Михаил Чижов

Сила бессмысленна, если она

не опирается на справедливость.

Д. Ф. Кеннеди

Было жарко. Очень жарко, сыро и душно.

— 98 градусов по Фаренгейту,— сказал, выходя из дома, Макс.— Вот только что сообщили по телевизору.

Я быстренько произвел в уме нехитрые вычисления: 98 ми­нус 30 и разделить пополам.

— Ого! 34 градуса по Цельсию,— воскликнул я, закрывая окно «Субару».— Включай кондиционер.

Два дня прошло, как я прилетел к сыну в гости. В маленьком городке, пригороде Вашингтона, он живет и работает уже пять лет. Пять лет из двадцати семи прожитых. Многих ныне тянет на чужбину. Кто-то объясняет свое стремление покинуть Рос­сию гонениями по национальному признаку, кто-то малыми заработками, кто-то отсутствием работы по душе. Но всех их объединяет одно главное желание — стать богатыми и счастли­выми. Извечная американская мечта успешно проросла на рос­сийской земле.

У Максима было несколько причин для переезда в Америку. Я не разделял его желания уехать, но помогал, как мог, ре­шать его университетские дела, придумал и оформил профес­сиональную стажировку в США. И все это не из-за того, что я не верил в счастье в России и боготворил Штаты, как многие из нынешних «перевертышей», а просто исходя из здравого отцовского долга. Теперь сын — представитель среднего класса Америки. Собственная жилая секция в трехэтажном таунхаузе, две автомашины, приличный счет в банке. Но для Америки этого недостаточно. Полная реализация американской мечты предусматривает изолированность от людей: особняк на приличном расстоянии от подобного, большой участок земли с бассейном, имеющим приспособления для подогрева воды, площадку с флаг­штоком, на котором развевается огромный звездно-полосатый флаг. Задумаешься порой и... становится грустно от неуемности человеческих стремлений к обогащению.

Из всех достопримечательностей Америки мне прежде все­го хотелось посетить могилу обожаемого мною человека — Джона Кеннеди. До Арлингтона, места его захоронения, примерно 40 миль. Максим, размышляя вслух, выбирает дорогу, по кото­рой было бы лучше проехать, чтобы не попасть в неудачный трафик, как здесь говорят, а попросту в пробку. Я, как штур­ман, с картой на коленях советую:

— Подходит 66 или 50.

Это номера дорог, которые идут почти параллельно друг другу. Я понимаю, что Макс хорошо знает, где ехать, и специ­ально вовлекает меня в игру «Водитель — штурман», застав­ляя разбираться в разметке знаменитых американских дорог. Он пытается сформировать во мне чувство уважения к тому месту, где он сейчас живет.

Действительно, автомобильные дороги США превосходны и названы одним из чудес XX века. Американцы любят проводить всяческие опросы и конкурсы. Они из кожи лезут вон, чтобы за ними числилось большинство рекордов мира в разных областях человеческих достижений.

Здешние дороги абсолютно исключают лобовое столкнове­ние машин: одно направление движения изолировано от встреч­ного либо густой лесопосадкой, сквозь которую не видно мча­щихся навстречу автомобилей, либо метровой высоты железо­бетонным парапетом. Движение по американской дороге в большинстве случаев напоминает проезд через густой лес. Жи­лые микрорайоны вблизи автомобильных магистралей отделе­ны от них десятифутовой звукопоглощающей стеной, увитой диким хмелем или виноградом. Бензоколонки не лезут назойли­во в глаза и кажутся замаскированными, настолько они неза­метны. В ясный день в загородном пейзаже всего три цвета: черный — цвет шершавого асфальта, голубой — неба и зеле­ный — травы и деревьев. Придорожный сервис столь высок, что кажется, будто вся массовая культура и различные удобства рождаются исключительно в дорожном бизнесе, а уже потом распространяются по всей стране и даже миру. Достаточно вспомнить столовые самообслуживания, применение фотоэф­фекта в самооткрывающихся дверях или приспособления для сушки рук и подачи бумажных полотенец. Да и само возрожде­ние США после Великой депрессии началось со строительства дорог. Так что отношение к дорогам у американцев самое тре­петное и порой нежное, как к матери.

Когда летишь в комфортабельной машине с кондиционером по гладкому шоссе, а за окном душная жара, все реже и реже вспоминаются трудности и неудачи, все естественнее чувство гордости и патриотизма, которое охватывает доверчивую душу американца. И как-то неловко вспоминать, что кто-то с чер­ным цветом кожи раскатывает горячий асфальт под палящими лучами южного солнца. Известно, что центр Вашингтона засе­лен на 75 процентов негроидным и латиноамериканским населе­нием. Но в средствах массовой информации нельзя об этом упо­минать и уж тем более публиковать фотографии негров на фоне городских кварталов. Этим вы нарушите права человека. Недо­пустимо напоминать, что черные в основном бедны и не в со­стоянии купить дом или секцию в таунхаузе вдали от скучен­ных городских построек. Игра в демократию. Также нельзя пат­риотичным янки показывать в газете фото женщины, готовящей еду, пусть даже для трижды добропорядочного мужа. Этим вы рискуете смертельно обидеть феминисток, которые в обяза­тельном порядке подадут в суд на редактора, опубликовавшего фото, намекающее на подчиненное положение женщин в семье. Двойная мораль.

Эх, дороги...

В детстве я был очень впечатлительным мальчиком с не­предсказуемой в своей избирательности памятью, позволявшей запомнить фамилии всех победителей и призеров зимних олим­пийских игр 1960 года в Скво-Велли, но не удерживающей по­рой имена девчонок из класса. Факт, однажды поразивший мое воображение, мог стать предметом дальнейшего пристального изучения и поклонения на многие и многие годы. Так, прочитав в десятилетнем возрасте книгу о матче смерти — игре киев­ского «Динамо» с немцами в оккупированном Киеве, я до сих пор неравнодушно слежу за результатами игр этой украин­ской команды. И мое сознание совершенно не задевают никакие неблаговидные суждения или сплетни, роящиеся порой вокруг любимых мною людей и событий. Хорошо это или плохо? Лю­бое дело, процесс, явление и, конечно, человек имеют поло­жительные и отрицательные стороны, плюсы и минусы. Уме­ние сосчитать их — свойство не только трезвого расчета, но и интуиции. И хотя характер человека, по наблюдению Монтеня, текуч и противоречив, видимо, идеализация положительного героя в детстве, желание следовать его поведению помогают развитию и сохранению постоянства чувств на долгие-долгие годы.

Впервые имя Джона Кеннеди я услышал, как это не пока­жется странным, 4 ноября 1960 года на уроке труда в средней школе, когда преподаватель, понимающий толк не только в токарном деле, спросил нас, четырнадцатилетних, какое собы­тие произошло в мире вчера. Круглоголовый, небольшого рос­та, шустрый словно веретено Вовка Дубинин выкрикнул:

— Выбрали нового президента Америки! — и гордо закру­тил головой в поисках одобрения.

— Молодец,— похвалил его учитель и спросил: — Звать зна­ешь как?

Он обращался уже непосредственно к Вовке, как равному собеседнику, и тот заважничал, но тут же поперхнулся. Вовка забыл имя президента далекой от нас страны.

— Джон Фитцджеральд Кеннеди,— медленно и внушительно произнес учитель.

Прежде всего мне понравилось наличие в имени слова «Джеральд», сразу же напомнившего любимого героя — мус-тангера Мориса Джеральда из книги «Всадник без головы» Майн Рида.

Сейчас я улыбаюсь над критериями, что служили основой для детских оценок. Но, вероятно, одной из важных частей вос­питания является создание опорных узлов памяти, вокруг ко­торых гнездятся заметные события и воспоминания, формиру­ющие мировоззрение.

После занятий я завернул к киоску «Союзпечать» и купил газету с портретом тридцать пятого президента США.

— Нравится? — спросил я маму, показывая портрет.

— Скуластый,— сразу же подметила она и сделала вывод: — Значит, волевой.

Сама она была скуластой и точно знала возможности своего характера.

С тех пор я стал интересоваться не только спортом, но и политикой, а все, что касалось Джона Кеннеди, вызывало у меня живейший интерес. Хотя и скудно освещались тогда собы­тия вокруг Карибского кризиса, но можно было понять и оце­нить роль молодого Кеннеди в предотвращении Третьей миро­вой войны, его мужество в переговорах с хитрым Хрущевым, который был старше своего оппонента на 23 года. И все-таки они, такие разные и непохожие, смогли говорить на одном язы­ке. Том единственном языке, что гарантирует право на жизнь народам планеты Земля. Когда мысли проникнуты заботой о про­стых людях, они понятны всем. Именно эти мысли объединили бостонского миллиардера Джона Кеннеди, выпускника Гарвард­ского университета, ортодоксального католика, с сыном босо­ногого пастуха из курской деревеньки Калиновка, вечным сту­дентом всевозможных академий, курсов руководящих партий­ных работников и ярым атеистом. В годы правления Хрущева прокатилась по нашей стране вторая после Гражданской войны волна по уничтожению православных святынь. Трудно найти более непохожих людей, чем эти двое. И если про Хрущева прямо можно сказать, что он пришел в большую политику из низов, то как же узнал супербогатый потомок аристократичес­кого клана о думах простого народа? Возможно, подсказала война, которую он, будучи морским офицером, прошел на тор­педном катере «ПТ-109». В дань памяти погибшим товарищам Джон Кеннеди посвятил им свою книгу «Профили смелых». Тя­желые ранения. После них он был вынужден носить поддержи­вающий спину корсет и ботинки с высоким супинатором в одном из них, чтобы скрыть хромоту.

Я не психолог и не знаю теоретических основ зарождения любви. Я лишь догадываюсь, что не надо искать подтвержде­ний и обоснований своему чувству, которое, как зрение, слух, язык, обоняние, осязание, дано Богом и необходимо для обще­ния и понимания людей. Откуда во мне, провинциальном маль­чишке из простой семьи, в которой достойное преодоление нуж­ды — главная тема разговоров родителей, была «испанская грусть» к президенту из неведомой и недоступной даже в мыс­лях Америки?

Это потом, значительно позднее, разойдутся миллионными тиражами подробности жизни и убийства самого молодого пре­зидента в истории США, и многие полюбят его, жалея. Но это потом...

И вот через 40 лет после убийства президента я приближа­юсь к Арлингтону, к месту его последнего упокоения.

Сын платит чернокожему копу, сидящему в стеклянной будке с кондиционером, за парковку автомобиля в многоэтажной сто­янке, и мы выходим из машины на воздух, жарко натопленный вирджинским солнцем. Билет за парковку — это пропуск на многие мероприятия, природные парки, в том числе и на клад­бище. В Америке пешком не ходят даже за 300 метров. Кладби­щем, в нашем понимании, назвать то, что я увидел, невозмож­но. Это скорее мемориальный парк с потрясающе ровными ря­дами белых, стоящих вертикально узких плит, напоминающих издали аккуратные колышки. Под пристальными, немигающи­ми взглядами полицейских мы проходим через прохладный «ви­зит-центр» у ворот Хэтфилд, выдержанный в строгих черно-белых тонах, торжественный и гулкий, и вновь окунаемся в липкий от жары воздух. Поток людей, не густой, но достаточно ровный, движется по дорожкам, покрытым светлым асфальто­бетоном. Навстречу идут представители всех рас и народов мира: черные, желтые, белые лица из Африки, Азии, Европы, Ав­стралии.

Дорожки своей извилистостью напоминают нам произволь­ное оформление российских мест вечного успокоения, но здесь с любого места петляющих тропинок, куда ни глянь, можно видеть идеально прямые линии белоснежных постаментов. Нет ни холмика, ни оградки, ни единого намека на обособленность территории. Четко и недвусмысленно реализуемое правило: перед Богом все равны — президенты, адмиралы, поэты, поли­тики, солдаты. 200 тысяч могил, 170 гектаров скорби.

Метров триста мы идем по прямой. Я начинаю волноваться: неужели так далеко от входа похоронен президент, ведь всех великих и трагически погибших обычно хоронят у входа на клад­бище. Макс успокаивает меня: вот схема, мы идем правильно. Дорожка наконец поворачивает вправо и ползет в гору. Среди деревьев на холме виднеется дорический портик прекрасного дома. Местечко Арлингтон — бывшая плантация приемного сына Джорджа Вашингтона, раскинувшаяся на холме и прилегающих к нему территориях. Дворец в античном стиле на вершине холма — это дом хозяина, из которого панорама столицы США видна, как на ладони.

Примерно на середине холма балюстрада, возле которой идеально ровное место, покрытое прямоугольными плитами из желтого песчаника не сплошь, а с чередованием зеленых лент травы. Среди них четыре сиренево-черных плиты: две большие в центре и две маленькие по краям. Муж, жена и два их ребен­ка: Патрик, которому Бог отвел 40 часов жизни, и девочка без имени, умершая при родах. Нелегкая судьба выпала на долю знаменитых родителей. До 2002 года были живы еще два взрос­лых потомка Джона и Жаклин: Кэролайн и Джон-младший, по­гибший совсем недавно при пилотировании одномоторного са­молета. Джон-младший, которому в год убийства отца было всего два года. Именно он стал героем самой эмоциональной по силе воздействия сцены во время похорон. Когда гроб после отпева­ния вынесли из собора, оркестр в последний раз заиграл гимн «Слава вождю», и военные взяли под козырек, маленькая ру­чонка тоже решительно поднялась в салюте. Эту сцену крутили десятки раз по телевизору, в сотнях тысяч фотографий она обо­шла весь свет. Маленький мальчик в коротком светлом паль­тишке, в белых, сбившихся носочках отдает честь погибшему отцу. За ним стоит сморщившийся, словно от зубной боли, дядя — Роберт Кеннеди, судьба которому отвела лишь пять лет после убийства старшего брата. Он был застрелен в упор. Не­счастная семья. Несчастная страна?

Под центральной плитой, слева, покоится простреленное тело Джона Кеннеди. На ней высечено полное имя, годы жиз­ни, католический крест и... более ничего. «Только для великих доступен такой лаконизм»,— с уважением подумал я. Вокруг ку­стики трилистника, любимого растения президента, посажен­ные Жаклин Кеннеди в годовщину смерти мужа. Рядом и ее мемориальная плита. Чуть поодаль, ближе к холму, желтый диск с трещиной по радиусу из того же песчаника, чуть-чуть возвышающийся над плоскостью могильных плит, в центре ко­торого вечный огонь. Я склонил голову и осенил крестом моги­лу, произнеся традиционное: «Господи, спаси душу усопшего Джона Кеннеди.— А потом добавил слова из "Гамлета": — Спи, убаюкан пеньем херувимов». Вряд ли кто еще в этот день осе­нял могилу Кеннеди православным знамением.

Вокруг фотографировались десятки людей, но было не тес­но, а как-то уединенно и благоговейно тихо. На зеленом, похо­жем на бархат, склоне холма, обращенном к могиле Кеннеди, не было белых рядов могильных постаментов, их линии не мель­тешили в глазах, не отвлекали от главного. Стал понятен замы­сел создателей мемориала: надо пройтись пешком, проникнуть­ся духом скорби и подготовить себя к восприятию невозврати­мой потери великого человека, каким был Джон Фитцджеральд Кеннеди. Он был велик не только для Америки, но безмерно популярен и почитаем во всем мире, особенно после разреше­ния Карибского кризиса в октябре 1962 года.

Мы тоже сфотографировались. Позже, разглядывая фото, я вздрогнул от поразившей меня символики: на фоне темных ку­стов, живым забором окружающих площадку с могилой Кенне­ди, парил алый цветок вечного пламени, невидимый в тот день под лучами яркого солнца.

В зале Джона Кеннеди, что находился в мемориальном доме у ворот Хэтфилд, и я с сыном долго стоял, рассматривая веще­ственные свидетельства памяти американцев о своем безвре­менно погибшем президенте. Отлитые из бронзы, гипса, силу­мина сувенирные бюсты тридцать пятого президента были вы­полнены бездушно: Кеннеди был абсолютно не похож. Я повертел их в руках и наткнулся почти на обязательную наклейку: «Мас1е т СЫпа». Что же, нормальный итог развития экономики США: даже производство бюстов своих президентов янки размещают за рубежом — прибыль от дешевой рабочей силы стран Азии прежде всего. Тут хваленый патриотизм дает трещину.

Я решительно отложил их в сторону — это не лицо Кенне­ди, это не память о нем. Более всего мне понравился его порт­рет на значке в виде почтовой марки, разделенной на две час­ти. На левой — вечный огонь, а на правой — Кеннеди с задум­чивой полуулыбкой. Еще я купил богато иллюстрированную брошюру Роберта Стайна «Убийство Джона Ф. Кеннеди» и за­кладку для книг с фотографиями сорока двух президентов США. Брошюру я стал перелистывать тут же в зале, и меня охватили воспоминания...

Первое фото. Тридцатичетырехлетняя Жаклин в розовом костюме первой спускается, улыбаясь, по трапу президентско­го самолета с номером 26 000. За ней президент, щурящийся от лучей техасского солнца. Текст: «Джеки!» — закричала какая-то женщина, и толпа подхватила: «Джеки! Джек-ки-и-и!»

Президент шутит с репортерами: «Вы помните меня? Я тот парень, что прибыл в Техас с Жаклин Кеннеди!»

...Пятница 22 ноября 1963 года. Поздним вечером я вернулся из школы после занятий во второй смене и комсомольского со­брания и закричал с порога:

— Мама, дай поесть!

Я собирался после ужина заливать с ребятами каток возле дома, и поздний час не был помехой.

— Тише,— сказала она грустным голосом.— В Америке убит президент. Обвиняют русских, коммунистов.— И добавила пос­ле паузы: — Неужели опять война? Послушай, что говорят по радио.

Я бросился к приемнику — старенькому трофейному «АЕС-», легко берущему «Голос Америки». Последние новости шли че­рез каждые 15 минут и чередовались тревожащими душу зву­ками Героической симфонии Бетховена. Наряду с грустными известиями из Далласа приводились высказывания крупных политиков: американских и других стран. Запомнились слова: «Горе от его потери мы унесем в свои могилы». Я онемел от скорби, несущейся из динамика.

В субботнем выпуске газеты «Известия», которую мы выпи­сывали, ни слова об убийстве, конечно, еще не было: не успе­ли. А так хотелось узнать официальное мнение. Я помчался на центральную площадь к Дому связи, где выстоял длинную оче­редь, чтобы купить еженедельник «Неделя» с портретом Кенне­ди во всю первую страницу. Помню, как солидные мужчины, едва взяв из рук киоскерши номер, буквально застывали на месте, тревожно вглядываясь в портрет. Подробностей не было никаких — рано. Сухие, уже известные факты и крупные бук­вы имени. Портрет этот я до сих пор храню в своем архиве.

Я смотрел тогда на симпатичное скуластое лицо Джона Кен­неди и грустно думал: «Как же так? Как можно убивать чело­века из-за ненависти к его успехам?» В том, что его убили по этой причине, я почему-то не сомневался: очень уж он был заметным и притягательным человеком. Таким личностям надо быть всегда великодушным и щедрым, а он, видимо, когда-то не поделился с кем-то своей победой — вот и нажил врагов. А еще я по-комсомольски думал: «Разве можно убивать мудрого человека, прекратившего испытания ядерного оружия под водой, в космосе и атмосфере?» На политзанятиях в школе нам приводили слова Дж. Кеннеди, подтверждающие, по мнению учителей, могущество СССР: «Мы, США, располагаем термо­ядерным оружием, которым можем дважды уничтожить СССР. Но и Советский Союз располагает термоядерным оружием, ко­торым он может уничтожить США единожды, так что второго раза уже не понадобится». Я в это время думал не о силе СССР, а об уме Кеннеди.

От тех времен врезалась мне в память одна знаменательная фраза советолога из интервью, которые чередовались с новос­тями из траурной Америки. Она поначалу удивила меня своей на первый взгляд фантастичностью. Советолог сказал букваль­но следующее: «В России через тридцать лет будет либерально-буржуазное государство». Ну, никак невозможно было пове­рить этому в то время. Тогда я подумал, вот врут черти капи­талистические, чтобы обработать мозги советских людей, слушающих репортажи о событиях, связанных с убийством президента США.

В моей памяти эти слова всплыли, когда стал разваливаться Союз, и я удивился провидческому дару того безымянного ора­кула. Случаен ли был тот вывод из анализа политической ситу­ации в СССР, переживавшего в те годы лучшие времена, или закономерен, я не знаю. Сомнения в незыблемости Советского Союза в те времена приравнивались к преступлению против го­сударственности. Позже я узнал, что подобные мысли занима­ли не только ангажированного советолога, но и, например, знаменитого кинодраматурга Довженко, сделавшего из пустяч­ного, казалось бы, военного эпизода далеко идущий вывод. Бу­дучи в годы Отечественной войны фронтовым корреспондентом, он отметил в дневнике следующее. Штаб армии, к которому он был прикомандирован, располагался в селе. Офицеры, ординар­цы, а однажды и генерал пользовались водой из колодца рядом со штабом. Колодезное ведро было настолько худым, что при поднятии его на поверхность в нем оставалось воды на стакан, не более. Но никто не пытался заменить худое колодезное вед­ро все то время, в течение которого штаб армии находился здесь, или дать указание на его замену. Вот и сделал Довженко неожиданный, но очень логичный вывод: не долго просуще­ствует советская власть при таком отношении к делу. Принцип капли в море фактов и событий...

А тогда я был молод и наивен. Быстренько приготовив уро­ки, я приникал ухом к приемнику, телевизора у нас еще не было, и боялся пропустить хоть слово. Это было мировое по­трясение. Я полюбил всех руководителей стран, что участвова­ли в похоронах Дж. Кеннеди. Корреспонденты особенно отмеча­ли мужество не совсем выздоровевшего после недавней болез­ни Анастаса Микояна, его тонкие и умные слова соболезнования, а также категоричный отказ Де Голля от предложенной ему охраны.

Тогда был другой, чем ныне, мир, другие люди. Я не гово­рю, что сейчас и то и другое хуже, но уверен, что убийство Дж. Кеннеди открыло миру возможность безнаказанной вседоз­воленности. Сейчас модно говорить, характеризуя какой-либо исключительный случай, что мир раскололся на «ДО» и «ПОСЛЕ». События «Норд-Оста» раскололи, таран «близнецов» 11 сентября расколол. Будет еще много потрясений, которые «поменяют» мир. Искусно подаваемая властью и средствами массовой ин­формации бесчисленная череда всех и всяческих потрясений уже расколола сознание людей, притупила искреннюю сострадатель­ность народов, посеяла зерна зла, способствующие их разоб­щенности. И эту форму правления, политической и социальной организации общества, государства и власти правящая элита Америки называет демократией, что в переводе с греческого обозначает «народовластие». А ведь согласно классическому оп­ределению демократия несовместима с опекой сверху, со сто­роны каких-либо правящих сил. Патернализм неизбежно пере­растает в бюрократический или олигархический контроль де­мократического процесса. Многие из нас подзабыли, как мы, шестидесятники, смеялись над «достижениями» американской демократии, подарившей миру примеры необузданного наси­лия: «охота на ведьм» в период маккартизма, убийство братьев Кеннеди — президента и кандидата в президенты, грязная вой­на во Вьетнаме, убийство Мартина Лютера Кинга, «Уотергейт» Никсона, переворот в Чили. Это в недалеком прошлом. А в на­стоящем — роль мирового жандарма, самостоятельно выбираю­щего очередного «врага» для демонстрации непреодолимой силы независимо от его географического расположения. То ли в Ев­ропе — Югославия, то ли в Азии — Афганистан, Ирак и, воз­можно, скоро Корея.

Забыли мы об этом не случайно: советолог из США 40 лет назад расчертил мир как шахматную доску, наметив СССР чер­ную клетку либерально-буржуазной формы существования со всеми ее «демократическими» прелестями. Наше руководство, ничтоже сумняшеся, поставило народ, словно троянского коня, на эту клетку великой шахматной доски.

Кто-то в свое время жестко назвал убийство Джона Кенне­ди «азбучным убийством». Далеко не случайно и символично, что до сих пор не найдены конкретные убийцы президента. «Отсутствие» их, оставшихся безнаказанными, с особой силой подчеркивает, что на скамье подсудимых не отдельные лица, а больное общество.

Демократия прежде всего должна предусматривать соответ­ствие формально провозглашенных и реально действующих норм общественных отношений, уважение к человеку, подлин­ного доверия ко всем формам управления и к согражданам, устранение привилегий для отдельных общественных групп и категорий граждан, органов власти. Да простите мне столь длин­ное классическое определение основных черт, составляющих основу демократии. Согласитесь, что трудно сдержать улыбку при чтении этих строк, представляя реалии российской демо­кратии, но и американская ушла недалеко. О каком уважении к человеку, носителю законной власти, можно говорить, когда в день убийства в одной из школ зажиточного пригорода Далласа школьники четвертого класса от радости захлопали в ладоши при известии, что в их городе убит президент родной страны. В каком обществе можно так воспитать детей? Кто поверит, что когда они повзрослеют, то станут альтруистами.

Характерный штрих: написав это слово, я решил уточнить его смысл, что всегда делаю при использовании иностранных слов. Открываю «Новый энциклопедический словарь», изданный в новой России в 2000 году. Нет такого слова! Как же так? Сот­ни лет оно было в ходу. Проверяю, заглянув в «Советский эн­циклопедический словарь» 1981 года. Уф! Есть! Вернее, была «бескорыстная забота о благе других людей». Я твердо уверен, что это не простое упущение, а вполне закономерный исход развития «демократического» общества, которому гораздо бли­же латинское «человек человеку волк». Не случайно, обраща­ясь к читателю, авторы нового словаря говорят, что при его составлении исходили из «современного состояния человечества». Вот так и не иначе! Скоро слово «альтруист» будут использо­вать в иронично-шутливой форме, наподобие «дурачок»...

30 тысяч страниц доклада комиссии Уоррена, расследовав­шей убийство Кеннеди, направлены на то, чтобы доказать вер­сию убийцы-одиночки, не связанного ни с какой тайной груп­пировкой. Казалось бы, эта версия удобно защищает устои де­мократии: ну что взять с психа? Они всегда есть и будут. Однако из этой версии можно сделать далеко идущие выводы. Амери­канцы — нация индивидуалистов, и каждый из них олицетво­рение всего народа, так они считают. Но если Освальд был оди­ночным убийцей, то, выходит, в любом американце сидит склон­ность к насилию, если он вдруг берет ружье и один-одинешенек идет убивать президента, неизвестного ему, по сути, человека. А каждый гражданин — собирательный образ народа, следова­тельно, это нация насильников, которым радостно исполнять роль мировых жандармов.

Россия, уничтожив с помощью США коммунистическое на­правление своего развития, влилась в демократический поток, с характерными рыночными отношениями, бесконечными вы­борными кампаниями, рассматриванием пятен на платьях лю­бовниц кандидатов. Какое уж тут уважение к личности. Откро­венная и всепоглощающая жажда власти и возможность ее до­стичь. Для сильных и богатых в этом заключается основная прелесть демократии по-американски. «Демократия начинается тогда, когда у тебя в кармане миллион долларов»,— откровен­ничает Джордж Сорос. Согласимся: ему виднее. Возможно, есть и другая организация демократии, но США насаждает свой ва­риант силой.

Что же получила Россия, слившись с западным сообще­ством? Нескончаемую череду громких политико-финансовых убийств, таких же заведомо не раскрываемых, как и убийство Джона Кеннеди, безработицу, нищету 40 процентов населения, ощущение неуверенности в завтрашнем дне еще у 50 процен­тов, наркоманию и другие «прелести», присущие свободному рынку.

Нет, не человечество разуверилось в коммунистической идее. Ее обескровили и растащили по личным закромам меркантиль­ные и неумные люди, случайно оказавшиеся у власти. Бог с ней, с идеей. Меня не форма социально-политического устрой­ства волнует, а содержание души человека. Основной пробле­мой современности становится все более ощутимая разница между уровнем технического прогресса и состоянием духовного развития личности. Обратно пропорциональная зависимость меж­ду упомянутыми категориями уже стала реальностью, и не за­мечать ее невозможно. Мир человека непонятным образом ску­деет, сжимается, как шагреневая кожа, рядом с умной маши­ной. И чем умнее машина, тем непривлекательнее «нутро» человека, ее обслуживающего.

Максим, американец с пятилетним стажем, рассказывает, что 80 процентов всех разговоров среди американцев вертятся вокруг еды и с тем, что с ней связано. В каком ресторане был, что съел, какие ощущения получил, как обслуживали и про­чая, прочая. А все улыбки, расточаемые при встречах, извине­ния от прохожего в случаях, когда он вольно или невольно подходит к тебе ближе, чем на полметра, сформированы систе­мой штрафов. «Уникальный регулятор» — говорят американцы.

В СССР пытались решить значительно более сложную за­дачу: сформировать искренность во взаимоотношениях, разви­вая совестливость. Не получилось. Во многом мы шли впереди, предугадывая будущие сложности: недаром многие идеи, раз­витые при социалистическом строе, сейчас активно внедряют в Японии. Россия, не учитывая уроков прошлого, вошла в пещер­ный лабиринт...

Много вопросов задала жизнь за 40 лет, что канули в лету с той памятной осени 63-го года. В большинстве случаев никто не пытается на них отвечать. Фатализм стал исключительно моден. Мир еще более посуровел и кардинально сменил систему цен­ностей в человеческих взаимоотношениях. Теперь редкие люди искренне заплачут на улицах, не стесняясь своих слез. Время романтиков прошло.

Я вздохнул и закрыл брошюру. Посещением могилы люби­мого человека я как бы замкнул круг жизни, связанный с ним.

Пробежался взглядом по лицам сорока двух президентов, что аккуратно разместились на книжной закладке. Серьезные, вдумчивые лица. Лишь последние семеро, начиная с Никсона, скалят зубы в безудержной улыбке. Узники позы и роли, навя­занной им американским обывателем.

Жить стало веселее, господа?

Вашингтон — Нижний Новгород.

2003 г. Июль — сентябрь