Михаил Чижов

Я заводил старенький патефон, точил на бруске иглу и ставил пластинку. Чарующие звуки и слова тревожили даже детское сердце. Усевшись на маленькую табуретку, я под­пирал ладонью щеку.

Был день осенний, и листья грустно опадали, В последних астрах печаль хрустальная жила, Грусти тогда с тобою мы не знали, Ведь мы любили, и для нас любовь цвела...

На оборотной стороне — озорная песня «Станочек» с ре­маркой «Русская народная песня» — «Я работаю на пряже у прядильного станка...». Всего было семь пластинок, из ко­торых сохранилась лишь одна. Слушать ее сейчас практи­чески невозможно: сплошной треск и шум — так она заигра­на. Остальные подарки время рассеяло без следа.

Я тогда не просто знал слово «грусть», мне знакомо было это чувство. Не той, конечно, любовной грусти, о ко­торой пел Петр Лещенко, а грусти от не сосчитанного ни­кем количества прощаний с многочисленной родней. Братья, сестры, родные и двоюродные, дяди, тети, племянники и племянницы проходили через наш дом, стоявший недалеко от вокзала. Отъезжающий всегда озабочен и тревожен, и мое мальчишеское сердце, видя взволнованные и грустные лица родных, проникалось их заботами в доступной ему мере. Я учился понимать людей, их боль и тревоги. Проводы, ва­гоны, паровозы, рельсы звали и меня в дорогу, мне хоте­лось познать дух странствий, от предчувствия которого уча­щенно билось сердце.

В 16 лет, один, я впервые посетил родню, раскиданную по необъятному Союзу.

Первое самостоятельное путешествие было и самым про­должительным. С Константином Дмитриевичем и его семьей на автомашине ГАЗ-21 мы проехали из Горького до города в центре Украины, в котором они жили.

У сестры я погостил две недели, покупался в Ингуле с племянницей и племянником, а за это время Костя догово­рился с коллегами летчиками, чтобы меня взяли «баллас­том», «багажом» на чартерный авиарейс до Симферополя. ТУ-104, на котором я отправился в Крым, был первым ре­активным пассажирским самолетом в истории Союза, но он так и не стал серийным из-за недостаточной шумовой изо­ляции салона. На смену быстро пришли другие «тушки».

В Симферополе приземлились в час ночи. После неисто­вого рева двигателей тишина южной ночи так крепко стук­нула меня по ушам, что я на некоторое время оглох. Расте­рянный и почти ничего не соображающий, я с большим тру­дом выбрался из наконец-то замолкшего самолета и пошел по летному полю, тряся головой как контуженный. Летчи­ки, видя, что я не в лучшей форме, не стали беспокоить меня расспросами, а лишь махнули рукой, показав направ­ление, в каком надо идти. Сами ушли в гостиницу, а я при­сел на скамейку (провел на ней всю ночь) возле аэропорта, денег на отель у меня не было. Дальше я сам должен ре­шать, как добираться до Севастополя. От южной ночной прохлады и пережитых волнений меня немного знобило.