деликатесного: ведь дочь в гостях. Верочка же демонстративно толкалась в дверях, наблюдая за действиями Виктора. Он притащил электрическую дрель, просверлил по намеченному размеру отверстия, а потом аккуратно выдолбил долотом дупло в двери под замок. Когда он вставлял его, Верочка нежно положила ему руку на наклоненную шею, подождала секунду-другую. Дядя Витя напрягся, но не выпрямился и не выказал никакого удивления. Верочку это раззадорило.
-Ты меня в детстве выручил. Спасибо. И я тебе прощу связь с матерью, если ты, хоть что-нибудь узнаешь о возможных убийцах моего отца.
Дядя Витя, наконец, распрямился и внимательно посмотрел на Верочку. Её рука застыла в воздухе.
-Я не знаю, какой смысл ты вкладываешь в «прощу», но прощение не нужно мне, ни в каких смыслах. С матерью хочешь нас поссорить?
-Да, нет, - игриво протянула Верочка и лучезарно улыбнулась, привычно обнажая белые зубы. – Просто ты, наверное, знаешь многое, городок наш маленький, и тайн практически не существует.
-Вот потому, что городок маленький, я и не стал бы ворошить 15-ти летнее прошлое. Ты спроси лучше у деда, он больше меня знает.
-У деда, - расширила рысьи глаза Верочка, - ты хочешь сказать, что…
-Насмотрелась ты детективных сериалов, - перебил её Виктор, - ничего я не хочу сказать. Просто он выше меня сидит, дальше видит и больше слышит.
-Да и ты на слух вроде не жалуешься, - продолжала допытываться Верочка.
-Вот пристала. Ты не только внешне, но и внутренне похожа на деда. Беспредметный разговор, доложу я тебе. Андрея Ивановича не оживишь, а неприятностей наживешь.
-До сих пор горячо? – спросила Верочка, цепкая, как пиявка.
Виктор промолчал и специально включил дрель, чтобы подтвердить окончание разговора.
Верочка обидчиво повела плечами, а после того, как получила ключ и заперла на него комнату, отправилась к деду и что-то там шептала ему на ухо.
Через неделю Виктора уволили с работы.
В следующий приезд мать встретила Верочку словами:
-Что же Виктор тебе сделала плохого?
-Да и я ничего ему не сделала, пальцем даже не притронулась, - вспомнила она эпизод из романа «Морской волк» и улыбнулась с ехидцей.
- Ну и мегера же ты, доченька. Исчадие ада, по-другому не скажешь.
-Не знаю, как на счёт ада, но от тебя родилась, это точно, - как ни в чем не бывало, пропела Верочка и прошла в свою комнату.
-Да, от меня, - сказала мать и заплакала.
Виктор заранее ушел в огород и окучивал там картошку.
-Ничего мать, - шутливо сказал Виктор подошедшей к нему Маше, - я еще молодой, огородом проживем, лишь бы тебя не уволили.
Он легко распрямил сильное тело и полуобнял левой рукой любимую женщину. Уж ему-то было хорошо известно, что устроиться здесь, в городке, ему не удастся, если только комбайнером в бывший колхоз, называемый ныне СПК. Хотя длинные руки деда Ивана и туда простираются, но 3-4 тысячи рублей заработка тот посчитает пустяком, а может даже способом перевоспитания.
-Я окучу картошку, да пойду в свою избенку, а не то твоя доченька ещё какую-нибудь провокацию соорудит.
-Сейчас схожу за тяпкой и тебе помогу: мне ведь дома быть тоже не сладко, - и улыбнулась, посмотрев в глаза Виктора.
-Слушай, нам же надо расписаться официально, в загсе. Ты согласна выйти за меня замуж? – напустил на себя серьёзности Виктор.
-Конечно, любимый. Только я боюсь: не станет ли ещё хуже нам, не уволят ли теперь и меня из-за завидок.
-Волков бояться – в лес не ходить. Наша регистрация - это хороший им ответ. Мягкий и выверенный.
-Всё-то вы, мужики, кому-то хотите отвечать. Не надо никаких ответов, ни мягких, ни жестких. Никаких. Мы просто любим друг друга, и наплевать нам на все ответы. Хорошо?
-Так и быть. Слушай, а давай заведем ребенка.
Маша зарделась.
-После 25-ти летнего перерыва?
Но чувствовалось, что это предложение ей понравилось…
Как все и ожидали, Василию Васильевичу не удалось сохранить за собой кресло, как ни старался. К тому же ему стукнуло 60, и после дня рождения контракт с ним продлили лишь на один квартал. Почетное, так сказать, издевательское увольнение. Не придерешься.
Губернатор привез из Москвы своего человека, лет сорока, чернявого, шустрого, раньше работавшего в МВД, с весьма приметной фамилией Ончутка. Чего он не поделил с органами или органы с ним, никто, конечно, не знал, но зато порядки в конторе завел лагерные.
Первым делом после официального представления коллективу он затеял ремонт с перепланировкой кабинета, ни дня не просидев в нем, будто до него здесь был хлев. Комната отдыха, персональный туалет, душ с маленькой сауной, бильярдная, ну и, разумеется, сам кабинет с зеркальным потолком и приемная. И всюду импортная мебель. Злые языки утверждали, что такое милое благоустройство обошлось государевой казне в 20 миллионов рублей. Рабочая неделя новым начальником понималась весьма своеобразно: для «воссоединения» с семьей, остающейся в Москве, он покидал контору в четверг, а возвращался к государевым обязанностям во вторник. Если, конечно, не было каких-либо мероприятий, проводимых лично губернатором.
Конечно же, пожилая Вероника Павловна с её архаичными понятиями о добре и зле, явно не вписывалась в этот бесстыжий интерьер. Её прогнали со «двора» в канцелярию разбирать бумаги. Новый шеф на время поисков такого важного кадра, как секретарша, пригласил Верочку, так как ему доложили, что именно она временами замещала Веронику Павловну. В ответ на «лестное» предложение самолюбивая Верочка заметила:
-Это было так давно, а я уже полтора года главный специалист в юротделе.
-В зарплате вы не потеряете: я так и буду платить вам по прежней ставке, но меня нужно выручить. Говорят: вы очень хорошо помогали прежнему руководству. Давайте присядем, - и махнул рукой на стоящий в углу за рабочим столом диван, для приема особо важных персон.
Он усадил сначала Верочку, торопливо одергивающую короткую юбку, а потом сам сел поближе к ней.
-Выручайте, это ненадолго. Меньше месяца, уж точно, а я вас не забуду, - и, как бы в знак особого доверия, положил на Верочкино бедро руку, густо заросшую черным волосом. На белоснежной коже рыжеватой Верочки эта ладонь казалась ядовитым и страшным пауком, приготовившимся впустить яд разврата.
Она чуть-чуть, ну самую малость, напряглась, но нашла силы не дернуться, не шелохнуться, не выразить каким-либо иным способом свое недовольство, а, может быть, радость. Начальник оценил выдержку Верочки, довольно улыбнулся и через мгновение убрал руку.
-Я думаю, мы сработаемся.
Верочка покраснела от удовольствия.
-Спасибо за доверие, - прошептала она.
-Вот и прекрасно, - ещё раз улыбнулся новый начальник и встал, показывая тем самым, что разговор окончен.
Верочка выпорхнула из роскошного кабинета. Противоречивые чувства одолевали ею: она знала, что современная жизнь полна примеров «особых» отношений начальника и модельных секретарш, но при этом она не знала ни единого случая, чтобы секретарши благодаря этому достигали высот служебного положения. Верочке же хотелось стать начальницей…
-Да, тут задача со многими неизвестными, - ответил дед Иван, когда Верочка в очередной приезд в городок поделилась сомнениями с самым близким ей теперь человеком. – Рассказывал мне как-то один москвич историю восхождения к заоблачным высям одной миловидной студенточки. Для начала она после первого курса оженила на себе профессора, который ради неё бросил жену и детей. Но это замужество было для неё отнюдь не сверхзадачей, этим она купила должность первого секретаря комсомольского комитета всего института, очень известного в Москве. Выучилась. Профессор взял её к себе на кафедру, помог защитить ей кандидатскую, к этому времени она уже стала заместителем парткома института. Поработала пару лет, читая лекции, но прискучил ей упорный труд, да и сам институт тоже стал казаться лужей для её корабля самолюбия.
Верочка зачарованная слушала, любовно следя за каждым движением деда, он интересно рассказывал любую историю, даже такую пикантную.
-Вода, говорят, камни точит. Уговорила она своего профессора, и он устроил её в профильное министерство. Там она тоже пошла, прежде всего, по партийной линии, но, конечно, должность в каком-то отделе у неё была, суть не в этом. Жизнь с профессором многому её, деревенскую девчонку, научила: и этикету, и умению подать себя, когда надо быть принципиальной и недоступной, а когда смеяться и поддаваться, когда пить вино, когда гордо отказываться от него. Достижение власти – это целая наука, внучка, но её могут изучить лишь те, у кого нутряная потребность власти, у кого цель всегда оправдывает средства. Понятно выражаюсь?
Верочка кивнула головой.
-Так вот. На каком-то совещании глянулась она своей принципиальностью первому заместителю министра. Дале-боле. Потом и внешностью приглянулась ему. Но без «хи-хи», да «ха-ха» с её стороны. Совместные поездки в командировки, житьё в отелях. Замминистра в постель её хочет затащить, а она ни в какую. Тактика у неё стала обратная той, что применялась с пожилым профессором, у которого от молодого тела голова шла кругом. Тут она поставила замминистра жесткое условие: если хочешь «комиссарского» тела, то сначала женись.
Дед Иван захихикал от восторга. Ему всю жизнь нравились такие хитрые женщины. И понятное дело, что рассказывал он эту историю, приукрашивая, где надо, неслучайно, а с воспитательной целью.
-Рассказывай, дед, что замолчал, - поторопила его внучка.
-Близится к завершению мой рассказ-то. Ну, так вот. Замминистра туда-сюда, подарки дорогие, сапфиры, бриллианты. Ты не смотри, что время было советское. Ого-го, как воровали и тогда. Я всегда говорю, что нынешние олигархи – дети тех родителей, прикарманивших для них и богатства и должности. Стоит только копнуть. Ладно, об этом позже… Она же ни в какую: женись и всё такое. Да ещё пообещала пацанов народить, вроде как продолжателей министерского дела. Пришлось ему бросать семью и брать её в жены. А перед свадьбой поставил он её у руля такой организации, что пальчики оближешь. Вроде свадебного подарка или как-то уравнять их социальное положение. Уж, как профессор ни убивался, ни увивался перед нею, она его побоку. Действительно, отработанный материал. Нарожала она замминистра сыновей, теперь они владельцы таких фирм огромадных, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
-Тогда легче было, многие через комсомол, да партию продирались к власти, а сейчас их нет, - заметила Верочка.
-Да, сейчас несравненно труднее, не только потому, что баб, готовых лечь по первому приказу в сотни раз больше стало: не ты, так другая, а ещё потому, что начальники стали подлее и продажнее. При советах порядочных у власти было гораздо больше, чем ныне. Сейчас они какие-то оголтелые стали, с ними держи ухо востро, - сурово заметил дед Иван.
-Как же вести себя с ним? – спросила Верочка.
Дед Иван задумался. Случись, что с Верочкой после его неправильного совета, он будет виноват, но если уж рассказал поучительную историю, правда из далеких времен, то надо отвечать.
-Уклончиво говорить не привык, сама знаешь. Давай я тебя заберу и устрою здесь у нас, хоть у себя, в Земском собрании, хоть в той же налоговой. А?
-Не-а. Я уже привыкла в большом городе. Возвращаться сюда – это, считай, крах. Да, и с матерью что-то тесно нам стало в одном месте, как в берлоге.
-Смотри, не промахнись, внучка. Совет же мой такой: блюди себя, зря не давайся. Я тебя не спрашиваю, сохранила ли ты невинность, не модно так спрашивать, да и людям этот факт стал безразличен. Оглядывайся по сторонам чаще: везде чужие уши.
С таким напутствием вернулась Верочка в большой город. Она была тиха, послушна, исполнительна. Работа её начальнику нравилась, она с ходу понимала его просьбы и быстро вникала в суть дела. Хорошо знала всю офисную технику и отлично владела компьютером, иногда помогала начальнику в тонких навыках управления компом, так назывался теперь компьютер.
-Я вот скоро согласую введение новой должности «советника» и назначу тебя на неё, - обещал он ей.
Как-то она низко наклонилась к начальнику, тыча в экран монитора длинным пальцем, а он скосил глазом в длинный, по моде, вырез кофточки, закинул руку Верочке на спину и сказал:
-Давай сегодня вместе поужинаем?
Она понимала, что это даже не плотское желание, а так: вопрос от нечего делать, и даже не желание спастись от скуки, потому что назавтра был четверг и он уезжал в свою семью.
-Не могу, Роман Аркадьевич, я по-женски сегодня не здорова.
-Лечись, - пошутил он и тотчас убрал руку, вздрогнувшую от брезгливости.
Ура! И не отказала и сама его проверила, что ему важнее: секс или общение.
Наконец-то начальник нашел себе секретаршу. Девица была по меткому народному выражению «оторви и брось». Стеснения она не знала, наверное, со времени овладения ходьбой и речью. Такие, как она, любят командовать, и судьба, не странное ли дело, предоставляет им эту возможность почти постоянно. Или они умело находят субъекты для манипуляций, которыми вертят туда и сюда, вне зависимости от его ценности и значимости. Жертвами их становятся сначала родители и воспитанники детских садиков, затем соученики и студенты, потом несчастный муж и …. Они всё знают и умеют с их, разумеется, слов. Им нельзя перечить, потому что они во всем правы.
Верочка удивилась выбору начальника и впервые усомнилась в его умении разбираться в людях, но лишь вздохнула с облегчением и отправилась в свой отдел. Здесь ей предстояло новое знакомство: новый начальник отдела. Первое, что сделала Верочка, навела о нем справки у Вероники Павловны: в каждой канцелярии сходятся, как известно, все конторские новости.
-Он собственник двух или трех консалтинговых фирм, - ответила Вероника Павловна.
-Обычное дело, сейчас не только в Госдуме, но и в правительстве жены богаче своих мужей в десятки раз, - согласилась Верочка.
-В том-то и дело, что он их не переоформил на жену.
-Ну, совсем обнаглели, - не сдержалась Верочка, - даже на госслужбу берут действующих бизнесменов.
Как конторские разговоры становятся сразу всем известны, великая загадка, но Верочка сразу почувствовала на себя начальственный гнев. Все, сделанное ей, оценивалось неудовлетворительно, все письма - неверно написанными, все протоколы – дрянными и шаблонными. От такого предвзятого мнения она вдруг почувствовала себя рыбой, выброшенной на берег. И бьет та хвостом, и разевает рот, и изгибается всем телом, но от этого ей становится всё хуже и хуже. Она ещё сильнее бьет хвостом, а результаты приносят обратный эффект.
Верочка пошла к Роману Аркадьевичу, намереваясь найти у него защиту, но лишь спросила, напуская на себя вид старой и близкой знакомой:
-Роман Аркадьевич, когда вы возьмете меня в свои советницы?
Начальник не ответил, а в свою очередь спросил:
-Ты, говорят, не ладишь с начальником отдела?
-Почему? Всё нормально, - не выдала своих чувств Верочка, теряясь при этом в догадках.
Она что-то слышала о корпоративной солидарности начальства даже по самым никчемным вопросам, но чтобы до такой степени…
-Вот наладишь с ним взаимоотношения, тогда и приходи.
Это был приговор. Верочка похолодела.
-Хорошо, - осталось лишь сказать ей и улыбнуться.
Она с трудом дождалась пятницы, чтобы решить свои проблемы с дедом.
-Дед помогай! – решительно заявила Верочка с порога.
Дед Иван казался усталым и расстроенным.
-Что случилось?
Верочка рассказала.
-Ты посмотри, какое невезение. У меня среди твоего начальства нет ни единого «прихвата». Даже если бы я был при должности у меня вряд ли, что получилось бы, а теперь…
-У тебя-то что произошло?
-Эх, внучка, я теперь не председатель Земского собрания. Попросили освободить место для более молодых. Не буквально, конечно, но…
-Что ж, - прошептала Верочка, - у нас с тобой началась черная полоса.
-Ничего, ещё повоюем. Попрошу в качестве отступных какую-нибудь должность, в районе я заметный человек.
-Дед, а что такое ончутка? Я где-то здесь, в городке, слышала это слово, но забыла смысл.
-Ха-ха-ха, - рассмеялся вдруг дед, - зачем тебе это? Почему ты об этом вспомнила?
-Ничего веселого я не вижу. Такая фамилия у моего начальника, о котором я сейчас рассказывала.
-Чего, чего? – опешил дед, сразу же перестав смеяться. – Это, это, - он даже замялся, не зная, как ответить. – Это старорусское название чёрта, того самого, что с хвостом.
-О-о-о! Подарили же ему родители фамилию, - Верочка была ошарашена таким значением слова.
-Да, уж, - со значением протянул дед, - вдвойне, значит, держи себя в руках и не давай волю. Даже я, богохульник, и то не стал бы работать с чертом, - он засмеялся своей шутке.
-Тебе легче, а вот мне каково…
Верочка, смеясь, с кем-то поделилась знанием смысла фамилии начальника, как обычно, прося держать язык за зубами. Но разве такие новости остаются втуне? Через неделю вся контора знала об этом разговоре.
Прошло недели две, как вдруг Верочку попросили на недельку заменить секретаря, якобы по неотложным семейным делам уехавшую на далекую родину. Верочка даже порадовалась, что лишний контакт с Романом Аркадьевичем позволит наладить отношения, но неделя прошла, и Верочке, ни разу не удалось с глазу на глаз поговорить с ним. Какие бы ухищрения она не применяла, всё не впрок: начальник стремглав выбегал из кабинета и говорил:
-Срочно уезжаю на совещание, - или также вбегал в кабинет, проводя ребром ладони по горлу: «Занят, мол, дальше некуда».
Короче, держал её на дистанции так, что ей так и не удалось решить свой вопрос.
Верочка вернулась уж в свой отдел, как на исходе недели к ней пришли две молодые девицы и говорят:
-Вы нас, наверное, помните: мы приносили пакет документов, когда вы оставались за секретаря, но вот незадача, сопроводительное письмо со штампом о принятии документов куда-то запропастилось. Не могли ли вы поставить штамп на нашей копии.
-Нет проблем, - ответила, не задумываясь, Верочка, - пойдемте.
В приемной никого не было. Верочка привычно уселась на секретарское кресло, быстро оглядела стол, машинально выдвинула верхний ящик, где обычно лежали штампы и взяла нужный. Только-только она приложила его к письму, как двери в приемную широко раскрылись, и в неё вошли Роман Аркадьевич и начальник её отдела.
-Что вы здесь делаете? Это не ваше рабочее место, – с напускной строгостью, прозвучавшей как удар клинка о клинок, спросил Роман Аркадьевич.
-Попросили поставить штамп на…
-Задним числом оформляете служебные бумаги подконтрольным организациям, - перебил её начальник отдела, и интонация голоса уже была утвердительной и обличительной, а не вопросительной.
-Пустяшное дело…, - попробовала оправдаться Верочка.
Но её опять перебили, а девицы между тем исчезли как будто и не бывали.
-За эти пустяшные дела вы, безусловно, получаете подарки!
-Да, вы что…
-Итак, дело ясное, - безапелляционно подвел итог Роман Аркадьевич и обратился к начальнику отдела, - соберите комиссию по служебной этике и через пятнадцать минут все ко мне.
Прахом пошли все наставления деда и Василия Васильевича. На комиссии Верочка, понимая, что это подстава и что не только дни, а часы её в этой конторе сочтены, дерзила:
-Да, да, на взятки я купила Роллс-Ройс за миллион долларов. Вы что, не знаете что ли? Весь город только об этом и говорит, как секретарша купила самый дорогой автомобиль в мире…
Её все-таки пожалели и уволили по собственному желанию, Тут же внесли все необходимые записи в трудовую книжку, и к 18 часам она была свободна как ветер. Заглянула к Веронике Павловне.
-Вероника Павловна, можно я к вам принесу несколько платьишек?
-Что случилось?
-Меня из общежития выселяют.
К тому времени Верочка жила в специально построенном общежитии для малосемейных пар.
-Как так?
-Я подожду вас у входа в контору, - произнесла, сдерживая слезы, Верочка.
Через день дед прислал «Газель», и она увезла Верочку со всем её немудрящим скарбом из сурового города…
Через месяц Верочка позвонила Веронике Павловне и сообщила вроде радостную весть, но со слезами в голосе.
-Вероника Павловна, меня берут на новое место работы.
-И почему ты плачешь?
-Сейчас ведь в каждой фирме есть служба безопасности, которая интересуется всей твоей подноготной. Они наверняка пришлют к вам письмо с просьбой о причинах моего увольнения. Вероника Павловна, родненькая, - ранее суровая и не знавшая слез, Верочка расплакалась.
-Успокойся, милая, - у доброй Вероники Павловны защемило сердце, - что надо сделать-то.
-Когда придет письмо, не регистрируйте его и выкиньте.
Вероника Павловна вздрогнула, если, не дай Бог, об этом узнают, ей тоже не поздоровится.
-Хорошо, хорошо, - быстро, без паузы, ответила она, - я всё сделаю, что комар носа не подточит.
-Спасибо.
Письмо с запросом действительно пришло, и Вероника Павловна принесла его домой, а потом, как опытная разведчица, сожгла письмо в тарелочке, тщательно размешивая пепел. Смешное и трагичное так часто идут рядом, сцепившись невидимыми нитями…
Верочка лишь слегка посерчала на прежнее руководство, мало удивляясь подлости человеческой, и устроилась на новое место. Ей было невдомек, что не меч сечет грешную голову, а рука, держащая его. Она может быть Божьей или своей собственной.