Михаил Чижов

Молодость для меня существует как судья

моих сегодняшних мыслей и дел.

Константин Паустовский

Зима казалась нескончаемой. Особенно длинным был пасмурный февраль. Алексеем Михайловичем все более и более овладевала не свойственная ему апатия, хотя объективных причин для этого вовсе не было. Интересная работа, уважение подчиненных и начальства, неплохой заработок, спокойная семейная жизнь. Чего еще желать? Но невесомая ранее усталость накапливалась и словно маленькие капли ртути сливалась в единый, зловредный сгусток, утяжеляющий мышцы и отравляющий сознание. В конце рабочего дня в левой стороне груди нарастала пугающая пустота, затрудняющая дыхание. Хотелось наполнить легкие очищающим воздухом, но частые вздохи не приносили облегчения. Масса служебных бумаг, которые приходилось частенько брать домой для неспешного принятия по ним решения, делали рабочий день нескончаемым и сжимающим личное время до исчезающей по скудности малости.

Хотелось побыть одному. Остаться наедине со своими мыслями где-то в глухой, полузабытой деревне, над домами которой вьются один-два дымка. В прежние годы он так и делал: брал недельный отпуск, договаривался с приятелями об аренде пустовавшего зимой деревенского дома (их сейчас больше, чем жилых), предпочитая каждый год менять дислокацию. В марте, когда появлялся наст, он гонял на лыжах по полям и лугам, запасаясь впечатлениями. Как ни странно, одиночество лечило: уходила хандра, свежел ум, наливались силой мышцы.

Но в этот год работа не отпускала. Наступил март, вот-вот растает снег, а он еще мается в городе, не имея возможности совершить традиционное свое действо. Душа требовала новых ощущений, приходящих лишь с переменой мест.

«Порадовать себя хоть новой книгой»,— подумалось как-то Алексею Михайловичу, и он заглянул в книжный магазин. «Время больших ожиданий» — сразу же бросился в глаза заголовок, а сердце дрогнуло от знакомого имени — Паустовский! Подзаголовок: «Повести. Дневники, письма».

«Боже мой! Как это приятно вспомнить любимого писателя и узнать о нем что-то новое, неизвестное»,— предвкушал вечером Алексей, удобно располагаясь в кресле. Он вчитывался в знакомые и полузабытые строки «Повести о жизни», и в голове теснились воспоминания…

...Над Коми стояла жара. Полуденное солнце было особенно нетерпимо студентам строительного отряда, одетым по-походному. Ноги томились в резиновых сапогах. Поезда все нет и нет. Запах перегретого угля щекочет ноздри. Испарения креазота, топлива и масел, идущие от шпал, душным маревом колышутся вдали, переливаясь сизо-сиреневыми оттенками. Глаза смыкаются.

Алексей все же стряхнул навязчивую сонную одурь и вышел с перрона на привокзальную площадь. Неказистый деревянный городок социалистической застройки: прямо от вокзала идет широкая, прямая, как просека в тайге, улица, вокруг которой толпятся почерневшие от времени двухэтажные деревянные дома, напоминающие бараки заключенных. На одном из них красовалась надпись «КНИГИ».

В Центральной России 60-х годов был голод на книги, интеллектуальный бум. Объяснялось это модой на корешки в книжных шкафах, а также невиданной их дешевизной. Том Бунина из Собрания сочинений стоил 90 копеек независимо от толщины, а зарплата у интеллигентов, главных потребителей, была не меньше 100 рублей. Здесь, в забытой Богом Микуни, было книжное изобилие, только деньги давай. Но какие деньги у студента, да еще в стройотряде? Все же Алексей наскреб 1 рубль 72 копейки на сборник «Зарубежная поэзия в русских переводах» да 1 рубль на второй том Константина Паустовского из Собрания сочинений 1957 года. Этот том был сворован из биб­лиотеки: на титульном листе стоял штамп «Республиканская библиотека Коми АССР» и шестизначный инвентарный номер. Алексей отметил про себя: «Любят в Коми Паустовского, если воруют, а, судя по номеру, неплохая в республике библиоте­ка». И хотя мать частенько советовала Алексею: «Не бери и не покупай ворованное», но сейчас он решил, что это не тот слу­чай. Все-таки книга — это плод ума, а главное, имя Паустов­ского, с которым он «познакомился» по-настоящему лишь два года назад, взяв почитать у друга двухтомник «Повесть о жиз­ни».

Конечно, громко звучит «у друга». Да и не мог Алексей быть ему другом, будучи младше на пять лет. Когда брат ушел в армию, мать Алексея сдала одну из комнат их частного дома студенту первого курса медицинского института.

Квартирант был красив. Черные как смоль курчавые волосы с уже заметными залысинами. Смуглое и волевое лицо, в ши­роких скулах играла сила. Под метр восемьдесят ростом. Смесь татарского с немецким, как потом выяснилось. Мастер спорта по вольной борьбе, перворазрядник по шахматам, он ходил нарочито неуклюже и вразвалку, скрывая в синих холодных глазах снисхождение к окружающим, а в мышцах — молние­носную реакцию. Тогда пятнадцатилетнему Алексею он казался Волком Ларсеном из недавно прочитанного романа Джека Лон­дона «Морской волк». Писатель зло посмеялся над ницшеанской теорией сверхчеловеков, но Алексей этого в то время не пони­мал и вполне искренне хотел быть таким же. И хотя ему не пустым звуком были имена Хемингуэя, Ремарка, Вилиса Лаци­са, де Сент-Экзюпери, именно квартирант наполнил книжную форму жизненным содержанием. Высказывая свое отношение к различным людям, героям произведений, он учил улавливать разнообразие оттенков характеров, делать самостоятельные выводы, ценить истинно прекрасное. Он читал наизусть Есенина, Блока, Пастернака, разбирал с Алексеем идеи фильмов «Де­вять дней одного года» и «Такова спортивная жизнь» с Харрисом в главной роли, научил бескомпромиссности в шахматных бата­лиях, познакомил с методами решения задач по физике. Широ­та натуры в его исполнении была столь привлекательна, что не следовать ей было бы просто недальновидно. Ум и широта в мужском характере. Что может быть лучше? К этому выводу Алексей пришел уже самостоятельно, пораскинув незрелым тогда еще умишком.

К тому же квартирант был расчетлив до цинизма, таким, по крайней мере, казался Алексею, не имеющему жизненного опыта. Сразу после окончания школы в уездном городке он, вооружившись справками, бросился поступать в МИМО и заво­евывать столицу, но... не сложились отношения с детьми высо­копоставленных родителей. Его исключили из комсомола и ин­ститута. Надвигалась служба в армии, пришлось удариться в бега: Кузбасс, Экибастуз, Дальний Восток — это то, что Алек­сей слышал от него. Поступать в медицинский институт он при­ехал уже из Минска. С такими «извилинами» он мог бы посту­пить куда угодно. Но была у него какая-то тайна, что-то вроде волчьего билета, не разрешающего ему жить в столичных го­родах. Однокурсники были младше его на два года, и он, оту­чившись год, приглядел скромную, черноволосую девушку, дочь директора авиационного завода. Еще через год он женился на ней и въехал в громадную пятикомнатную квартиру.

Алексей с ним перезванивался и время от времени приез­жал к нему поиграть в шахматы, побеседовать о новинках ли­тературы. В середине 60-х годов было принято обсуждать ро­маны из толстых журналов. Встречал он Алексея как равного, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, брал бутылку су­хого вина, устраивал закуску. Вероятно, бывшего квартиранта что-то привлекало в парне.

Директор, а вернее его жена, собрали уникальную библио­теку из нескольких тысяч томов. Глаза разбегались при виде такого богатства. Вот тут-то Алексей и наткнулся на автобио­графическое произведение Паустовского «Повесть о жизни» и попросил его почитать. Что-либо лучше из этого жанра, чем эта книга, ему позже не встречалось. Когда Алексей рассказал бывшему квартиранту о своих впечатлениях, тот спросил его:

— Ты, конечно, не знаешь, что за это произведение Паустовский недавно чуть не получил Нобелевскую премию по ли­тературе.

— Ну, да??

— Нобелевский комитет действительно признал этот шедевр достойным премии, и Паустовскому даже был выслан экзем­пляр «Повести о жизни» с надписью «Лауреату Нобелевской премии». Но тут советское правительство запротестовало: вто­рой раз за десятилетие премия присуждается беспартийному: Пастернак, да вот Паустовский. Когда же отметят Шолохова?

Увидев недоверие в глазах Алексея, он снисходительно усмехнулся:

— Не веришь?

— Нет! — Для убедительности Алексей покачал головой.

— Зря, информация самая конфиденциальная и точная. Ее привез из Москвы отец моей жены. Ему рассказывал об этом один из замов премьера правительства, такой же книголюб, как тесть.

Алексей опять покачал головой.

— Тогда это не вопрос веры, а твоего махрового неприя­тия к любому инакомыслию, которого в комсомоле не должно быть. И это ему удается! — Он с усмешкой поглядел на Алек­сея: — Дальше будет еще неожиданнее. Партийные бонзы Со­юза намекнули шведам, что при таком раскладе не видать Швеции многомиллиардных судостроительных и других зака­зов. И комитет согласился присудить премию Шолохову, хотя сомневался, что «Тихий Дон» написал именно он.

Алексей кивнул. Он и раньше слышал от своей сестры-фи­лолога о загадке века: авторстве «Тихого Дона».

— Такого мужика завалили, гады! — Алексей по-юноше­ски не выбирал слова, чтобы выразить чувство горечи от не­справедливой обиды, нанесенной любимому писателю.

— «Подвергай всё сомнению» говорил Козьма Прутков, осо­бенно действия власти,— тихо и вместе с тем внушительно про­изнес наставник Алексея. Помолчал и продолжил: — Запомни, думающий человек всегда находится в оппозиции к власти. Лю­бой, самой распрекрасной, потому что сущность ее — давить народ.

Первый, по-настоящему взрослый разговор. Впервые Алек­сей узнал информацию не для всех, и она кардинально расхо­дилась с общеизвестной. Студент не воспитывал в Алексее диссидента. Тот остался почти неизменным в своем доверчивом ми­ровоззрении вплоть до ельцинских времен, но запомнил, что может быть иной взгляд, на, казалось бы, очень известный пред­мет спора, опирающийся на другие факты, многим недоступные.

— Популярность Паустовского на Западе началась с того, что как-то в интервью Марлен Дитрих призналась журналис­там, как плакала, прочитав его рассказ «Телеграмма». Ты чи­тал его?

Алексей смущенно покачал головой. Что в будущем медике особенно нравилось ему, так это искреннее нежелание зада­ваться, показывать свое превосходство, употребляя пренебре­жительные междометия.

— Потом, в 1964 году, будучи в СССР с гастрольной поезд­кой, Марлен Дитрих во время выступления в Центральном доме литераторов встала перед Паустовским на колени, отдавая дань его таланту. Конечно, это очень не понравилось литературным боссам СССР. Зависть, она и в Африке зависть...

Так Алексей прочитал все шесть томов Собрания сочинений Паустовского. В романтизме писателя и отношении к жизни он нашел друга.

...В пристанционном скверике Алексей с волнением пролис­тал потрепанный второй том Собрания сочинений коричневого цвета, с двумя полосами на обложке и корешке. Над красной, верхней, черными буквами: «К. Паустовский». На форзаце бу­рые следы крови от... раздавленных комаров. Первая собствен­ная книга Паустовского — тогда он бредил созданием домашней большой библиотеки.

Вскоре загудел паровоз. Стройотряд увезли на север, где рядом с безымянной станцией студентам предстояло сделать лежневку — дорогу из бревен на болотах, через которые шел газопровод Ухта — Центр. Бензопилой «Дружба» они пилили жел­то-смоляные красавицы сосны. Задрожав в агонии вершинами, тяжело, всем телом падали они, ломая сучья, в топкое болото. Обрубали сучья и, напилив стволы на бревна трехметровой дли­ны, мостили ими будущую дорогу.

Насмотрелся Алексей на болота, кажется, на всю оставшуюся жизнь. Жара, топь, гнус. Воду пили из-под ног. Находили под корнями ели круглые небольшие провалы-колодцы с неподвиж­ной водой. Настелив ветки, ложились и приникали к чистой, по-настоящему колодезной воде. Напившись, вдруг замечали, как из бездонной глубины поднимается светлая струя воды, и в ней кружатся сухие листья гонобобеля и желтые иголки сосен. Пе­ревернувшись на спину, любовались корабельными, пока еще живыми, соснами с покачивавшимися на ветру кронами, голу­бым небом с редкими, белыми тучками, похожими на различ­ных зверушек. Слушали быстро усиливающийся звук поезда и, наконец, видели мелькание зеленых вагонов меж золотых сосен, растущих в придорожной полосе. Бескрайняя, могучая Родина. С этим чувством формировался характер.

Вечером у яркого костра пели грустноватые студенческие песни и думали, что вечно будут молодыми и сильными.

Плачь, мама моя, плачь, Пропадет твой сын в Коми-крае. То, что ем и пью, то, что я не сплю, Об этом никто не узнает.

Но стоило отойти от костра несколько шагов, как кромеш­ная тьма окутывала плотным покрывалом, и острое одиноче­ство, несмотря на звонкое и близкое звучание песни, вползало в сердце.

Завершились работы планово. Гигантская трубоукладочная машина метров тридцати длиной состояла из нескольких сек­ций, которые зачищали, изолировали чередующимися слоями битума и синтетической ткани трубу; потом сталкивали ее в воду траншеи, прокопанной еще зимой. После ее прохода леж­невка утонула без следа. Навек исчезли прекрасные сосны и ели, а с ними нелегкий труд. Лишь мутная вода колыхалась на месте студенческих усилий. Как в воду! «Как в воду,— повторял Алексей ошеломленный.— Но ничего, все нормально: будут греться люди возле газовой горелки. Будут работать заводы и ТЭЦ».

Вечерами Алексей перечитывал Паустовского. Щемящее чувство жалости ко всему, что окружает, охватывало его. Здесь он оставит частичку своей души. Но когда-нибудь распахнутся старые страницы, и он опять увидит вот эту станцию, вагон­чик, эти болота, и сосны, и друзей...

Иногда Алексей забредал к станционному диспетчеру. Стан­ция была неузловой, и работа не обременяла дежурного. Этот пожилой мужчина читал всегда свежие газеты, которые приво­зили ему железнодорожные почтари. Чем-то они друг другу по­нравились, случайно познакомившись на пристанционном пруду, куда студенты приходили купаться и отдохнуть, где он, сидя в тени березы, разбирал шахматную партию, поглядывая в газету. Алексей подошел посмотреть, они разговорились, а потом сыграли партию, выяснив, что силы их примерно равны.

Здесь, в диспетчерской, сидя у открытого окна, Алексей как-то читал «Комсомольскую правду». В окно несло жаром знойных пустынь, будто он сидел не в таежном домике, а в узбекской чайхане. Под окном никли красивые шары георгинов, резные листья которых покрывал толстый слой пыли, приноси­мой от железнодорожного полотна. Все дышало миром и спо­койствием. Как вдруг в глазах потемнело. В черной рамке на газетной полосе сгоревшими углями были насыпаны знакомые буквы, сложившиеся в почитаемое имя — Константин Георгие­вич Паустовский. 14 июля 1968 года на семьдесят седьмом году жизни скончался... Алексею показалось, будто кто-то, безжа­лостный, ударил его по ушам. Разом, вмиг он оглох. Отложил газету и бессмысленно уставился в окно. Потом схватил ее и вновь вчитался. Да, всё верно: то же имя, то же лицо. Большие глаза на сумрачном лице, испещренном глубокими складками, крупный и несколько крючковатый нос.

Диспетчер, заметив что-то неладное, вопросительно посмот­рел на Алексея. Он протянул ему газету с некрологом и молча вышел: из-за комка в горле невозможно было произнести ни слова. У низенького станционного штакетника, пропахшего смо­лой и особым железнодорожным запахом, он долго стоял, пы­таясь проглотить непослушный комок.

«Вот и он ушел, а я мечтал найти его в Тарусе. Почему он стал мне так близок, как никто другой из писателей? Навер­ное, и я такой же романтик, как он». Мысли Алексея прыгали. Вышел диспетчер. Подойдя к Алексею, протянул пачку сигарет и сказал:

— Закури, сынок, легче станет. Это хорошо, что ты так скорбишь по незнакомым людям. Душа, значит, тонкая.

Они затянулись болгарской «Шипкой». Рядом мчались не­скончаемые товарные составы с промежутками в 10—15 минут. Стук колес эхом-болью отзывался в голове. Он потрепал Алек­сея по плечу:

— Быть романтиком — значит не быть равнодушным.— Дис­петчер был немногословен и, казалось, читал его мысли.

Алексей, прощаясь, пожал ему руку и поплелся к вагончи­ку, часто оступаясь в темноте.

...Размышляя, Алексей Михайлович вставал с кресла, хо­дил по комнате, доставал атлас, пролистывал книги Паустов­ского и, натыкаясь на любимые места, внимательно читал их. Он спрашивал себя: «Таким ли осталось восприятие, как в да­лекие и беззаботные юношеские годы? Не выжег ли свирепый чистоган нынешнего дня то светлое, чем наполнялась душа в давние времена, соприкасаясь с творчеством Паустовского?» И с радостью убеждался, что целы те струны, легко отзываю­щиеся на красоту природы и человека.

Что в нашей жизни отзовется?.. Встреча с мудрым челове­ком или прожженным аферистом, интересная книга или сцена насилия из американского боевика, стремление к познанию или пустое времяпрепровождение? Всё отзывается в той или иной степени. Только почему для одних интересный человек кажется вовсе не заслуживающим внимания, а фильм ужасов радует? Почему к одним стремятся порядочные, а вокруг других роят­ся, как осы, подлецы? Как случается, что один эпизод опреде­ляет всю жизнь, а многие, сливаясь с десятками других в проч­ный камень, остаются за пределами сознания? Судьба? Гене­тика? Воспитание?..