Михаил Чижов

Вольер был пуст. Внизу калитки, обтянутой металли­ст ческой сеткой, зияла дыра, часть сетки была оторвана от деревянной основы и загнута.

—Ушел, — чуть не взвыл Василий Иванович и для дос­товерности заглянул в добротную конуру. — Ушел, — еще раз, но уже тихим, бесконечно разочарованным голосом сказал он и устало прислонился к шаткой стене загона и стянул потертую, видавшую виды цигейковую ушанку, об­нажив обширную лысину.

—В чем дело-то? — не понял Костров и сдвинул на лоб дорогую пыжиковую шапку.

—А дело в том, Александр Петрович, — уважительно отозвался Андрей, сын Василия Ивановича, поднимаясь с корточек после обследования следов побега, — что Дунай, о котором я вам говорил и которого мы хотели взять в де­ревню, сбежал, выдрав часть сетки. Я осмотрел ее и уве­рен, что его не украли. Да и не украдешь его так, запросто. Если только усыпить. Папа, — спросил он недовольно, уже обращаясь к отцу, — что же ты так плохо прибил сетку? Шапку надень: рано еще прощаться-то.

—Эх, сынок, бес попутал, — с раскаянием признался ста­рый Василий Иванович, — да и силы-то уже не те.

—Будет, будет вам грешить на свои силы, — басисто про­рокотал Александр Иванович, с восхищением оглядывая коренастую и крепкую фигуру старого охотника.

—Виноват я перед ним, Дунаем-то бишь, очень вино­ват. Можно сказать, обидел я его. Ему ведь, если мерить мерками человечьими, как и мне, за 70. Вот и решил я вырастить ему замену и взял на воспитание полугодовало­го кобелька, черного, как смоль древесная. Да ненароком (до этого держал дома) показал новичка Дунаю. А тот, по­верите ли, сначала интеллигентно и мирно, без истерик, как старший брат, познакомился с будущим напарником и тщательно его обнюхал. Все бы, может, обошлось, но я, старый дурак, решил оставить Черныша в вольере. Тогда, видимо, нервы у Дуная не выдержали, и он, недовольный мною, зарычал «Р-р-р-р». Он как бы сказал мне: «Да, я старик. И мне пора на покой, но я сам уйду умирать, когда почую в этом нужду. Только дожить-то дайте в своей ко­нуре». Я понял его и хотел погладить, — Василий Иванович чуть не плакал. — Впервые он отвернул от меня морду. А глаза! Глаза — ледяное спокойствие и презрение, — Васи­лий Иванович всхлипнул как ребенок.

—Ладно уж. Не убивайся, — примирительно успокоил старого отца Андрей.

—Какой породы собака? — спросил Александр Петро­вич.

Василий Иванович так расчувствовался, что лишь мах­нул рукой.

—Очень удачная помесь породистого гончара и западно­сибирской лайки, — ответил за отца Андрей. — Редкой сооб­разительности и полезности пес: и на зайца, и на кабана, и на глухаря. Универсал, одним словом. Вот его мы с отцом и хотели с вами поселить, чтобы скрасить одиночество, да и безопасность соблюсти. Хотя у нас в деревне тихо, бояться некого.

—Я привычный и одиночества не боюсь, — спокойно от­ветил Александр Иванович Костров, гость семьи Шадри­ных.

...Кострова, областного начальника, и Андрея Шадрина давно сдружила работа в системе соцобеспечения. Как-то в разговоре Костров попросился на постой в рождественские каникулы в их деревенский дом.

—Хочу отдохнуть наедине, вспомнить детство и юность. Ведь я прожил в деревенском доме 20 лет.

—Не жаль, — совсем по-деревенски ответил Андрей Шадрин и подумал: «Хорошо-то как! Еще больше знаком­ство укрепится». — И никого вам не нужно будет? — спро­сил Андрей и лукаво подмигнул.

—Никого! Русская печь, теплый дом, белый снег и лыжи. Еда, разумеется, но совсем немного. Надо худеть.

В районном центре они встретились на квартире Васи­лия Ивановича, старшего Шадрина, выпили по стопочке водки по случаю наступившего Нового года. Дальнейшее празднование решили продолжить в Калинове, чтобы не те­рять времени и получше протопить избу. Уже одеваясь, Ан­дрей предложил:

—Александр Петрович, мы с папой решили взять с собой охотничью собаку. Давайте сходим за ней. Здесь недалеко.

—Сходим, — великодушно согласился Костров. — Хотя зачем идти, когда можно доехать?

—Не, туда не доедешь. Вольер во дворе, за сараями. Отец считает, что охотничью собаку никак нельзя держать в доме: от домашнего тепла и малой подвижности она изне­живается, шерсть без ветра и холода лезет и редеет. Я с ним согласен: при охоте такая собака чаще жмется к ноге, чем самостоятельно ищет зверя. Вот отец и смастерил Дунаю вольер из сетки да теплую конуру.

—Что ж, пошли посмотрим на уникальную собаку, — решительно сказал Костров, не любивший терять время на пустые разговоры.

...И вот три мужика топчутся у вольера и не знают, что дальше делать.

—Нет, так нет, — прервал молчание Костров. — Пора ехать, а то шофера моего задерживаем: нам-то отдых, а ему работа в праздники.

—И то верно, — засуетился Василий Иванович, уловив начальственное нетерпение.

Втроем они уселись в черную «Волгу» Кострова и покати­ли в деревню Калиново, где у Василия Ивановича был дом и подворье на берегу обширного волжского затона.

—Ведь только утром сегодня кормил Дуная, и все было нормально. Надо же такому случиться, — убивался старый охотник уже в машине. — Может, он в Калиново прибе­жит! — с надеждой в голосе воскликнул он.

Как только они вышли из машины, Василий Иванович зорко стал оглядывать окрестности деревни и прежде всего белую гладь затона, на которой пингвинами торчали люби­тели подледного лова. На берегу же, на небольшом пятачке, очищенном от недавно выпавшего снега, теснились, словно пойманные рыбы в садке, машины рыбаков.

—Дунай! — раскатисто закричал он, приложив ко рту ладони рупором. — Если он здесь, то пасется возле рыбаков. Они что-нибудь да бросят ему из еды, — пояснил старый охот­ник.

Все приехавшие внимательно смотрели на лед. Черные фигурки не двигались. Около них Дуная не было.

Хмурый с утра день прояснялся. На закатной стороне небосклона еще громоздились облачно-серые горы туч, от которых ветер порой отрывал пепельные копны, светлею­щие при приближении к зениту, и где-то над их головой они превращались в редкие пучки белой ваты, похожие на белые мазки пейзажиста. Солнце вот-вот должно было выглянуть. Прозрачнее становилась березовая рощица на бе­регу затона, глубже раскрывались дали, ярче заблестел снег. А когда солнце заиграло в полную силу, освободившись от теснивших его туч, даже черные, прогнившие бревна сру­бов домов и бань показались моложе и крепче.

—Хорошо-то как! — воскликнул Костров. Лицо его ут­ратило начальственную важность и сделалось по-мальчи­шески озорным и светлым. — Так бы и стоял здесь день-деньской.

—Места у нас знатные, старорусские, волжские. Но в избу идти все равно придется, — сказал Андрей и засме­ялся.

—Что ж, надо, значит, надо.

—Нет, — встрял Василий Иванович, — вы идите, — он по­казал на сына и шофера, — топите печь и готовьте закуску, а мы с Александром Петровичем походим по деревне, я ему покажу, где что лежит. Только сначала надо переодеться в рабочее.

К старому овину, что стоял через дорогу напротив дома, они, попеременно работая, прочистили в снегу тропинку. С трудом приоткрыв одну из перекошенных створок ворот и еле-еле втиснувшись, Костров увидел наколотые дрова, ва­лявшиеся вперемежку с сеном. Поленница напиленных чур­баков была уложена и возле бани, что стояла в огороде.

—Дров хватит, — авторитетно заявил хозяин. — Раньше я живал здесь и зимой, а последнее время только наездами.

Они прочистили дорожку и к колодцу, из которого на­черпали три ведра воды.

—Вот она крестьянская жизнь, — вздохнув, сказал Ва­силий Иванович. — Все надо сначала заготовить, а потом толь­ко варить и парить, и еще через пару часов можно лишь закусить.

—Что ж, в этом и заключена вся простота житейской мудрости: прежде чем полопать, надо потопать. Несложная вроде истина, но многим недоступная, — философски заметил Костров, уже вполне почувствовавший себя крестьяни­ном.

Здесь, среди неброских просторов, ему стало неизъяс­нимо легко, будто камень, ранее незаметный, свалился с души, и она, освобожденная от искусственной тяжести, вос­парила в радости. Да и внешне он уже не отличался от ме­стных жителей. Засаленная до блеска ватная телогрейка, обтерханные черные валенки с подшитыми кирзой задни­ками. Только лыжная шапочка да спортивные штаны с бе­лыми, широкими лампасами смотрелись на нем чужерод­ным, пришлым излишеством.

—Пойдемте, я покажу остальное свое хозяйство, — пре­рвал Василий Иванович лирическое настроение Кострова.

Они прошли через двор в огород.

—Вон уборная, — хозяин махнул рукой в сторону извест­ного дощатого строения у боковой ограды огорода, — а это голова кабана, которого мы с Дунаем завалили по осени.

В сугробе торчало мохнатое свиное рыло с черным пя­таком, наполовину припорошенное снегом.

—Ого, — только и вымолвил Костров с восхищением. По­любовавшись охотничьим трофеем, они пошли назад в избу. Внешняя стена бревенчатого двора со стороны огорода на­поминала экспозицию музея крестьянского быта народов Поволжья. На десятках крючков нашли свое место калоши, ремни, кожаные и брезентовые, сачки для ловли рыбы, тяпки для рубки капусты, абразивные круги, проволока медная, алюминиевая, стальная, ракетки для бадминтона, поливочные шланги.

—Понадобится, — перехватив взгляд гостя, сказал Ва­силий Иванович, — в хозяйстве все это рано или поздно, но пригождается. И, что интересно, как только что-то вы­бросишь, то буквально на следующий же день об этом по­жалеешь: именно этой железки и не хватает для неждан­ной работы.

—Это точно, — поддержал хозяина Костров.

—Внутри двора у меня висят инструменты. У нас хоть и не балуют, но инструмент — дело святое.

«Балуют — значит, воруют. Важная составляющая жиз­ни деревни, да, впрочем, не только ее», — подумал Кост­ров, но промолчал.

Через два часа они распрощались, и Костров остался один. Он сел на низенькую скамеечку подле печи и стал смот­реть, как догорают дрова. Как на морковно-красных ярких углях волнами сменяются цвета побежалости. Угольки то вспыхивали, ярко рдея, словно краска смущения на щеках молоденькой девушки, то темнели, словно лицо человека, получившего страшное известие. Порой из груды углей вы­рывалось сине-сиреневое драконовое пламя угара, немало сгубившее людей на белом свете. Игра света длится и длит­ся и кажется бесконечной. Но нет: у всего есть свое начало и свой конец. Пепельный цвет умирания все шире располза­ется по тлеющим углям, пожирая яркие краски жизни.

«Да, это не в детском калейдоскопе, где краски не туск­неют, здесь сложнее», — вздохнул Костров, закрыл заслон­ку и отправился спать.

Утром он заметил, что кабанья голова валяется совсем в другом месте, а вокруг нее появились клочья бурой шерсти и неведомые следы.

«Вот те на! Уж не волк ли пожаловал ко мне в гости, — с некоторой опаской подумал Костров, водружая погрызен­ную голову кабана на прежнее место в сугробе. Рядом с ней он воткнул палку на случай снегопада. Повнимательнее изу­чив следы, он определил, что для волчьих они, пожалуй, маловаты.

Знакомясь с окрестностями, Костров на лыжах объехал близлежащие деревни, сверяя свой путь с подробной кар­той. Сказочный был день. Высокое небо синим шелком рас­кинулось над белым безмолвием. Желтые лучи низкого сол­нца, отражаясь от снега, забивали блеском глаза и нежно ласкали нежарким теплом лицо. Легкий морозец подсушил воздух до невесомости. Им невозможно было надышаться, так он чист и свеж. И ничто не раздражало дыхания, ника­ких запахов вокруг. Ну, чем может пахнуть схваченный мо­розцем снег? Эта удивительная свежесть так непривычна горожанину. Костров сорвал ветку пахучей полыни и растер ее в руках. Потом выбросил мелкое крошево на дорогу и уткнулся лицом в ладони, с замиранием сердца жадно вды­хая сладковато-горький запах. И вокруг ни души, только полого поднимаются и также опускаются белые холмы по­лей, на которых темно-серыми пятнами чернеют перелески. Безликие вдали, они, при приближении к ним, становятся мрачным лесом с желтоствольными соснами и черно-белыми березами на опушке, и сумрачными елями в глубине. И опять непонятная легкость в движениях и возвышенное настрое­ние, при некотором беспокойстве, создавали ощущение веч­ной незабываемости этого дня.

Шел Костров в основном по обочине расчищенных до­рог, и его не покидало чувство неназойливой слежки. Он часто оглядывался, но белоснежная дорога была пустынна, лишь за валами, нагроможденными бульдозерами, покачи­вались на вольном ветру пепельно-серые стебли чернобыль­ника и кровохлебки. И как бы ни тонки были эти прутики, но и за ними ветер надувал низенький, еле заметный гре­бешок сугроба.

«Что за чертовщина», — беспокоился Костров, налегая на лыжные палки и ускоряя ход. Но величественная бе­лизна бескрайних снегов быстро снимала неприятные ощу­щения. На обратном пути он заметил на своей лыжне соба­чьи следы. Но мало ли собак в деревнях...

Ночью мело. На столбе возле избы скрипела на ветру металлическая тарелка электрического фонаря, в свете которого струилась тьма снежинок. Где-то под полом пи­щали и дрались мыши, неторопливо ходили бесцеремон­ные крысы. Одна из них вылезла на середину комнаты, видимо, чтобы посмотреть на постояльца. Пришлось запустить в нее ботинком. Во всем чувствовалась смена погоды.

Открыв утром входную дверь избы, Костров услышал во дворе шум, пронесшийся как вихрь. Он кинулся туда. Так и есть. У лаза возле ворот темнели сырые следы (за ночь по­теплело), они явно читались и в огороде. Кабанья голова ис­чезла. Костров рассердился: он не любил не решенных про­блем. Они напоминали ему кучу мусора, которая может без­жалостно тебя завалить. Мусор может расти так же, как проблемы. Рядом с брошенной пустой банкой тут же появит­ся другая, ей подобная. На другой день на этом месте уже валяется пяток, еще через день — десяток, а там и гора выросла.

Следы от лаза привели Кострова в бывший коровник, где валялась основательно потрепанная голова несчастного кабана. От охапки соломы в углу хлева несло псиной.

«Батюшки мои, — осенило Кострова, — да это же Дунай сюда прибежал».

Он выскочил в огород и закричал что было силы: «Ду­най!» Молчание. Еще раз раскатисто крикнув, Костров по­шел к калитке, что вела из огорода к затону. Не успел он сделать десятка шагов, как в щель неполностью закрытой калитки осторожно просунулась рыжеватая собачья морда. Костров резко остановился, словно наткнувшись на види­мое только ему препятствие. С минуту они сверлили друг друга взглядами. Костров знал, что сделай он хоть один шаг в сторону собаки, как она исчезнет. «Дунай, хорошая собач­ка», — ласково повторил он несколько раз, не двигаясь с места, и лихорадочно обдумывая положение. «Нельзя же очеловечивать собаку, как бы ни умна она была. У нее нет сознания, она не может думать и анализировать. Собака раз­личает только тембр голоса: ласка в нем или зло. А хорошее отношение к ней она определяет по количеству кормежки. Надо скорее принести ей мяса. И не надо резко двигаться и махать руками». Костров медленно повернулся и пошел в избу.

Скоро он вышел, держа в руках кусок сала. Дуная видно не было. «Ушел», — екнуло сердце Кострова. Он тихо по­звал его ласково дрожащим голосом. В калитку просунулась знакомая голова. Костров положил кусок на дорожку и вер­нулся в дом и сразу же по сотовому телефону позвонил Андрею, и без приветствия тут же спросил:

—У вашего Дуная голова рыжая? С белыми кругами над глазами?

—Да?! — в голосе Андрея слышалось удивление. Потом помолчав немного, он сообразил, — Дунай, что ли, вернулся?

—Следит за мной какая-то собака и, верно, недоумева­ет: почему кто-то чужой распоряжается в хозяйском доме. Видел только голову. Осторожничает.

—То-то отец обрадуется, — радостно сказал Андрей и, сожалея, добавил: Вот только приехать я не смогу: дороги занесло напрочь, снег мокрый, тяжелый. Не проехать. До­рогу как почистят, попытаюсь прорваться. А пока постарай­тесь подружиться. У него коричневые пятна на холке и ко­стреце. Впрочем, я не сомневаюсь, что это он. Был уже случай, когда он убегал из города в деревню. Извините, — пошутил он, — но по сотовому телефону команду «дружить» дать не могу.

—Задачка, однако.

—Варите ему похлебку и кормите два раза в день.

—Хорошо, если он будет ее брать.

—Александр Петрович, ведите себя естественнее. Будьте хозяином. Собаке надо кому-то подчиняться, домашняя со­бака без этого прожить не может, тем более Дунай, ему ведь 15 лет.

Они попрощались и пожелали друг другу успехов. «Что же, — думал Костров, — конечно, Андрей прав. Но как бу­дет на деле, скоро увидим. А первый результат нужен сей­час же». Он быстро вышел из дома. Куска сала на дорожке не было. «Начало удачное», — с радостью отметил Костров.

Он надел лыжи и вышел на заснеженный лед. Лыжня за ним тут же темнела, наполняясь влагой оттепели. Идти было тяжело, и Костров скоро остановился и посмотрел назад. Дунай увязался за ним и шел на почтительном расстоянии. Он тоже встал и посмотрел назад, будто кто-то мог еще быть здесь, в пустынном месте, отрезанном от большой зем­ли глубокими снегами.

На обратном пути Дунай не хотел быть впереди. Заме­тив, что Костров повернул, Дунай, сделав большой крюк, забежал ему за спину. Так и вернулись: человек впереди, собака сзади.

В обед Костров сварил Дунаю похлебку из тушенки, на­толкав туда хлеба и картошки. Когда Костров вышел с паря­щей кастрюлей, Дунай выскочил за калитку, стараясь скрыть ужасное напряжение. Костров постоял, не двигаясь, в тщет­ной надежде, что Дунай сделает хоть шажок навстречу еде. Но долго не стал испытывать терпение собаки.

Через день кастрюля с собачьей едой уже была во дво­ре, а Костров, стоя в 5 метрах, наблюдал, как Дунай гремит полупустой кастрюлей, возя ее по бетонному полу. К вече­ру того же дня Костров нашел старое ватное детское паль­тишко («Наверное, Андрея», — подумал он) и, сложив его вдвое, положил в сени чуть сбоку от входной двери в бре­венчатую часть дома. А утром Дунай, видя дымящуюся кас­трюлю с едой, вскочил с нее, залился громким благодарным лаем и бросился впереди Кострова во двор, куда обычно тот ставил кастрюлю, и встал, переступая лапами в нетерпе­нии, ожидая подхода кормильца.

Настал день, когда Костров вынес кусок колбасы, поло­жил его на открытую ладонь, протянул руку к собаке и сказал: «Возьми». Дунай деликатно, повернув голову набок, чтобы зубами ни в коем случае не задеть ладонь, взял сало и, отвернувшись, проглотил.

— Молодец, — похвалил его Костров.

Дунай басовито подал голос. «Смотри-ка, благодарит, — любовно глядя на пса, — подумал Костров.

Так они стали понимать друг друга. Но сказать, что они подружились, было бы неверно. Никогда при прогулках Ко-строва Дунай первым не выходил и не заходил в калитку. Лишь после того, как Костров закрывал калитку и уходил, Дунай окольными путями, ему только известными, проле­зал через забор и выскакивал на дорогу впереди Кострова.

...Небольшая деревенька на берегу залива зимой была пу­ста, только на выселках, в богатом особняке, стоящем на обрывистом берегу, с наступлением сумерек постоянно све­тилось окно. И каждый день в это время, когда вместе с сумерками в избу заползала грусть, Костров надевал вален­ки и выходил слушать вечернюю тишину. Над безлюдным ледяным простором реки бесшумно гулял ветер, а на берегу залива он рассказывал страшные истории высоким березам, и те испуганно вздрагивали от его быстрых слов. Сквозис­тая днем березовая роща наливалась тьмой, зазубрины тем­ных елей вдали сливались в единую линию, образующую профили бесчисленных пирамид.

Они выходили на заснеженный лед и, оставляя за собой глубокие следы, темнеющие от талой воды (в январе было сыро и тепло, как в марте), долго гуляли вдоль берега. Иногда Костров останавливался и, задумавшись, внимательно смот­рел на далекую гирлянду огней. Тогда и Дунай, шедший за ним, замирал и глядел за компанию в ту же сторону, выра­жая всем своим видом крайнюю озабоченность.

Снег шел каждую ночь, а днем Костров прочищал до­рожки к колодцу, овину, туалету. Выходил с ним на работу и Дунай и, сидя за спиной работающего Кострова, наблю­дал за его стараниями. Отдыхая, Костров смотрел на Дуная. А тот, почувствовав взгляд, тоже поднимал голову. Костров улыбался и говорил: «Ну, иди ко мне». Дунай подбегал к нему и тыкался носом в руку. Костров снимал рукавицы и чесал собаку за ушами. Дунай в это время прижимался к ноге кор­мильца, всем видом показывая доверие. Он наслаждался теп­лом, исходившим от живого тела. Отдохнув, Костров брался за лопату. Дунай, понимая задачу человека, отходил назад на очищенное место и не мешал, не навязывался.

Вечером накануне отъезда подул по-весеннему теплый ветер. Временами шел дождь. Прощаясь с деревней, Костров решил посмотреть на загадочное окно, одиноко сверкавшее каждую ночь. Под сапогами чавкала влага, а горизонт впере­ди чернел весенней грозой. Неуютная мрачная сырость за­полняла округу.

Особняк за крепким забором был угрюм. Окно светилось лишь на первом этаже, а с их приходом и на втором этаже вдруг задвигались неясно освещенные тени. Костров стуше­вался и тихо позвал собаку: «Дунай», который выпрыгнул из темноты, различив в его голосе тревогу. Они одновре­менно оглянулись. Еще более мрачными показались им си­луэты нежилых домов, промокшие ветви вязов и берез, за­крывавшие яркий свет из окон их дома. Дунай шумно и пе­чально вздохнул, потом зевнул, чтобы скрыть свою грусть. Костров же, тихо рассмеявшись, повернул назад.

Утром, укладывая вещи, Костров припозднился с выхо­дом из избы, но Дунай терпеливо ждал его и быстро вско­чил с самодельного тюфячка, виновато затопал по доскам пола, глядя на всклокоченную лежанку, которую каждое утро поправлял Костров, ласково говоря осуждающие сло­ва: «Что же ты какой неаккуратный, друг мой». На этот раз он взял тряпье и повесил на гвоздь, приговаривая:

—Всё! Конец! Сегодня домой. — Дунай понял значение его слов, но не запрыгал от радости, а виновато отошел в сторону, пропуская Кострова. Завтрак порадовал Дуная сво­им обилием, но не надолго. Костров закрыл входную дверь на замок.

—Пошли, Дунай! — позвал он и закинул на плечи боль­шой рюкзак с пристегнутой к нему дубленкой. Надел лыжи, и они тронулись к шоссе, где их должна ждать машина. Вско­ре дождь усилился. Дунай порой нетерпеливо забегал впе­ред и удивленно оглядывался, лапой смахивая с носа капли воды. А у Кострова, уже немолодого, дела шли неважно: рюкзак из-за дубленки сбивался то на одну, то на другую сторону, сковывая движение, лыжи проскальзывали назад, палки застревали в размякшем снегу. Шесть километров по­казались сотней. Выбиваясь из сил, они наконец вышли к шоссе, где уже стоял Андрей, несмотря на сильный дождь.

—Заждались, заждались Александр Петрович, — за­кричал обрадованный Андрей. — Мы бы ни за что не про­ехали по такому снегу. Как хорошо, что есть сотовые теле­фоны, обо всем можно договориться, — сказал он, здорова­ясь за руку с Костровым. Дунай тут же клубком подкатился к ним под ноги.

—Умная собака! Я с ним подружился капитально, — ска­зал, отдышавшись, Костров. — Погода была отвратная: толь­ко один день оказался по настоящему лыжным, так что общение с ним скрасило мое безделье. — Он любовно по­трепал Дуная по холке.

—Что я говорил, — с гордостью ответил Андрей.

—Я совсем промок, бежим в машину, — устало поторо­пил Костров, доставая дубленку. — Надо снять промокший спортивный костюм.

—Сейчас я постелю попону, чтобы Дунай не испачкал заднее сиденье, — сказал Андрей. — Отец встретит нас у вольера.

Он сел в машину и, немного повозившись в ней, открыл дверь и скомандовал:

—Дунай, ко мне! Тот беспрекословно прыгнул на сиде­нье. — Он хоть и привык ездить в машине на охоту, но лю­бит, чтобы кто-то из нас, отец или я, были в машине, — пояснил Андрей.

—Мне жалко Дуная: нелегко ему будет. И, наверное, он опять убежит, — сказал Костров, удобно усевшись на пе­реднем сиденье «Волги».

Андрей задумался, но ничего не ответил. У вольера прохаживался Василий Иванович. Дунай нехо­тя вылез из машины и вошел в вольер. Он не ткнулся носом в руку старого хозяина, как делал раньше, а поднял гордо голову и стал смотреть вдаль, будто в ней было что-то за­хватывающе интересным. Он не обратил никакого внима­ния на небольшой тазик, из которого вкусно пахло едой, торопливо поедаемой черным молодым кобельком.

Костров погладил его по голове и попытался посмотреть ему в глаза. Дунай отвернулся.

—Ну что же, Дунай, прощай дружище, ты хороший друг. Мне с тобой было интересно, — тихо произнес Кост­ров.

—Я еще побуду здесь, — сказал Василий Иванович и по­прощался со всеми за руку.

Оставшись в машине наедине с шофером, Костров то дремал, убаюканный теплом и монотонным урчанием двига­теля, то размышлял о судьбе Дуная. «Кто-то сказал: молчи при разговоре и прослывешь интересным собеседником. И можно продолжить мысль: корми врага своего, регулярно и молча, и станешь другом ему. Внезапными словами часто рушишь с трудом построенный дом отношений, наживая врагов. Человек редко живет чувствами, интуицией, как жи­вотные, а разум нередко подводит его».

После весенней охоты Дунай ушел. Его не было ни в деревне, ни в городке. Нигде! Дунай ушел навсегда. Ушел умирать вдали от любопытных и равнодушных глаз, чтобы никто и никогда не увидел его страшный предсмертный оскал.

Узнав об этом, Костров загрустил: «Насколько же тонь­ше устроен порядок в дикой природе: старые и больные безропотно уступают дорогу молодым, способным выполнять те же действия и заменить их. У людей с их развитым со­знанием далеко не так, сложнее, и обставлено тысячами условностей и оговорок. Что лучше? Часто Бог за грехи на­казывает людей перед смертью долгой и тяжкой болезнью, а животным сам подсказывает, когда уходить. Значит, жи­вотные безгрешны, как дети»...