Михаил Чижов

Опыт не ошибается, ошибаются

только суждения наши...

Леонардо да Винчи

Подъем в студенческом отряде был ранний. В половине седьмого начинала звучать какофония нарождающегося тру­дового дня: трещал, прогреваясь, двигатель трелевочного трак­тора, слышался мат и громкий смех лесорубов, живших в со­седнем бараке. Солнце стояло уже высоко. Белые ночи. Именно белые, не чистые, не светлые, не ясные, а именно белые, ког­да чуть-чуть подошедшее к горизонту солнце посылает свои лучи на облака, а те отражают свет только белого цвета. Точ­нее, белесого, сказочно изменяя очертания предметов, строе­ний, деревьев. Воздух ночью казался ватным, как при тумане, и говорить хотелось почему-то шепотом.

Вставать было тяжело, за окном двигались серые тучи. Раз­глядывая задубевшие портянки и носки, Алексей привычно подумал: «Постирать бы». Но жили они в таких спартанских условиях, что не было в бригаде даже тазика или другой ка­кой-то пригодной емкости для стирки. Воду возили на машине издалека, она была на вес золота. «Хорошо, что есть сменные носки. А что делать с портянками? — продолжал грустно рас­суждать сам с собой Алексей.— Придется ждать похода в по­селковую баню».

Предстоящая работа не радовала: пятый день они возились в болоте, безнадежно пытаясь выкопать ямы для столбов буду­щей зоны заключенных. Страна Коми. Чего-чего, а болот здесь хватает. Основной пейзаж: чахлая ольха да береза. Береза, ви­димо,— самое неприхотливое дерево на Руси. Когда-то и здесь росли гигантские ели и сосны, вырубленные зэками для изго­товления шпал и постройки этих вот неказистых поселков и го­родков. Человек нарушил хрупкое равновесие, и восстановить его стало практически невозможно: семя сосны не укореняется в воде.

Территория прошлого СевЖелДорЛага. Кто-то, из местных, состоящих на две трети из бывших зэков, признался: страшным был этот лагерь для строителей железной дороги Ворку­та — Ленинград. Обычно же здешнее население на вопросы сту­дентов не отвечало, да и руководство студенческого отряда не советовало проявлять излишнюю любознательность.

Это была адова работа. По всему было видно, что на месте строящейся зоны и раньше нечто подобное уже было, по край­ней мере, не только болото простиралось здесь 30 лет назад. Но стоило углубиться на штык лопаты в белесом суглинке, как не­ведомо откуда взявшаяся вода быстро заполняла яму для буду­щего столба. Грунт, не медля, смывался с лопаты водой, а ре­зультаты приближались к нулю.

— Переменная, стремящаяся к нулю,— безуспешно пытал­ся развеселить друзей Алексей Павлов.

Работодатели, видимо, хорошо знали правило «Бульдозер не нужен, если пришлете группу студентов». Четыре дня бри­гада по колено в воде месила глину, и, наверное, долго бы еще месила, если не случай...

День начался, как обычно. Вдруг с небольшого бугорка, где копались соседи по бараку, донесся вопль: «Скелет нашли!» Все бросились на крик. Хорошо сохранившийся череп пустыми глаз­ницами смотрел в ненастное небо, сыпавшее мелким дождем. Бригадир, не снимая рукавиц, быстро поднял его, воскликнув сакраментальное: «О, бедный Йорик!» Из черепа выпал какой-то металлический предмет. Парни немедленно подняли его. Это была револьверная пуля.

«В девять граммов з-а-р-я-д»,— кто-то дурашливо и фаль­шиво пропел. Но осекся, когда на него все обратили взгляды. Рядом белела под тонким слоем воды ключица, чуть поодаль мокли кости предплечья и локтя с кистями, на которых Алексей увидел фанерную табличку размером со спичечный коробок. Она, видимо, когда-то была привязана к запястью, виднелись даже остатки шпагата. Алексей медленно наклонился, ему хотелось поднять фанерку, но чувство брезгливости останавливало: «Трупный яд, заразная болезнь». По телу побежали мурашки озноба, будто из могилы повеяло сибирским холодом, да и не доводилось ему до этого так близко видеть останки человека. Ярко проступали буквы, написанные химическим карандашом. «Руйкас Римгаудас Виктольевич, 1900—1939, срок заключения — три года»,— прочел взволнованно Алексей.

«Литовец, судя по фамилии и имени. Руйкас — это, наверное, рукастый, рукодельный»,— невольно пронеслось в голове Алексея, когда он все же решился взять табличку в руки.

Всех удивило, что надпись, сделанная химическим каран­дашом, так хорошо сохранилась. Казалось бы, болотная вода, неглубокое захоронение, 29 лет в таких условиях, и не только от надписи, а и от фанерки ничего бы не осталось.

— Видимо, болотная вода обладает консервирующими свой­ствами,— сказал один из студентов.

Алексей успокоился, помолчал и сдернул с головы промок­ший берет. Подал табличку рядом стоящему товарищу. Так, пе­редаваемые друг другу пуля и фанерный кусочек обошли сту­дентов, стоящих тесным кружком с непокрытыми головами. Когда табличка вернулась к Алексею, он спрятал ее глубоко в кар­ман, а потом, вернувшись на базу, перепрятал в старую пачку сигарет, которую засунул под матрац.

После ужина приехали два уполномоченных из КГБ. Рас­спрашивали: кто, что видел? Что нашли? Студенты хмуро отмалчивались, пожимали плечами. Один из оперов подошел к Алексею:

— У тебя, говорят, осталась какая-то табличка?

Алексей, с детства не привыкший врать, колебался и не­сколько секунд молчал, не зная, что ответить. Что-то удержи­вало его сказать привычную правду. От неожиданности такого состояния Алексей поперхнулся и закашлял.

— Я ее выбросил, когда ехали в столовую. Испугался труп­ного яда,— вдруг, независимо от его воли, произнесли губы.— После долго мыл руки — все видели.

Оперативник, молодой парень, только что окончивший ин­ститут и старше Алексея всего лишь года на три, недоверчиво хмыкнул и сказал:

— Ну-ка, подними руки.

— Это еще зачем? — воспротивился Павлов.

— Ну,— угрожающе «пропел» опер.

Пришлось подчиниться. Быстрыми, но хорошо натрениро­ванными движениями оперативник прошелся руками от подмы­шек до сапог Алексея, а потом приказал снять и их.

После ухода оперативников студенты разом закурили и, выйдя на улицу, скучились, как бывало, в коридоре института.

— Мы не хотим копаться на кладбищах политических заклю­ченных, чтобы нас потом обыскивали,— резко крикнул Алексей.

Все одобрительно зашумели. Глухое недовольство от непо­стоянной работы и явно низких заработков, которые их ожида­ли в конце лета, прорвалось.

— Мальчишками на побегушках не хотим быть! — закри­чал «бугор».— Мы на край земли приехали не за двумястами рублями? В прошлом году с другим председателем моя бригада заработала по пятьсот рублей на брата. А тут?

— Тащи председателя сюда! — пробасил кто-то внушитель­но и безапелляционно.

Председатель студенческого отряда, толстый, рыхлый пятикурсник, нелепо оправдывался, ссылаясь на обман и невы­полнение предварительных договоренностей с местным строи­тельным начальством. Но все отлично понимали, что он — про­сто лентяй и сам виноват во всем.

Бригада добилась своего требования: на другой день студен­тов перевели на другую работу и почти до 1 сентября они вали­ли лес на севере Коми.

Вернувшись в родной дом, Алексей подписался на новый трехтомник Сергея Есенина да в букинистическом отделе купил Собрание сочинений К. Г. Паустовского — любимого своего пи­сателя, остальные деньги отдал матери: семья была большая. Табличку с именами, непривычными для русского уха, он по­ложил в коробку, в которой хранил документы. И пролежала бы она без дела десятки лет, удивляя детей и внуков, если бы...

Его величество случай! Непредсказуемый и закономерный, мимолетный и судьбоносный, счастливый и трагический. То ли человек любит погадать и помечтать, задавая вопросы: что было бы, если бы... Например, у Наполеона не случился бы насморк, помешавший сосредоточиться перед сражением при Ватерлоо, или Иван Грозный женился бы на польской принцессе, и Россия приняла католичество. То ли, действительно, любая частная судьба или история государств — это стальная цепь закономер­ных случайностей, мы не знаем. И все же равноправность несхожих на первый взгляд категорий случайного и закономер­ного вполне очевидна, так же как несомненна двойственная при­рода света, которому мы обязаны жизни на Земле. Добро и зло. Плюс и минус. Чет—нечет. Свет и тьма. Бог и дьявол. Мужчина и женщина. Всюду пары. На каждом шагу выбор. Он качает людей в двухполюсном мире, как на волнах. На волнах времени...

Работая на заводе, Павлов получил санаторную путевку в литовский город Друскининкай для лечения язвы желудка. Пре­красный городок соседствовал с Белоруссией и Польшей, до границ с которыми было не более 25 километров. Маленький, уютный, с аккуратным костелом, уткнувшим католическую пику креста в ясное августовское небо. Перед поездкой, по вырабо­танной годами привычке, Алексей изучил карту Литвы, прочи­тал книги «Знакомьтесь — Литва», «У янтарного моря». Еще не побывав в Литве, он уже знал, что литовцы делятся на запад­ных — жямайтов (жмудь по-старому), известных своей медли­тельностью, сдержанностью, упорством, переходящим в упрям­ство; северных — аукштайтов — рациональных и бережливых и юго-восточных — дзуков — добродушных и гостеприимных. Что название утопающего в зелени Друскининкая происходит от ли­товского слова «друска» — соль. Значит, и в стародавние вре­мена здесь добывали соль и пили лечебную минеральную воду, так необходимую Алексею для лечения. Что на курорте особый мягкий климат, создаваемый раскинувшимися на десятки кило­метров сосновыми борами, защищенными от северных ветров высоким левым берегом Нямунаса (Немана). Что ионизация воз­духа в Друскининкае, если верить справочнику, значительно выше, чем в Пятигорске и Давосе в Швейцарии.

Удивляя своими знаниями даже литовцев, сидящих вместе с ним за обеденным столом, Алексей близко познакомился с соседями: средних лет, симпатичной особой из Вильнюса и ро­весником своим — молодым мужчиной из Утены, по имени Римас.

К тому времени Алексей знал, что только общение, а не досужие и избитые временем домыслы и слухи, дает истинное представление о том или ином народе.

Римас, ценя любознательность Алексея, помогал ему глуб­же познать Литву. На маленьком теплоходе спустились они по Неману до развалин древнего средневекового замка XIV века. На высоком холме вольготно было свежему ветру, прижимаю­щему к земле высыхающую траву и посвистывающему в пус­тых проемах бойниц и ворот. Они бродили среди замшелых стен, представляя любимых обоими героев романа Сенкевича «Крес­тоносцы». Наверное, здесь рубились рыцари Тевтонского орде­на с дзуками и жмудью, защищавшими Литву от вражеского насилия, а свою языческую душу от ненавистного им католиче­ства. И плыли над ними такие же белые облака, прощаясь с которыми смотрели в бездонное небо поверженные воины.

Они разыскали пункт проката велосипедов. И, оседлав же­лезных коней, мчались по специально проложенным сквозь сос­новые леса асфальтовым дорожкам, то выходящим на берег Немана, то углубляющимся в густые сосновые боры. Маршру­ты были так ловко спланированы, что создавалось радостное ощущение постоянной езды под гору. Притягивали взор уни­кальные дорожные указатели: толстенные необструганные доски с глубоко выдолбленными буквами укреплялись на мощный столб. Скамьи для отдыха были еще более грубы. Можно было лечь на живот и, свесив голову со скамьи, долго наблюдать за воз­ней муравьев, вдыхать чистейший воздух, напоенный смоля­ным запахом столетних сосен. От многообразия — тысяч деревь­ев, миллионов муравьев, миллиардов травинок — создавалось ощущение наступившей гармонии и бесконечности жизни. Рас­творялись без следа все злободневные проблемы, большие и мелкие неприятности.

Они с азартом рассказывали о своих поездках на велосипе­дах и всех прелестях, встреченных ими на пути, что полузабы­тый прокатный пункт с их легкой руки стал моден. Многие про­пускали даже обед.

Как-то, собираясь в очередной раз на велосипедную прогул­ку, Римас попросил:

— Возьми мне велосипед, а то все разберут,— и подал пас­порт.— Я немного задержусь, чтобы позвонить домой жене.

Дожидаясь своей очереди, Алексей машинально рассматри­вал паспорт своего нового друга. «Руйкас» — прочитал он на пер­вой строчке молоткастого и серпастого. «Римгаудас» — на вто­рой. «Виктольевич» — на третьей.

«Руйкас — рукастый,— подумалось Алексею. Что-то в этом рассуждении показалось знакомым, будто он когда-то уже так говорил или думал.— Что-то подобное было! Но где?» Момен­тального ответа не последовало. Алексей стал мучительно вспо­минать: почему эти далекие, нерусские имена ему знакомы? Стремительно стало падать настроение. Он знал за собой осо­бенность, что пока не вспомнит, будет мучиться воспомина­ниями. Муки поиска, когда мысль или слово, казалось бы, най­денные, неожиданно исчезают, словно вспугнутая стая птиц, бывают нестерпимыми. Алексей вспомнил советы матери: «За­хлестнуло! Не торопись. Потом вспомнишь». И действительно, все вспоминалось, хотя и не сразу.

— Римас, извини, почему у тебя в паспорте написано по­хожее, но другое имя? — спросил Алексей осторожненько, бо­ясь прослыть бестактным.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся он весело.— Это естественное со­кращение, как у вас, русских. Таня, Маня, Миша. Только у нас чаще всего выбрасывают середину полного имени, как, напри­мер, у меня. Римгаудас — Римас.

Алексей тоже рассмеялся, хотя не так весело, как друг. Заноза поиска уже сидела в его мозгу.

Где только не пришлось им поездить. Неман, получив здесь свободу после Гродненской возвышенности, растекался широ­ко и привольно, образуя живописную долину Райгардас. В пе­реводе с литовского — райский город.

Римас с любовью рассказывал предание об этом месте. Они с Алексеем стояли на месте символической границы с Белорусси­ей, на возвышенности, которая обрывалась крутым, заросшим лесом склоном в легендарную долину, где тихо струился Не­ман. Будто в далекие времена здесь находился райски богатый город. Однако жители его из-за жадности провинились перед своими богами, и те, не стерпев обиды, разверзли землю под его домами. Судьба ветхозаветных Содома и Гоморры нашла от­ражение и в литовском эпосе.

Римас ложится на землю, покрытую прошлогодней хвоей, и приникает к ней ухом.

— Если прислушаться, то, как говорят святые люди, мож­но услышать звон церковных колоколов,— медленно произно­сит он и затихает.

Алексей следует его примеру. Под горячим солнцем всё, к чему ни прикоснись, сухое и теплое: хвоя, шишки и особенно янтарные пленки молодой сосновой коры.

Тишина, ломающая слух.

— Нет, видимо, я грешен,— улыбаясь, говорит Римас и под­нимается с земли.

Алексей присоединяется к нему, и вскоре они мчатся с горы в загадочную долину. Из нее тянет сыростью и свежестью боль­шой реки. Нямунас для литовцев — что Волга для русских. От­дышавшись, бросились в неспешно текущую теплую воду. Бла­женство!

На обратном пути заехали в деревню Швяндубре с плани­ровкой, характерной для древней Литвы.

— Эта часть Литвы почти во все времена принадлежала Польше, точнее Западной Белоруссии, считай до 1945 года. Ее не коснулась Столыпинская реформа, когда крестьяне стали расселяться по хуторам. Уличная планировка,— рассказывал Ри­мас, лучась синими глазами,— непривычна для литовских де­ревень.

Алексей познавал другую культуру, не чужую, а другую; узнавал неизвестные обряды, привычки, образ жизни и миро­воззрение. Он принимал их как свои.

Как-то, возвращаясь из очередной поездки, на асфальте дорожки они увидели надпись мелом «Адольф Гитлер», а рядом свастику.

— Вот, гады,— совсем по-русски произнес Римас.— Им ней­мется.

— Может, это пишут провокаторы для создания негативно­го мнения о Литве среди русских, которых здесь много отды­хает?

— Возможно, ты прав,— согласился Римас.— Национали­стическое чувство всегда подогревается провокацией, в кото­рую легче поверить доверчивым обывателям.

— Ты — католик?

— Конечно. А ты — православный! Но это не меняет сути. Провокаторы всегда остаются в стороне и при деньгах. Больших деньгах. Ради них, наверное, это все и затевается. А «пешки» гибнут.

Он говорил по-русски чисто без акцента и так же, как Алек­сей, был производственником, что способствовало их сближе­нию. Римас работал начальником отдела снабжения на заводе лабораторных электрических печей и часто колесил по Союзу в поисках сырья или тех или иных комплектующих.

— Давай съездим на кладбище. Я покажу, чем кончается война для большинства простых людей. Там красивые памятни­ки,— сказал Римас после недолгого молчания.

Не дожидаясь согласия, он свернул на какую-то малопри­метную тропинку, и вскоре они подъехали к изящным метал­лическим воротам городского кладбища. Поставив передние ко­леса велосипедов в специальные приспособления, предохраняю­щие их от падения, они вошли. Исключительная чистота и порядок. Алексей был когда-то на старом рижском кладбище. Там тоже было чисто, но из-за большой скученности единого порядка не чувствовалось. Здесь же продуманная планировка обеспечивала сохранность вековых сосен и их естественное вхож­дение в ансамбль надгробных памятников и скульптур. Сотни мраморных плит с именами советских солдат и офицеров лежа­ли ровными рядами на ухоженном, гладко подстриженном га­зоне.

Фамилии, имена и годы жизни на плоских пластинах вско­лыхнули в памяти Алексея события пятнадцатилетней давно­сти, заставили вспомнить маленькую фанерку, лежащую ря­дом с белыми костями в неглубокой могиле.

— Слушай,— он сдавленно поперхнулся от нахлынувшего волнения,— слушай,— и схватил Римаса за руку. Тот непонима­юще посмотрел на Алексея. Но чувствовалось, как тревога пе­редается и ему.— Ты, знаешь, что-нибудь о своем деде? Как его звали? — Алексей еще раз проверял себя.

— Так же, как и меня,— Римгаудас. Я назван в честь деда, арестованного до войны в годы сталинского террора. Он рабо­тал главным инженером на Полоцком чугунолитейном заводе. Его оклеветали. Так рассказывала моя бабушка.— Он замолчал, требовательно глядя в глаза Алексея.

— Я знаю, где погиб твой дед. Где лежат его останки.

— Не может быть?! — Римас почти шептал.— Не может быть,— повторил он через несколько секунд усталым и, каза­лось, равнодушным голосом, крепко сдавив руку Алексея, ко­торого колотило от невиданного, киношного совпадения.

Торопясь и проглатывая окончания слов, Алексей рассказал о могиле в северной тайге.

— Табличка лежит у меня дома,— закончил он.

Римас молчал и, не мигая, глядел как ветхий старик, тяже­ло опираясь на суковатую палку, медленно переступает ногами в направлении ворот. Глядел так внимательно, будто не было на всем белом свете важнее этого наблюдения. Не видел ни прощальных лучей от ярко-красного диска солнца, приближа­ющего к горизонту, ни вспыхивающих под этими лучами золо­тистых чешуек сосен, ни напуганного молчанием Алексея. Ни­кого и ничего. Кроме невиданных топких болот, чахлых берез по их краям и неглубокой ямы, заполненной человеческими ко­стями.

Перед его глазами переливались волны времени.

Алексей заботливо дотронулся до плеча Римаса.

— Езус Христус! — пробормотал он, очнувшись.

— Пойдем, помянем,— предложил Алексей.

Долго они шли до прокатного пункта, молча катя свои ве­лосипеды. Сесть на них почему-то не решились.

В фешенебельное кафе «Алка» их, одетых в спортивную форму, не хотели пускать. Но Римас сказал швейцару что-то по-литовски, и тот, молча, отступил. Пили водку.

— Как жалко, что отец не дожил до этого дня,— часто повторял Римас, и глаза его наполнялись слезами. Он запроки­дывал голову, стесняясь своей слабости. — Езус Христус! Я познакомил бы тебя с отцом. Но его тоже нет. Мы бы съездили туда. Ты нашел бы это место? Правда?

— Правда, правда. Ты не думай, что в этом русские вино­ваты.

— Я не думаю так. Давай двоем съездим в Коми,— предло­жил Алексей.

— Давай,— согласился Римас.

Волнуясь, он бормотал что-то по-литовски, но, видя стра­дальческое непонимание друга, смущенно замолкал. Ему хоте­лось видеть в Алексее брата.

Да, это так и было...

Много лет они переписывались. Первой же бандеролью Алек­сей послал в Литву семейную реликвию Римаса.

Но больше они так и не встретились. И не съездили в се­верный край.

Последнее письмо Римас прислал Алексею из Красноярска, где был в командировке. Это был 1992 год. Римас писал о само­стоятельности Литвы, о премьере правительства Прускене, о скором закрытии границ с Россией, о сворачивании промыш­ленного производства. О многом, что наболело в сердце совет­ского человека.

Спустя еще пять лет в телевизионных новостях стали появ­ляться известия об осквернении могил советских воинов, осво­бождавших Литву от фашистского ига, о сносе памятника ге­нералу Черняховскому в Вильнюсе, о запрете транзитного про­езда русским через Литву в Калининград-Волны времени превратились в свирепое цунами, смываю­щее всё и всех на своем пути.