Михаил Чижов

Как-то, наблюдая за нашей игрой, зять загадочно заме­тил:

—Такому игроку надо иметь достойный «инструмент». Он так и сказал: инструмент. Я не понял, что он имел в виду, а брата спросить я побоялся.

Мы с братом боготворили его, фронтовика и орденонос­ца, награды которого ласково гладили руками. Коренастый и крепкий, зять легко крутил «солнышко» на нашей самодельной перекладине, закрепленной с помощью отца между двумя тополями на окраине сада. Широкоскулое, открытое лицо с голубыми глазами, а над ними шапка в мелкий зави­ток черных волос. А форма? Голубые петлицы с золотыми крыльями, фуражка с околышем такого же цвета, хрустя­щая портупея и кожаная планшетка. Как все было красиво! И главное, что нам нравилось: уважительное отношение к нам, мальцам.

—Мама, — спросил я, — сестру я зову «ты», но говорить Косте (так за глаза мы с братом его называли по примеру взрослых) «ты» не могу.

—Зови по имени и отчеству: Константин Дмитриевич и говори «вы».

На неделю он с молодой женой куда-то исчез, а мы за беготней прозевали этот момент. Мама объяснила: «На Кос­тину родину поехали, в Вачу. Это недалеко». Где эта родина была, я тогда не разумел. Помню, что, вернувшись, он по­звал меня торжественным голосом, от которого у меня сра­зу же зачесались глаза, и сказал, протягивая мне малень­кий сверток в промасленной бумаге:

—На, дарю. И не посрами мой подарок. — А потом доба­вил: — Личной ножик-то. Значит, отполирован вручную, — пояснил он, доброжелательно вглядываясь в мои благодар­ные глаза.

Слово «личной» даже мальчишкам было знакомо в ту пору. В нашем понимании оно означало высшую степень качества. Это потом, спустя многие годы, будучи в район­ном центре Вача, я узнал, что «личкой» на нижегородском диалекте кустарей металлистов называется ручная поли­ровка, и выполняют ее личилыцики — мастера сухой шли­фовки — на войлочных вращающихся кругах, натертых крок-сом — полировочной пастой. Личилыцики в стародавние вре­мена едва доживали до 40 лет, безвременно умирая от чахотки. Возможно, и, зная характер зятя, наверняка, он объяснял нам все эти премудрости, но мы с братом, словно наскипидаренные энергией детства, всегда торопились быс­трее удрать из дома.

Всему свое время: не мог я тогда понять все эти житей­ские сложности, да, вероятно, и не надо было. Детство дол­жно расцвести в полный цвет, чтобы завязалась и вызрела личность, как из бутона должен получиться нечервивый плод на яблоне.

Занимали меня в ту пору лишь тренировки по овладе­нию подарком, лазание с пацанами по оврагам да пластин­ки, которые зять привез из Австрии, где служил после победоносной войны. «Columbia» — с трудом читал я, повто­ряя за ним, желтые буквы на зеленой этикетке, под кото­рыми чернели вовсе непонятные слова. «Tschornye glasa — Tango, чуть ниже: PETER LESCENKO, Bariton и еще ниже: mit Orchester.