Михаил Чижов

Сознание крепло, и не важно, что его видимый мир в это время был узок, убог, не совершенен и зыбок в своем объеме. Мир мыслей просыпался быстро, если не сказать стремительно, и был обширен, как вселенная. Ведь, в самом деле, думал он, если умножить 62 на число дней в году, а потом на 24 часа, да еще на сотни разговоров, реплик, действий, размышлений в день, то получится многомиллионная интеллектуально-трудовая масса опыта, из которой вырастает личность. Он опять закрыл глаза.

Еще вчера, представил он, на поля, на редкий лесок, остаток некогда большой загородной рощи, густо валил снег. Он стоял у окна, ожидая приезда медсестер с медицинской «каталкой», и вспоминал, как он в молодости бегал по этой роще на лыжах, быстро, по-молодецки выкидывая попеременно руки с палками, а затем, разом оттолкнувшись, сводил их сзади, чтобы принять наиболее оптимальную, обтекаемую позу при спуске в ложбину. Её, уходящую далеко на восток и взбирающуюся на возвышенность, хорошо видно из окна. По ту сторону водораздела течет могучая река, вбирающая воду из тысяч таких вот лощин. По этой лощине тоже бежит ручей, узкий, сноровистый, холодный помощник великой реки.

Человек по жизни тоже чей-то помощник, советник, друг. Без этого нельзя, думал он, вглядываясь, будто в первый раз, в снежную круговерть за окном и в очередной раз спрашивал себя: боится ли он смерти. Вот усыпят его на долгое-долгое время, чтобы провести сложную операцию, и где-то в необъятном и сложном организме лопнет какой-нибудь сосудик, и он не проснется. Просто не проснется и перейдет в вечное небытие, длящееся миллиарды лет. Мозг спокойно воспринимал такую возможность и не вздрагивал в испуге, а тело не покрывалось липкой испариной страха за свою жизнь, и пот не лил струйками из подмышек. И это было правдой.

Он не кривил перед собой. Ради чего, собственно? И не представлял, как в детстве, горьких слез родных. Не утешал себялюбиво жалостливой картиной похорон: плачем жены и хмурыми взглядами детей, отводящих глаза от бескровного, неживого, ставшего чужим лица с заострившимися чертами и темно-фиолетовыми кругами вокруг впалых глаз, жадным, болезненным интересом соседей и сотрудников по работе. Будь, что будет, думал он.

Все, кто сейчас его окружает, пойдут вперед по жизни или будут беспомощно топтаться на месте (кому как суждено), он же останется таким же, и не достать их ему ни рукой, ни голосом.  Только память способна творить чудеса и в ней он останется таким же. Наверное, это хорошо, думал он, но тоже ненадолго. На срок им отпущенных дней. Дети, внуки – продолжение его жизни. Только будут ли они ходить на его могилку? Хотелось бы, конечно, но не из-за тщеславия, а памяти о прошлом, без которой люди, да и сама жизнь дичают, как культурные растения без ухода: перекопки земли, полива, подкормок, обрезки лишних ветвей. И потому, но и не только, надо заниматься с внуками и пытаться вдохнуть в них свою душу и существенные «мелочи» жизни. И, прежде всего, что такое хорошо и что такое плохо. Если они разницу эту усвоят нутром своим, то сохранят твой образ и придут. Куда угодно придут. Вот, видишь, сказал он себе, почти все хорошо: ведь ты же отдаешь им свое время. Потом они отдадут тебе свое. Есть же на свете высшая справедливость. Так о чем же грустить?