Михаил Чижов

Садовод Олег Сидоров, осанистый мужчина лет пятидесяти, тяжело ступая по узким ступенькам крутой лестницы, поднялся в мансарду своего немудрящего домика. На гладко бритом лице его застыла гримаса неспокойных раздумий, а в глазах легко читалась тревога. Он открыл окно, выходящее в сад, и другое, расположенное напротив, но не почувствовал ни малейшего движения горячего и сухого воздуха, нагретого за день нестерпимо жарким  солнцем. В мансарде сушились на зиму пряные травы, от терпкого аромата которых  у Сидорова слегка закружилась голова.

«Хорошо, что в свое время покрыл крышу шифером, а не то летом здесь был бы ад кромешный», - подумал он машинально и включил свет. Тут взгляд его упал на книгу, лежащую на маленьком столике. «Белеет парус одинокий». Сердце Сидорова вдруг сжало такой тоской, что он невольно застонал и быстро спустился вниз к буфету, где у него была спрятана пачка сигарет. Прятал он их от 12 летнего сына, при котором в воспитательных целях никогда не курил. Нервно и глубоко затягиваясь сладковатым дымом, садовод,  волнуясь, заходил взад-вперед возле домика…

Три дня назад сын, возвращаясь из сада, стоял на полупустой автобусной остановке, когда возле него остановилась пятерка 17-ти летних парней, один из которых, молча, подошел к рослому мальчишке и неожиданно ударил кулаком в лицо.

-За что? – только и смог прошептать сын садовода, Егорка, остолбеневший от внезапного нападения.

В миг пропали для него, как будто и не бывали, все краски, звуки, ощущения многообразного и неповторимого мира. Перестали купаться в пыли воробьи, за которыми он только что со щенячьим восторгом наблюдал, исчезла бабочка, смешно перебиравшая лапками на жгучей от жара железной перекладине скамьи, замерли, остановив дрожание, листья осины, погасли краски заката, солнце в непонятной суете торопливо ушло за горизонт. От радостной и полной уверенности в бесконечном счастье, блаженной веры в светлое завтра не осталось и малейшего следа. Казалось, удушливое зловоние расплылось вокруг, мир померк, сузился до двух малых точек, удивительно напоминающих крысиные глазки.

-За что? - вновь, но более громко спросил сквозь душившие его слезы мальчишка и прямо взглянул в эти точки.

-Дурак, беги, - кто-то сердобольный из толпы крикнул мальчишке.

-Почему я должен бежать, - брызнули от обиды накопившиеся слезы, - ведь я никому не сделал плохо…

Он не успел договорить, как второй удар пришелся ему в ухо.

-Не гляди на него, убьет, - опять закричал неизвестный помощник, - мотай отсюда.

Сердце мальчишки дрогнуло. В эти короткие, спрессованные в искры секунды он понял, что сейчас, здесь, он не проигрывает бой чести, никого не предает, а просто должен временно отступить под напором безжалостной злобы…

-Папа, папа, - кричал прибежавший в слезах сын, - как же так?

Дрожащий от возбуждения, он долго не отвечал на вопросы отца, захлебываясь слезами. После нескончаемо томительных минут, торопясь и проглатывая слова, он наконец-то выпалил все, что с ним произошло.

-Успокойся, мой милый, успокойся, - машинально повторял одни и те же слова обескураженный отец, с трудом соображая, что сейчас делать, что говорить. И надо ли вообще что-то говорить в таком случае.

Сидоров, содрогаясь сердцем, чувствовал, как велико у сына душевное потрясение, ураганом смявшее все его благостные, книжные знания о людях. Теперь этот зеленый росток, вмятый в грязь, надо поднять, расправить и очистить нежные листочки, обеспечить их рост. Да, не таким представлялось ему первое знакомство сына с взрослым миром, с жестокой реальностью. То, что оно неизбежно, Сидоров прекрасно знал, но уж очень не по душе была ему американская система раннего вхождения детей во взрослую игру, когда с малолетства они работают разносчиками газет, посуды в забегаловках, посыльными. И не от нищеты или безысходности родители так поступают… Нет! Лишь в воспитательных целях бросают они детей, словно щенков, в омут, чтобы показать: лишь сильнейший выплывает, и внушить, что человек человеку волк.

«Приглядись к сортовой малине, - думал Сидоров, - ведь ее новые побеги тесно растут из материнского гнезда, а не разбегаются за десятки метров, как ростки одичавшей малины». И потому как мог, оттягивал своим воспитанием, лаской, порой, может быть, излишней, это нелегкое вхождение в жизнь. Отец    стремился Егорке продлить детство. Что может быть прекраснее детских лет? О каком времени своей жизни вспоминаем мы с теплотой в зрелые годы? Сидоров давно убедился, что равнодушные и черствые люди выходят из неблагополучного, безрадостного детства. Было обидно, что именно на его сына обрушилось это несчастье, способное резко изменить дальнейшую его жизнь. Жаль ребенка, которого в раннем детстве бросила беспутная молодая мать, загулявшая с «новым русским» и уехавшая за границу. Сколько судебных тяжб вынес он в ту пору, чтобы оставить сына у себя. Сидоров вздохнул: «Тогда повезло». А теперь вот это…

Он не стал искать новую «кошку» в мешке, а выписал из деревни пенсионерку мать, бывшую сельскую учительницу. Работа у Сидорова была на редкость подходящая для отца одиночки – диспетчер химического завода - с графиком работы сутки на работе, а трое дома. О чем мечтать?

Сидоров сына не баловал. Можно ли было назвать баловством те многочисленные беседы с ним о происшедших событиях в школе или обсуждения прочитанных книг? Тепличные условия? Нет. Скорее, это были уважительные отношения равных людей. Егорка мыл посуду, помогая бабушке в квартире, копал грядки, пилил, строгал доски в саду или в деревне, куда Сидоров вывозил сына и мать свою на лето. Да, он был, как сейчас говорят, домашний мальчик, с нежной отзывчивой душой и очень впечатлительный от множества прочитанных книг. Сидоров не раз видел, как сын целовал морщинистые щеки худенькой бабушки, шепча ей на ухо слова любви. Егорка часто забирался на ночь в постель то к отцу, то к бабушке, чтобы послушать сказки или самому что-то рассказать, и уснуть, обняв за шею самых родных людей…

Срочно надо развеять черные мысли сына. Но как найти те единственные и правильные слова, способные снять камень с его души.

-Давай сначала полечим синяк, - стараясь говорить ровнее, вымолвил, наконец, Сидоров-старший, доставая из кармана медные монеты. – Фу, ты,  какие они маленькие, - с сожалением сказал он, вертя в руках самую большую из них – 50 копеечную.

-Папа, у тебя же есть медный биток, - напомнил сын сквозь слезы.

Отец ждал этого вопроса, он, конечно, помнил о медном диске, но хотел, чтобы о нем вспомнил именно сын.

-Вот, молодец, хорошая память, - похвалил он Егорку, - сейчас принесу.

Через минуту отец вернулся.

-Ложись, я посижу рядом с тобой, - и, обняв сына, пошел с ним к дивану.

Держа медный кружок под глазом, Егорка опять заговорил об ужасе, пережитом им:

-Папа, злых людей больше, чем добрых?

-Очень сложный вопрос, над которым бьются лучшие умы человечества, - очень серьезно, даже напыщенно, ответил отец. - Да, к сожалению, в нашем мире много зла и много людей, даже не понимающих, что такое плохо и что такое хорошо.

-Они, что не читали Маяковского? Это же проходят в школе.

Сидоров постарался скрыть улыбку:

-Не все так просто, Егор. Ты, конечно, помнишь, как рыжий Лисин боднул тебе головой в лицо, хотя вы договорились только о честной борьбе? Он ведь твой одноклассник и читал Маяковского вместе с тобой.

-Да, папа?! – полувопросительно прошептал сын, немного успокаиваясь.

Отец понял этот невысказанный вопрос.

-Есть старая русская поговорка: «Свинья грязь найдет». В чем ее смысл?

-Не знаю, - в глазах сына промелькнули искорки интереса. «Слава Богу, отвлекается», - подумал Сидоров.

-Вот слушай. Некоторым людям по роду службы, журналистам ли, следователям, приходится распутывать сложные  дела. Они находят воров и еще каких-то преступников, а те, чтобы отвести от себя обвинение, пытаются опорочить следователей.

-Как это?

-Опорочить? Какой корень у этого слова?

Сын задумался.

-Порок.

-Молодец! Порок – это, считай, укоренившаяся дурная привычка, как курение, пьянство, ругань, воровство. Много пороков накопилось у людей. Опорочить – значит попытаться  приписать хорошему человеку какую-то дурную привычку, не присущую ему. Если не удается, тогда говорят, к нему грязь не липнет, а если удается, значит, свинья нашла грязь. Вот твоему однокласснику Лисину можно сотни раз сказать, что делать доброе - это хорошо, и он согласно будет кивать головой, а сделает плохо.

-Почему так, папа?

-Не знаю, сынок. Этот вопрос еще труднее первого.

-А я убежал, испугался.

-В этом случае ты правильно сделал. Обычно нелюди звереют, как акулы, при виде и запахе крови. Помнишь, я читал тебе рассказ «Последний дюйм»? Там мальчик спас отца, покусанного акулами. Он при этом и себя тоже спасал. В твоем случае ты спасал себя сам. Это нормально, это не трусость. Считай, что на тебя напали акулы.

Отец, рассказывая, привычно поглаживал голову сына, время от времени взглядывая на него. Чрезмерное возбуждение сына улеглось. Рука его, держащая медяк под глазом, раз за разом соскальзывала, глаза все чаще и чаще закрывались от утомления и позднего часа. Сидоров положил на подушку голову засыпающего сына, вынул из его руки медный диск и приладил его так, чтобы тот не падал. Вскоре сын заснул.

Сидорову было не сна. Вот свалилась на Егорку, да и на него тоже, беда, И как быть? Что останется в сознании мальчишки от этой встречи? Озлобит ли она его? Испугает ли так, что он будет шарахаться от парней, даже не глядящих на него, и на всю жизнь у него разовьется комплекс неполноценности, недоверия к людям, скрытности. До сих пор Сидорову казалось, что он знает о жизни всё или почти всё. Эта иллюзия подогревалась уважением коллег по работе, множеством вопросов, на которые он давал простые и ясные ответы, касались ли они тонкостей службы или бытовых проблем. Он действительно знал много, а хладнокровие, умение принять быстрое и правильное решение сделали его практически незаменимым на работе. Человеку свойственно переоценивать себя, даже при наличии действительных успехов. Но вот случается нечто, выходящее из привычного ритма жизни, и сразу становится непонятно, что  делать, что говорить.   

И как сказать 12-летнему мальчишке, читающему «Белеет парус одинокий» и другие книги, в которых всегда добро побеждает зло, что большая часть мира – глухие джунгли, где правит сила и коварство? Разве можно забыть о детской потребности любить каждого человека и естественном желании делать добро? И как ответить на вопрос: как вы, взрослые, сильные и умные, допустили, чтобы в мире побеждало зло? Сидоров сам хотел найти ответ: почему  чистые желания детства не переходят во взрослую жизнь, а прячутся как улитка в раковину или сгорают при первой же стычке с явью, как с огненным дыханием Змея Горыныча? Почему люди с незапятнанной душой стесняются своей чистоты? Кто, невидимый и неслышимый, каждый раз заботливо пачкает душу ребенка, толкая его во взрослую жизнь?

Проклятые вопросы бытия. «Эх, найти бы этих подонков, - у Сидорова непроизвольно сжались пальцы в кулаки. - Это же не метод», - устыдился он своих мыслей и, разжав пальцы, внимательно посмотрел на ладонь. Трудовая, мозолистая, она, испещренная десятками морщин: продольными, поперечными, косыми, сходящимися и разбегающимися в разные стороны, внешне спокойно лежала у него на коленях. Линия жизни и линия сердца и еще, и еще немало безымянных линий, по которым можно узнать судьбу. Распознай свое будущее и живи спокойно, время от времени внося небольшие поправки в ход событий. Хорошо?

«Что же лучше: ремень или ласка?» У Сидорова был свой ответ на этот вопрос. Трудно, порой невозможно, отличить искреннее раскаяние от показного смирения при врожденной злобности. Не раз и не два надо в этом убедиться, прежде чем хвататься за ремень. Упрямец, у которого душа беспробудно спит, хорошо понимает ремень. Словесные увещевания плоти бесполезны. Вот только не опоздать бы с методом воспитания.

Совестливому и послушному Егорке ремень был не нужен. 

Сидоров снял сандалии с ног сына, осторожно стянул носки. Шорты и безрукавку он оставил, лишь покрыл измученного сына простынкой до пояса, нежно глядя на красивое лицо. Челка, но не куцая из десятка взбитых волосков, как ныне в моде, а широкая, начинающаяся от темени и открывающая чистый лоб. Бархатная кожа. Глаза под закрытыми веками казались огромными. «А под веками синее небо. Как природа избирательна, - с привычной в этот вечер грустью вздохнул отец. - И даже красота становится испытанием: она притягивает взор, кого-то радует, а кто-то хочет ее уничтожить, принизить, оболгать».

Сидоров оторвал взгляд от сына и, опершись ладонями о колени, с трудом встал, кряхтя, как старик. Как-то робко и неуверенно спустился по крутой лестнице и вышел в сад, чтобы позвонить по мобильному телефону матери. Ему казалось, что не час прошел, а целая вечность: настолько он чувствовал себя усталым и разбитым. Словно закончил разгрузку железнодорожного вагона с красным кирпичом, изорвав при этом две пары рукавиц.

-Я думаю, что надо сходить в милицию и заявить об избиении, - предложила мать, выслушав сына.

-Мама, ну какая милиция? Она злостные преступления-то не может раскрыть, а тут пара ударов неизвестно от кого. Не будут они заниматься этой мелочью.

-И это ты считаешь мелочью?

-Почему ты меня обижаешь? Разве я не люблю Егора? Я же все понимаю, и, зная милицейские нравы, так говорю.

- Моральный ущерб, нанесенный юной душе,  ты учитываешь?

-Я-то учитываю, но вот в милиции об этом даже и не подумают.

-Вот и надо, чтобы подумали.

-Мама, ты наивный человек, - сказал Сидоров и грустно поймал себя на мысли, что вот и он рассуждает, как человек, давно забывший о своем детстве.

-Сходи, сходи, - настаивала мать.

-Послушай, скорее всего, будет еще одна травма, только душевная. Но, если даже найдут. Что в результате? Пожурят и отпустят восвояси, а потом виновник будет мстить. Моральный ущерб? Оценят его в 500 рублей. Ты пойдешь судиться из-за этих рублей?

-А может там банда орудует, и были уже заявления, и вы поможете прояснить ситуацию.

-Ни к чему хорошему этот визит не приведет, поверь мне.

-Сходи, - почти приказала мать и добавила: - Спокойной ночи.

-Какое уж тут спокойствие, - пробурчал Сидоров, заканчивая разговор.

Еще тревожнее стало у него душе. Сидоров попытался представить, как бы он повел себя на месте сына. Вспомнил, что и его с братом, когда семья переехала жить в другой район города, безуспешно пытались «подравнять» к стандарту нового места. Неудача озлобила местных, и как-то их встретила троица, один из которой сунул в бок брату нож. Хорошо, что нож оказался перочинным, а на брате была ватная фуфайка. Они скрыли от родителей этот неприятный случай, и местная шпана оставила их в покое. Но тогда нравы были несравненно проще, тогда, как любил повторять Сидоров, даже американцы сняли фильм «Римские каникулы», а теперь…

Раз ехал он в автобусе с Егоркой. Стояли в центре салона, а на задней площадке матерились полупьяные мужики. Сидоров по привычке добродушно пробасил: «Мужики, хватить мать-то вспоминать». Обычно нецензурщина прекращалась, но не сейчас. Шумная разборка продолжилась, а через 2-3 минуты от толпы отделился парень, на шее которого была наколота чернильно-синяя колючая проволока. Он шел по салону, заглядывая в лица пассажиров и, выдыхая перегар, с ненавистью в голосе вопрошал: «Где та падла, что устроила базар?» Сидоров уже говорил с сыном о чем-то другом, как до него с трижды повторенного вопроса дошло, что падла, обидевшая пьяниц, видимо, он. Но промолчал, и уголовник прошел мимо. А потом Сидоров оправдывал себя тем, что в завязавшейся драке (она, несомненно, началась бы) мог пострадать сын. И при этом сознавал, что просто струсил. Никакие «басни» об уме, находящем выход из сложного положения, ни о мудрости, не допускающей попадания в эти ситуации, не облегчили сделку с совестью.

Все мы когда-то стоим перед выбором…

Ночью он то впадал в зыбкое забытье, то приходил в себя так, что ни в одном глазу не было сна, и все думал: идти в милицию или нет. Тревожные воспоминания скользкими водорослями поднимались с илистого дна памяти и словно жгуты стягивали усталый мозг. Допущенные ошибки казались бесчисленными, а упущенные возможности громадными. В четвертом часу Сидоров встал с постели.

Светало. Утренняя заря разбудила ветерок, и он, пошептавшись с листьями яблонь и вишен, стал играть с занавесками на окнах, наполняя мансарду свежестью проснувшегося сада. Глухая ночь - для спящего и прелестное утро - пробудившемуся. Он укрыл одеялом свернувшегося калачом от утренней прохлады сына, и подошел к окну. Пернатые обитатели сада уже сноровисто занимались своими делами, перелетая с ветки на ветку, спускаясь на землю, чтобы подобрать гусеницу или другую какую-нибудь живность для пропитания многочисленного и вечно голодного потомства. На ветке яблони, качающейся напротив окна, что-то мелькнуло, и Сидоров невольно пригляделся. Заметив внимание человека, птичка не испугалась, а даже перепорхнула на другую, поближе к нему ветку, и внимательно глянула на хозяина дома. Сколь не мимолетен был этот взгляд, но Сидоров вдруг ощутимо прочитал вопрос в черных глазках-зернышках горихвостки: «Ты, добрый? Тебе можно доверять?» Сидоров улыбнулся: «Не обижу!» - и подумал, верно, рядом гнездо с птенцами. Наверно, под крышей летнего навеса. На душе потеплело. В прошлом году эта пара горихвосток высиживала птенцов в недостроенной подшивке крыльца. Он вспомнил, как бесстрашно крутилась перед его лицом самка, не давая войти на крыльцо, на котором трепыхалось плохо умеющее летать дитя. 

«Мы-то чего стесняемся, чтобы защитить своих детей», - подумал Сидоров и решил все же сходить в милицию.

Утром, подходя к той самой злополучной остановке, он взял сына за руку и почувствовал, как напряглось, вплоть до дрожи, всё его худенькое тело.

-Посмотри: какой номер автобуса, - спросил он быстро, переключая внимание сына.

Егор ответил. Маршрут был не тот, но Сидоров решительно скомандовал:

-Пошли, - и подумал про себя: «Не важно: пересядем на другой автобус», и окончательно решил для себя, что сегодня же он отправит мать с Егором в деревню. Время и смена обстановки лечат.

В старом, добротном здании районного отдела милиции, построенном еще в конце 50-ых годов прошлого века, в комнате дежурных за толстым органическим стеклом, закрывающим широкий простенок, двигались смутные тени. Свет от потолочной люминесцентной лампы, висевшей как раз над простенком, отражался от стекла, делая почти невидимыми обитателей комнаты. Кому и как говорить? Немолодой, немало поживший, уважаемый на работе специалист, Сидоров растерялся как мальчишка.

«Вот отгородились!» - нервно подумал он и замахал руками, словно утопающий, привлекая внимание дежурных. От клубка теней отползла одна, приблизилась к стеклу и стала что-то маячить, показывая на боковую поверхность стены. Впору было приставить руки к стеклу и, прижав к ним лицо, вглядеться в соседнюю комнату, как делают жители первого этажа в ответ на стук в окно. Сидоров, заводясь не на шутку, стал оглядываться. Наконец-то он заметил микрофон на «откосе» простенка, рядом была кнопка. Нажав на нее, Сидоров сказал:

-Я хочу написать заявление.

-Что случилось? – прогремел из динамика недовольный голос.

-Так невозможно разговаривать, - резонно ответил Сидоров.

-Войдите в кабинет через коридор в первую дверь направо.

За пультом перед схемой района сидел майор и говорил с кем-то по телефону. Мимолетного взгляда было достаточно, чтобы определить: разговор не служебный. Широкая, плотоядная улыбка маской висела на сальном лице. Непонятная тревога охватила вдруг Сидорова. Прожил он немалую часть своей жизни, но ни разу не приходилось бывать здесь, кроме дней, когда получал он первый паспорт десятки лет назад. Смутно вспомнилось, что было тогда все проще: дежурные сотрудники сидели за открытой низенькой стойкой, на которую можно было облокотиться и доверительно что-то сказать дежурному.

Майор не спеша закончил разговор, положил трубку на рычаг, и медленно поднял глаза. Двусмысленная улыбка сменилась презрительно недовольным выражением, как у балованного кота, к которому пристают с надоедливыми ласками. «Ходят тут всякие», - легко читалось на физиономии.

-На моего 12-летнего сына вчера вечером напали взрослые хулиганы. Хорошо, что он успел убежать, но два раза успели ударить, - сказал Сидоров и показал на огромный синяк на лице Егора, расплывшийся за ночь на половину щеки.

-Странно, уже на белых стали нападать, - заметил сидевший за соседним столом старший сержант.

-Ничего странного, пьяным подонкам все равно на кого нападать, лишь бы жертва была беззащитной. Так было и 20, и 40 лет назад. Цвет кожи здесь ни при чем, просто приезжих с Кавказа и Средней Азии раньше мало было, - уточнил, успокаиваясь, Сидоров.

-О-о, Вы хорошо разбираетесь в демографии, - с иронией заметил майор.

-Я хочу написать заявление. Групповое нападение не должно оставаться безнаказанным, - упрямо повторил Сидоров, опять возбуждаясь.

-Вы и юрист, однако, - уже совсем издевательским тоном сказал главный дежурный.

-Нет, я – сын юриста, - почти таким же тоном ответил  Сидоров.

-Ха-ха-ха, - рассмеялся старший сержант, - я понял: на Жириновского намекает. Вот умора.

-Вы бы при мальчике не очень-то веселились, - с плохо скрываемым раздражением громко попросил Сидоров.

Его последние слова совсем не понравились майору, и он подчеркнуто внимательно оглядел Сидорова с ног до головы, решая: выгнать сразу или повременить.

-Да, хватит веселиться, - веско обронил майор и сурово посмотрел на сержанта, - пора заняться делом. Вы сами-то уверены, что мальчик не упал на камень или не подрался с ровесником во дворе дома? А потом сочинил красивую сказочку про злых парней.

-Я верю сыну, - ответил Сидоров и, посмотрев на Егора,  заметил заблестевшие от слез глаза.

-Благородно, но бездоказательно, - сухо процедил майор.

-Вот что, ребята, - с нарочитой фамильярностью, но спокойно сказал Сидоров, - я вижу с вами каши не сваришь. Придется искать защиту повыше. Пойдем, сынок, а не то мы сами окажемся виноваты.

Он взял Егора за руку и быстро потащил его за дверь, не дожидаясь реакции защитников правопорядка. Егор и так уже узнал много «нового»…

На следующее утро Сидоров отвез мать и Егора в деревню. Вернувшись, помыкался неприкаянно из угла в угол по душной квартире, попытался читать исторические миниатюры любимого Валентина Пикуля, но книга валилась из рук, включил телевизор, а на экране кривлялись вечно веселые мужики, ряженые под неунывающих бабушек-старушек. «Как они могут так бездумно веселиться, когда вокруг так много горя?» – подумал он с неприязненным удивлением. Ему казалось, что он потерял сына, или непременно потеряет, и эта мысль, как дьявольское наваждение, раз за разом колола сознание Сидорова. Он пытался ее затупить, отбросить, вытравить из головы как вредную и опасную, но думы последних трех дней неким непостижимым образом уже разрушили  оптимистическую основу бытия.

-Ну что ты, что ты разнервничался, - вслух пытался он успокоить себя, и при этом чувствовал, как закипают на глазах слезы. От этих самому себе сказанных слов успокоения стало еще горше, еще неспокойнее и тоскливее.

Боль за сына и его судьбу съедала его и метастазы дурного предчувствия расползались на старую мать, на него самого, а усталый, измученный мозг услужливо рисовал самые мрачные картины.

-Дожить бы до утра, - опять вслух сказал себе он, и эта мысль напугала и неожиданно отрезвила его. «Поеду-ка я в сад», - подумал он и вздохнул с облегчением от простого решения.

Сад был недалеко, на окраине города, и он редко ездил туда на машине, но в этот поздний час не добраться до него. И затеплилась надежда, что дорога успокоит его расходившиеся нервы.

Въехав в сад и, закрывая за собой железные ворота, он заметил на доске объявлений новый свежий листок. Подошел.

«Люди добрые помогите! Ушел из дома 10 июня и не вернулся Осипов Антон Вячеславович, 1980 г. р. Звоните по телефонам …» - чернели страшные буквы. Он горестно посмотрел на сканированную фотографию. Симпатичный молодой человек с неулыбчивыми глазами.

«Наваждение способно материализоваться, - Сидорова заметно качнуло вперед, и ему пришлось опереться на доску объявлений. – Чертовщина какая-то. Как же растить детей теперь? Для кого? Для маньяка или вурдалака?». И все немного рассеявшиеся за время дороги безрадостные мысли вновь осадили его и стали терзать пуще прежнего…

…Сидоров ходит возле садового домика, и яркий огонек беспрерывно сменяемых одна за другой сигарет прочерчивает его путь в сгустившейся черноте короткой ночи. Он предчувствует полную невозможность сна в эту ночь и горестно оглядывается.

Полночь самого длинного, светового дня. Чернеющее небо, мрачные силуэты деревьев. Белые шапки пионов, словно пучки света от фонарика, прокалывают тьму, за забором светло-серая   дорожка. Она покрыта пылью, тончайшей пылью от глины, высушенной жарким июньским солнцем и протертой тысячами ног. Подвластная малейшему дуновению ветра, она сейчас спокойно лежит, дожидаясь нового знойного дня, чтобы еще более высохнуть, стать совсем невесомой. Пыль с нетерпением ждет ветра, как продажная девка ждет властного окрика жестокого, но временного  хозяина, чтобы закрутиться в бешеном танце пыльного смерча. 

Больное воображение Сидорова рисует картину пыльной бури, скрывающую без следа все построенное, выстраданное, выросшее. Вот оно неприметное с виду зло, лежащее под ногами и при ветре готовое тут же залепить рот каждому. Пыль вездесуща, она разная: домашняя, уличная, канцелярская, милицейская. После нее надо  прочищать уши, нос, глаза и просто смывать грязь, а  времени и сил для этого все меньше и меньше.

Сидоров присел на ступеньку крыльца и вдруг почувствовал себя никому не нужным, усталым стариком, стоящим на краю уходящей жизни.