Михаил Чижов

Здесь, среди неброских просторов, ему стало неизъяс­нимо легко, будто камень, ранее незаметный, свалился с души, и она, освобожденная от искусственной тяжести, вос­парила в радости. Да и внешне он уже не отличался от ме­стных жителей. Засаленная до блеска ватная телогрейка, обтерханные черные валенки с подшитыми кирзой задни­ками. Только лыжная шапочка да спортивные штаны с бе­лыми, широкими лампасами смотрелись на нем чужерод­ным, пришлым излишеством.

—Пойдемте, я покажу остальное свое хозяйство, — пре­рвал Василий Иванович лирическое настроение Кострова.

Они прошли через двор в огород.

—Вон уборная, — хозяин махнул рукой в сторону извест­ного дощатого строения у боковой ограды огорода, — а это голова кабана, которого мы с Дунаем завалили по осени.

В сугробе торчало мохнатое свиное рыло с черным пя­таком, наполовину припорошенное снегом.

—Ого, — только и вымолвил Костров с восхищением. По­любовавшись охотничьим трофеем, они пошли назад в избу. Внешняя стена бревенчатого двора со стороны огорода на­поминала экспозицию музея крестьянского быта народов Поволжья. На десятках крючков нашли свое место калоши, ремни, кожаные и брезентовые, сачки для ловли рыбы, тяпки для рубки капусты, абразивные круги, проволока медная, алюминиевая, стальная, ракетки для бадминтона, поливочные шланги.

—Понадобится, — перехватив взгляд гостя, сказал Ва­силий Иванович, — в хозяйстве все это рано или поздно, но пригождается. И, что интересно, как только что-то вы­бросишь, то буквально на следующий же день об этом по­жалеешь: именно этой железки и не хватает для неждан­ной работы.

—Это точно, — поддержал хозяина Костров.

—Внутри двора у меня висят инструменты. У нас хоть и не балуют, но инструмент — дело святое.

«Балуют — значит, воруют. Важная составляющая жиз­ни деревни, да, впрочем, не только ее», — подумал Кост­ров, но промолчал.

Через два часа они распрощались, и Костров остался один. Он сел на низенькую скамеечку подле печи и стал смот­реть, как догорают дрова. Как на морковно-красных ярких углях волнами сменяются цвета побежалости. Угольки то вспыхивали, ярко рдея, словно краска смущения на щеках молоденькой девушки, то темнели, словно лицо человека, получившего страшное известие. Порой из груды углей вы­рывалось сине-сиреневое драконовое пламя угара, немало сгубившее людей на белом свете. Игра света длится и длит­ся и кажется бесконечной. Но нет: у всего есть свое начало и свой конец. Пепельный цвет умирания все шире располза­ется по тлеющим углям, пожирая яркие краски жизни.

«Да, это не в детском калейдоскопе, где краски не туск­неют, здесь сложнее», — вздохнул Костров, закрыл заслон­ку и отправился спать.

Утром он заметил, что кабанья голова валяется совсем в другом месте, а вокруг нее появились клочья бурой шерсти и неведомые следы.