Михаил Чижов

Первое пробуждение после шестичасовой операции случилось ночью. По крайней мере, ему показалось, что ночью. До этого он будто парил в безвоздушном, темном и невесомом пространстве и почувствовал окончание  полета, как в уходящем сне. Вокруг него были ангелы с трубами в нежных, пухленьких ручках, подобные тем, что красовались на потолочном плафоне в краеведческом музее. Да и как бы он узнал, что это ангелы, если бы не частые посещения музея с раннего детства. Чистые, безгрешные, картиночные они нашли время, чтобы сопровождать парящую его душу во сне, называемом «операция». И вот полет заканчивается: он спускался из божественного космоса на суровую землю, и как самолет в ночи искал посадочные огни, и не находил. Тогда срочно пришлось открыть глаза, словно в отчаянии от грядущего крушения.

Камерный, неяркий свет, доходивший до его воспаленных глаз, пробивался откуда-то сзади и не мешал вглядеться в тот узкий сектор мира, доступный для обозрения. Он был на редкость мал и ограничен: где-то вдалеке серая стена, подернутая туманом полузабытья и эфемерностью ещё не до конца вернувшегося сознания и белый потолок над просыпающейся головой. Повернуться бы на бок, и расширить обзор, но руки и ноги были крепко привязаны к полым трубкам, протянутым вдоль краев кровати. Впрочем, и без этих мер предосторожности он бы не смог двинуться.

Лицо закрывала маска искусственной вентиляции легких. Оставался только голос, что мог бы позвать на помощь и донести до тех, кто явно где-то копошится по близости, весть о своем пробуждении. Он точно не был уверен в том, нужна ли ему помощь, положена ли она ему. Может и кричать не надо? Зачем?

Боли нет, а, значит, не было и страха. Или наоборот: нет страха, потому ничего и не болит? Этого он ещё не мог понять. Слишком сложный философский вопрос для обычного человека, не говоря уж о том, кто только что проснулся после длительного наркоза.

Сейчас он не мог себе даже ответить: счастлив ли он, что жив, и сознание вернулось в его грешную голову. Будто и не было сложнейшей операции с остановкой сердца на полтора часа, в которые оно, как слабо исторгающая кровь безвольная тряпка, лежало в руках хирурга. Дорогое и очень необходимое всем сердце, о котором столько понаписано стихов, поэм, рассказов, романов, что их количество, их вес, наверное, превысил бы вес Земли, упорно утаптываемой теми, в чьих грудях оно бьется. И в большинстве своем все эти оды, гимны и драмы лживы и недолговечны, потому что человек слишком самонадеянное существо. Все его велеречиво мудрые измышления и, так называемые, «движения сердца» могут в момент исчезнуть, как утренний туман в лучах солнца, сердца Вселенной, от одного лишь неловкого движения хирурга. Во время операции он для больного Бог, царь, судьба, воплощает рок и фатум, как угодно их не называй, и помехой ему может быть лишь его физическое состояние. Ругался ли он накануне со своей женой, изменившей ему, или был недоволен школьными оценками сына, принесшего очередное замечание в дневнике. Все это мелкое и несущественное приобретало вселенское значение для того, чьё тихое, молчащее сердце лежало в руках хирурга, вшивающего в коронарные сосуды перемычки с техническим названием «шунты». Мелкие сосуды, такие же по размерам шунты, микроскопические нитки, толстые на их фоне пальцы. Все мы находимся в чьих-то руках, реальных или виртуальных, или попадаем в них рано или поздно, но попадаем непременно и надежно. Редко, кто минует этого, но тот, кому это удается, видимо, и есть свободный человек.