Привлекательные и заманчивые с виду рыночные цветы буржуазных свобод в русской почве быстро одичали и превратились в колючие сорняки. Новая власть недвусмысленно намекала, чтобы все граждане и гражданки продирались через эти заросли самостоятельно, поодиночке. Вцепившиеся в одежду колючки служили неким тайным пропуском в святые святых. Тем же, кто пытался обойти заросли или брезгливо снимал колючки, трудно было найти себе применение. А без их опыта и знаний проблемы множились день ото дня.
Дед Иван, главный в земском собрании, легко вписался в реалии новых времен и быстро забыл о коммунистических заветах. Забыл о них и новый ректор Верочкиного института, земляк деда. Ей нашелся не просто кров в общежитии, не просто комната с надоедливыми и шумливыми соседками, а уютный уголок, бывший «кабинет» кастелянши, уволенной по причине хозяйственной ненадобности в общежитском процессе. Были и более крутые абитуриенты в орбите ректора, но рука руку моет. Верочкина исключительность поднялась по очередному крутому излому уже далеко не детских каракуль.
Парни не обходили её стороной, студенческая молва неясными намеками приписывала ей мистические способности и блестящую будущность. Отголоски шушуканий доносились до Верочки и приятно щекотали ей нервы: плохо ли сознавать, что ты в центре внимания молодых людей. Даровитые городские парни, уверенно отвечавшие на экзаменационные вопросы по какому-нибудь римскому праву, свысока поглядывали на девушку из глубинки. Знай, мол, наших, городских. Она знала и предметы, и парней, которых слегка презирала. Умные были слишком женоподобны и изнежены, а могучие спортсмены – ограничены. Она не могла взять в толк, как 20-ти летние парни в транспорте бросались занять освободившееся место и чинно посиживали, не глядя на старушек, стоявших рядом с ними. Одного из таких она как-то спросила:
-Привычка, с детства привитая мамочкой?
Верочку стали считать задавакой. Да, на лице её можно было увидеть выражения недовольства, легкого презрения и превосходства. Спокойствие и уверенность в себе легко читались в её словах, походке, разговоре. Грусть ей была неведома, а, значит, недоступно было и счастье. Она не особенно утруждала себя самоанализом. Вошедшая в привычку после гибели отца способность к наблюдению в студенческие годы ещё более развилась и окрепла. Верочка старалась по малейшим нюансам поведения, словам определить не только: хорош или плох человек, а полезен ли он ей. И затем искала подтверждение своим выводам. Найдя их, душа её самодовольно вздрагивала: точное попадание. Она не отдавала себе отчета, что различать в людях лишь белое и черное – ущербно, она не принимала в расчет, что человек может поумнеть, обжегшись на молоке, или набраться опыта и изменить свои взгляды. Верочка почему-то твердо была уверена, что человеку не суждено по-змеиному менять кожу, и та основа, что заложена с рождения, так или иначе, но проявит себя, и тихо гордилась своим продуманным практицизмом.