Михаил Чижов

Начальник цеха Дубов забежал в свой кабинет, взял заранее заготовленные для гостей пластмассовые каски безопасности и быстро спустился с пятого этажа к кабинету начальника смены. Перед его дверью устало прислонился к стене, чтобы передохнуть и отдышаться прежде, чем войти, прикрыл глаза, почувствовал боль в левом плече.
«Опять», - с досадой подумал Дубов. Знающие люди уже просветили его, что беспричинная боль в плече – следствие перебоев в сердце, но, отгоняя грустные думы, он поспешил открыть дверь. За ней его ждали главный инженер и два представителя бельгийской фирмы, чей проект они наметили внедрить.

«Легко сказать «внедрить». Такую махину и раньше-то, при социализме, непросто было построить. Сейчас же одних согласований больше полусотни. У нас ОАО, у них концерн, кругом одни лишь частники, и все боятся потерять хоть один франк или доллар и тысячу раз перепроверяют бумаги, возможности, намерения так, что голова идет кругом», - вместе с болью в левой руке приходило раздражение.

Вадим Алексеевич за последнее время совсем измотался: то он к бельгийцам, то они к нему. Результатом ли такой активности стали участившиеся боли в сердце, особенно по ночам, Дубов не знал, но то, что они пришли не вовремя не вызывало у него никаких сомнений. Вот и сейчас надо идти осматривать будущую площадку строительства, а его захлестнула удушливой волной слабость. Раздав каски, устало присел на деревянную со спинкой скамейку, облюбованную аппаратчиками во время ежесменных десятиминутных совещаний, и пригласил гостей к необязательному разговору. Главный инженер укоризненно посмотрел на него, вздохнул, ничего не сказал, и послушно опустился на скамейку.

После часовой экскурсии Дубов еле волочил ноги, а главный, улучив секунду, доверительно прижался к Дубову и спросил, журча начальственной хрипотцой, сквозь которую проступал слабый отзвук обиды:

-Ты, чо отдыхать-то вздумал не к месту?

-Сердце прихватило.

-Ты это брось.

-Что и куда? – пошутил через силу Дубов, даже не приклеив на лицо деланную улыбку. Долгая совместная работа позволяла обходиться без церемоний.

-Если болезнь серьезная – сейчас решай свои проблемы. Начнется стройка – некогда будет болеть. Понял?

-Куда уж понятнее.

«Если бы только проблемы со здоровьем», - в очередной раз подумал  Вадим Алексеевич. И вновь заныло плечо.

Цеховой врач послал его к кардиологу. Тот восседал за столом, как индийский набоб: уверенно и, можно сказать, торжественно, будто не врач он вовсе. Но стоило ему выйти из-за стола, чтобы послушать сердце, как  сразу, в глаза бросилась непропорциональность его фигуры. Сидел за столом вроде нормальный мужик, а вышел к нему карлик.

«Понта много, а …., - хмыкнул про себя Дубов, - впрочем, сколько насмешек пережил, наверное, он из-за своих коротких ног, а ничего… не дрейфит, а я раскис».

Вадим Алексеевич сосредоточился и крепко сжал губы, словно боясь, что язык выдаст его.

Кардиолог заметил некоторое замешательство пациента, понял его правильно, зло потыкал воронкой фонендоскопа пять раз в грудь, задерживаясь на каждом тычке одну, две секунды, не более, и, приказав дышать глубоко, прошелся по спине чуть медленнее. Дубов задышал глубже положенного, но не от приказания, а от обиды: чего ж эскулап мог уловить в работе сердца за столь короткие мгновения. Талант?

Торопливость и неаккуратность врача взвинтили и без того неспокойного Дубова. Захотелось по-хулигански посочувствовать его коротким ногам.

-О чем шепчет сердце? – сдерживая себя, спросил Дубов.

-Э-э-э, - непонятливо заблеял врач.

Вадим Алексеевич не удивился, что с юмором у кардиолога проблемы, и чуть изменил вопрос:

-Жить буду?

Врач улыбнулся знакомой шутке.

-Серьезных отклонений я не заметил.

-А несерьезных много? – стараясь не сбивать дыхания от раздражения, спросил Дубов.

-Сделаем кардиограмму, узнаем, - не поднимая головы, врач строчил что-то в карточке.

Кардиограмма тоже ничего не прояснила. Дубов хмурился, злился, раздражался по малейшему поводу. Собой он тоже был недоволен. Но только ли когтистые кошки сердечной боли скребли у него на душе, и смело гадили в неё, как на коврик при нежилой двери?

Основная беда пришла, как водится, с самой неожиданной стороны.

И началось-то все до прозаичности обыденно и вместе с тем жутко. Так, говорят, бывает у сорвавшихся с крутого, высокого обрыва, когда в неожиданном полете, осознав близкий, беспощадный конец, сердце тихо лопается, как мыльный пузырь. И здравствуй пустота в груди, и прощай мысли, видения, страх, крик…

Месяц назад Дубов вернулся из командировки, дальней, продолжительной, интересной. Целый месяц в Бразилии он с товарищами по работе изучал особенности новейшего производства пластических масс. Акционерное общество, в котором он работал начальником похожего, но морально устаревшего цеха, запланировало впоследствии купить бразильский аналог, построенный по бельгийской технологии. Это радовало: заждались в России новых, крупных, технологичных заводов и фабрик. Удивлялся он первое время, что в считающейся слаборазвитой, футбольной стране есть современное производство, а в России нет. Задевал его этот факт, расстраивал.

Но жизнь не музыкальный камертон, помогающий настроить гаммы судьбы на нужный лад. От некоторых бытовых вещей быстро забываются все благие общественные и производственные дела.

В один из вечеров после возвращения вышел он как-то на лестничную клетку выкурить бразильскую сигару, тоскливо было одному в квартире: жена, как обычно, задерживалась на работе. Курит, изучает Дубов двери, выходящие на площадку, и знать не знает, что его тоже изучают, препарируют взглядом, словно подопытную мышку.

Тихо. Но вот дверь, что напротив, чмокнула и заскрипела несмазанной телегой. Дубов знал, кто живет за этой дверью, и интуитивно поморщился от грядущих неприятностей. Собрался даже притушить сигару и шмыгнуть в свою дверь, но не успел: сигара – не сигарета. В руках быстро не разомнешь, а бычковать о стену совесть не позволила. Короче замешкался.

Несимпатична ему была та особа, что жила в соседней квартире. Ох, как неприятна. Молодящаяся дамочка, средних лет, старалась при встрече непременно заглянуть в лицо и состроить при этом глазки с намеком на некие секретные обстоятельства.

Сначала высунулись обесцвеченные химией, завитые букляшки, затем тонкий нос с прижатыми, будто бельевой прищепкой ноздрями, и, наконец, чуть обвислые щеки, плотно умащенные кремом. Затейливо накрашенные и подведенные глаза с пугающей приветливостью воззрились на Дубова.

-Вадим Алексеевич, вы один?

Дубов, чтобы подчеркнуть нелепость вопроса, делано, с ироничной, показной суетливостью  повернулся и внимательно огляделся, намереваясь чуть ли не бежать наверх в поисках неведомого собеседника.

-Надо же, один, - с веселым озорством ответил он.

-У меня к вам серьезный разговор, - таинственно понижая голос, зашипела соседка, не оценив юмора.

Не сказать, что Дубов был ярый женоненавистник, но принципиально не делал скидок слабому полу. «Если возжелали эмансипации, то уж получайте её по полной программе», - примерно таков был ход его размышлений при общении с женщинами. «Лучшие» представительницы слабого пола великолепно чувствовали его тончайшую язвительность и проницательность. Взглядом своим он как бы смывал все их краски, крема, хирургические подтяжки, мало того, он будто выворачивал их души наизнанку. И от этого они буквально свирепели. Доставалось, впрочем, и Дубову, когда он оформлял какие-нибудь справки в жилищных и социальных конторах, заселенных почти сплошь женским персоналом, который неведомо острым чутьем догадывался о его мыслях...

Он колебался с ответом: послать ли соседку по кочкам, или все-таки выслушать заготовленную тайну. То, что предстояло выслушать, несомненно, было гадостью. Такие женщины не могут жить без них. Если грязных тайн нет, то они выдумываются, сочиняются, создаются ими из воздуха. 

-Пройдемте ко мне? – предложила она, принуждая его к общению.

-Нет, говорите здесь, - решился он. – Я не думаю, что это государственная тайна.

Соседка стеснительно замялась, веки глаз на мгновение сомкнулись, лицо вдруг зарумянилось. Видимо, от предстоящего удовольствия. Однако, зорко перехватив злой и недоуменный взгляд Дубова, не заставила себя долго ждать и протянула первые слова, по-вороньи глянув по сторонам.

-Вам неприятно это будет слышать, но долг обязывает. Поймите: я желаю вам добра и хочу подготовить к неизбежному….

-Я в этом не сомневаюсь. Короче, пожалуйста, - сухо перебил соседку  Дубов и с охватившим сердце волнением еще раз пожалел, что не вернулся в дом.

– Во время вашего отсутствия …к Ларисе Петровне …вечерами …почти каждый день …приходил мужчина.

Она выговаривала слова с удовольствием, со «смаком», как сказали бы умельцы из одноименной телевизионной передачи. Дубов не любил ни эту передачу, ни мужиков, ухарски перепоясанных поварскими передниками, смачно сюсюкающих по поводу вкусной жрачки, и уж, тем более, говорливую соседку.

-Так это был Денис, родной брат жены. Телевизор у нас сломался, а он мастер, - нашелся Дубов, между тем замирая душою от столь похабного известия.

-Н-е-т! Я знаю, как выглядит брат Ларисы Петровны, - с нескрываемой  радостью прошелестела соседка и с прокурорским размахом подняла указательный палец с кроваво-ярким, длинным ногтем. – Знаю, потому что часто смотрю в глазок, когда вам звонят в дверь.

Соседка давно была уязвлена неуважительным отношением к ней Вадима Алексеевича и пошла «ва-банк», не стесняясь своего тайного влечения к подглядыванию и сплетням.

-Устают, наверное, ножки-то целый вечер стоять под дверью. Вы бы стульчик поставили: всё бы легче стало, - тихим, вкрадчивым голосом посоветовал Дубов, бешено сверкая глазами и затягиваясь толстой сигарой.

-Так вот ты как!? – ощерилась, откинув показное благолепие соседка, - сигару куришь, …интеллигентишка, рогоносец паршивый. – Голос её дрожал от ярости. - Я-то выведу тебя на чистую воду. - Злобные слова лились из накрашенных губ, как грязный селевой поток.

Дубов, не отвечая на ругань, стремительно рванул дверь и вбежал в свою квартиру. Соседка долго еще шумела на площадке, призывая других жителей разделить её справедливое негодование, но никто не вышел для поддержки борца за чистоту нравов. Возможно, боялись выглянуть, поминая неспокойное время. Дом действительно был «интеллигентный», и квартировали в нем преимущественно инженерно-технические работники завода.

Ворвавшись в прихожую, Дубов плюхнулся на угловой диванчик и  застыл, словно смертельно уставший путник, которому разрешили присесть после нескольких дней пути. Странное дело, но в первый момент он совсем не думал об измене жены, а почему-то мысленно благодарил спасительное для него равнодушие соседей. Сознание откладывало оценку тяжелого известия на потом, на завтра, на неопределенный срок, давая возможность привыкнуть к нему как неизбежному злу. Время - хороший лекарь, но где   найти его в таком количестве, чтобы запросто разгладить, словно мятые брюки, кипящие в душе страсти.

Сердечная боль пришла, не как ломота от простуды или сводящая мышцы судорога, или резкая боль от перелома кости. Космической, ледяной пустотой расползлась она в левой стороне груди. Дубов жалобно застонал, поднял голову и тупо уставился в угол прихожей. Что это?

На стене, под потолком, вдруг проявился удивительный экран, словно на это место повесили белую простыню, поверх которой замелькали удивительные кадры «хроники». Вот безвольно раскинувшись под чужим, здоровенным мужским телом, лежит жена, его Лариса. Почему именно таким должен быть этот мужик, он не смог бы никогда и никому объяснить даже под пыткой. Так захотел его воспаленный мозг. Дубов сморгнул, затряс головой, видение не исчезло.

«Да, я стал глупым папой Карло. Это несправедливо, но это так. И мужик, что лежит на ней, отнюдь не Буратино», - не осознавая смысла глупо-обидных мыслей, терзал он свое сердце. Вот ясно проступило на воображаемом экране расслабленное, умиротворенное от приближающегося оргазма лицо жены с плотно прикрытыми глазами. Потом лицо исказится сладчайшим страданием, глаза широко раскроются и с бешеной радостью вопьются в глаза напротив, тело изогнется аркой однопролетного моста, готовой выдержать любую тяжесть ради удовольствия. Губы же горячечно станут нашептывать безумные, бесстыдные в своей откровенности слова.

Таким счастливым, даже одухотворенным, Дубов давно уж не видел лицо своей жены. Может быть, только в первые годы совместной жизни. Как только представленная картина полностью уязвила его, она, точно змея подколодная свернулась в клубок, видение исчезло, будто и не бывало.

Вспыхнувшая злость быстро растворилась в той пустоте, что стойко угнездилась в левой стороне груди. Растерянность – вот то, единственное, что владело теперь Дубовым. Как быть, что делать теперь? На эти вопросы Дубов не знал ответов. Впрочем, он их и не искал. Будто давно чувствовал, что так должно было случиться. И, как всегда при долгом ожидании, приход события разоружал, заставлял опустить руки. Словно некая тайная и постоянно свербящая сознание мысль смирила с неизбежным концом.

Когда жена пришла домой, он не сказал ей ни словечка. Что толку с кипящими вулканом чувствами прямо и жестоко укорять её за предательство и низость. Противно стало не только говорить, но и думать о ней, укравшей у него честь, время, память.

Связывало их, казалось, многое, отчего становилось ещё горше и безысходнее. Будто всё опрокинулось, оборвалось внутри и смешалось, и только тонкая кожа удерживала это кровоточащее месиво внутри. Сославшись на усталость, он прилег на диван в гостиной и притворился спящим, да так и остался, будто ненароком, на всю ночь в одиночестве. Он даже  не пытался вызвать сон: к сердечной боли теперь добавилась тоска.

-Что с тобой…, - начала обычный утренний допрос Лариса, впрочем, не заглядывая в глаза, что тут же отметил Дубов, но тут же поперхнулась, увидев боковым, женским взглядом старательно прятавшего глаза мужа.

-Сердце болит, - выжал он из губ стандартный ответ, а в голове крутилась пустая поговорка «Сорок пять – баба ягодка опять».

-Ляг в больницу, обследуйся, - на автомате выдала привычные слова жена, уже прозревшая, что ему …ВСЁ известно.

Дубов промолчал, будто не ему были сказаны эти пустые слова. Ему, познавшему сердечную пустоту, теперь стало легко определять пустоту словесную. И его осенило, что так пусто стало не только сегодня, а давно, очень давно, просто раньше он был здоров и не замечал этого. Он думал, нет, как раз не думал, а предполагал, что мысли у них общие, похожие, единые. Пришла пора сказать себе прямо, что, когда он приходил к ней с ласками, то она, принимала их, нехотя, искусно скрывая отвращение. Отвращение? О-о-о. Но так есть.

Он стал стелить себе в гостиной, и она уже не спрашивала о причинах нежелания спать вместе, с привычной лживостью соглашаясь с фактом необходимости покоя больному сердцу.

Главный инженер, старый друг, постарался и вскоре подвернулся случай лечь в областную кардиологическую клинику. Дубов с облегчением, с некой тщательно скрываемой радостью собирал нехитрые свои пожитки в толстый, вместительный портфель, покрытый черной, не мнущейся, словно накрахмаленной, тканью знакомого состава. Вот такая ткань скоро будет производиться из их будущей смолы.

Был выходной. Лариса сидела рядом и, молча, наблюдала за его сборами. Он стоял у стола, на котором грузно лежал чемодан-портфель, и с высоты своего роста время от времени взглядывал на жену. Смотрел на понурую темно-русую голову, тонкую, еще сохранившую изящество шею, которую он когда-то боготворил, а теперь ненавидел, потому что все это было теперь не его. Попытался вызвать злость, чтобы отвести взгляд от нежной шеи, но не смог. Не смог в очередной, неизвестно какой по счету раз, пересилить себя.

Жена оставалась в свои сорок пять стройной и привлекательной, но теперь уже нечто порочное мнилось Дубову в снисходительной улыбке, молчаливо кричащей о его мужской несостоятельности. Зная её звериную способность чувствовать любой мимолетный взгляд, особенно мужской, он, тем не менее, не сомневался в том, что она не взглянет на него.

Лариса же не испытывала к нему и малой толики жалости. Сердце его мало интересовало её. Она лишь старательно гнала от себя мысли, как она, 17-ти летняя малообразованная девчонка, старалась попасться ему, пришедшему после института в цех, на глаза.

Лариса в ту пору - спелое, налитое соками яблоко, готовое упасть в любые призывно протянутые к нему руки. Так «пали» многие её одноклассницы. Она же была мудрее или хитрее их. Так это было или нет, неизвестно, но неведомая сила оберегала её от временами накатывающейся плотской страсти, и, к собственному удивлению, она не теряла способности к расчетливому выбору и осмотрительности. Она словно проверяла крепость рук, в которые ей предстояло упасть.

Дубов подвернулся как нельзя кстати. Лариса быстренько отшила своих цеховых воздыхателей и мягко, неназойливо, с врожденной женской хитростью сумела обратить на себя внимание. Перевелась в его смену, и на десятиминутках, когда он давал вводную на работу, обволакивала его покорным на вид, задумчивым взглядом. Он догадался и особо не раздумывал. Случай обычно не заставляет долго себя ждать, когда его наступления с нетерпением ждут обе стороны.

Сейчас она устала быть ему вечно обязанной, ей казалось, что он считает её своей собственностью. Да, он вытащил её на свет, подготовил к экзаменам в институт, помогал во время учения, устроил в городскую администрацию, где она уже начальник отдела. Он же так и остался командовать цехом. Лариса остро ненавидела его за принципиальность, негибкость, за право сказать ей справедливые слова об измене и выгнать из дома ко всем чертям, ударить, в конце концов. Она ждала каких-нибудь действий, жгучих слов, будто некоего избавления от постыдной и надоевшей игры в примерную супругу и мать 25-летнего сына.

Но Дубов молчал. И это не склочное мужество бесило её. «Какой же ты весь правильный, аккуратный, терпеливый. Тьфу, противно на тебя смотреть», - заводила она себя. Но тайком, когда он отворачивался, взглядывала на мужа, пытаясь понять, о чем он думает. Побаивалась кошка…

Через две недели Дубову сделали коронарографию. Рентгеновский аппарат, покорно послушный человеческой руке, то нависал над ним, лежащим навзничь, то заходил слева, то справа, будто вглядываясь в его грудную клетку. И вгляделся так хорошо, что далекому от медицины Дубову, смотрящему на мониторе за «пауком» артерий, питающих сердце, стало понятно без слов и объяснений, что дело его «табак». Для этого не требовалось быть кардиологом: сужения выделялись столь явно, что не заметить их было сложно.

«Вот здесь я вижу то, что нужно,  - уже привычно подумал Дубов, раз за разом возвращавшийся к своему «гнойнику» - измене жены, - а где же были мои глаза и сердце, что не разглядели подмену?»

Еще через три дня Дубова вызвали к заведующему отделением. Высокий, массивный человек с живым, любознательным лицом внимательно и, не спеша, вгляделся в него ярко-голубыми глазами.

-Прошу, - широко махнул рукой, показывая на стул.

Дубов уже пережил трудные минуты откровенного разговора с судьбой, покорился ей и был спокоен. Кардиохирург нашел в компьютере электронную папку с его снимками и стал показывать и рассказывать: где, как и что.

-Вот это правая нисходящая артерия, она питает половину сердца, - хирург ткнул авторучкой в экран. – Вот здесь артерия на повороте сужена почти на 90 процентов. Удивительно, как она еще обеспечивает кровоток.

Хирург еще внимательнее посмотрел на Дубова, можно сказать, посверлил его взглядом.

-И это не простая артерия, её закупорка, если говорить простым языком, или инфаркт, будет для вас первым и последним. Надо, не откладывая дело в долгий ящик, делать шунтирование. Стенты здесь не поставишь: изгиб не даст. Есть еще проблемные участки на задней артерии, и вот здесь. Всего надо ставить три шунта.

-Сколько времени я проживу без операции? – Дубов в ответ просверлил небесную синеву глаз хирурга. 

-Года полтора, от силы – два, а может,  счет идти и на дни. Тромб оторвется и …ага. Медикаментозное лечение, несомненно, поможет, но вы еще не старый человек, обмен у вас нарушен, холестериновые бляшки растут, не спрашивая вашего разрешения. Рост их можно приостановить статинами, но… ещё раз но…. - Хирург замялся, а потом решительно продолжил.

-Завтра мы вас выписываем. Операция платная и сумма немалая. Надеюсь, что вы уже в курсе. Думаю, завод вам поможет. Говорят, вы ценный работник.

-Говорят, - согласно кивнул головой Дубов. А затем, как бы рассуждая вслух, спросил:

-Почему же раньше я не чувствовал боли? Хотя поднимал тяжести, бегал на лыжах, гонял на велосипеде. Нервничал на работе.

-Есть такая, особая, безболезненная форма ишемии. Люди с такой разновидностью болезни просто падают от непосильной нагрузки и не встают.

Заведующий отделением, как все хирурги, был прям в словах. Впрочем, и в делах они такие же решительные. Другим быть - хирургом не стать.

-Вы, наверное, занимались спортом в молодости?

-Было дело, - согласился Дубов, - гонял на лыжах по первому разряду.

-Вот, вот. Я уже давно заприметил эту особенность у бывших спортсменов. У них чаще всего не болевая форма. Мозг приказывает сердцу быть послушным, и оно повинуется, терпит. – Хирург задорно, как мальчишка, улыбнулся своему внезапному и так понравившемуся ему выводу.

«Профессионал», - отметил Дубов и тоже улыбнулся. С настоящими специалистами приятно общаться.

-Как решите вопрос с финансированием, звоните, - посуровел заведующий. - Можете прямо на мобильный, но после часу дня. До этого времени у меня операции. Запишите номер. Время, советую, не тянуть! И никаких нервных срывов.

-Хорошо, - ласково ответил Дубов и постарался, как можно, беспечнее улыбнуться.

Он вышел на лестничную клетку и по извечной привычке, выдающей нелегкое раздумье, встал к окну. В последнее время эти оконные смотрины стали всё чаще нравиться ему. Он упорно и, как представлялось ему, плодотворно о чем-то полезном размышлял, но стоило отойти от окна, как все полезные мысли вдруг становились ненужными и пустыми. И через пару минут начисто забывались, будто и не бывали.

Мартовское солнце, отражаясь от выпавшего вчера снега, слепило глаза, выдавливало слезы. Нет, не мысли, виновато в  этом лишь солнце. Дубов потер глаза.

На крыше трансформаторной будки, почти оттаявшей от снега, серый ворон чем-то съестным пытался угостить возлюбленную ворону. Ворон боковым скоком придвигался к ней, но она не допускала опасного сближения. Уклонялась. Не хотела быть зависимой. Тогда ворон сменил тактику. Он выпустил из клюва угощение, а сам отскочил на пять вороньих шажков, как бы приглашая любимую ворону отведать вкусненького без него. Однако и этот дар галантного ухажера был отвергнут. Взмахнула возлюбленная крыльями и полетела далеко, далеко, к угольно-черным липам, чтобы скрыться меж их ветвей от назойливого кавалера. А на кусок тут же спланировала другая ворона.

«Символичная сценка», - усмехнулся Дубов.

Век бы смотреть на этих ворон. Умные птицы, моногамные, не то, что люди в большинстве своем. Да, природу жалко покидать. Людей же…. Все умирают рано или поздно. Все! И ничего страшного в этом нет, только не надо думать о бесконечности.

Никому этого не дано понять, и он не сообразительнее других. Работал, читал специальные журналы, зубрил английский язык, защитил кандидатскую. Но разве только в этом его дело?  Главное всё же в том, что не предал никого, не кривил душой, не прогибался перед начальством, сына хорошего вырастил. Видимо, потому Бог дарует ему такую легкую смерть, как остановка сердца. Так, что считай, повезло. Не умирать же древним, выжившим из ума стариком и быть обузой для сына. Тьфу. Опять же этот позор с женой. Скорей бы….

Дубов ещё до разговора с хирургом решил, что не будет делать операцию, а будет работать, руководить долгожданной стройкой, нервничать, ругаться с подрядчиками, составлять графики, срывать их и выполнять, надрывая жилы. Тысяча больших и малых дел.

Все так и пошло вначале. После больницы Дубов решительно перечеркнул все свои отношения с женой: переехал к сыну, который понял отца и встал на его сторону. Правда невестка косилась - тесно.

Но тут грянул, так называемый, мировой кризис и сделка завода с зарубежным партнером лопнула. Как радужный, но пустой и мыльный пузырь. И собственная жизнь показалась ему чудовищно ненужной, лишней, потусторонней.

Дубов крепко загрустил, и с каждым днем всё чаще застывал у окна, своего кабинетного, или домашнего у сына. Всё, что когда-то радовало, умиротворяло, настраивало на деловой лад, отошло на задний план. Теперь беспокойная пустота в груди срослась с покоем, мертвым каким-то покоем, при котором хочется лишь молча и невидяще смотреть в окно. Но свет в оконце для него уже иссяк, и он этого пока не замечал.

Седая, всем известная на заводе дубовская голова опускалась все ниже и ниже. «Вот всегда так. Оборвется ниточка в одном месте, жди, что и в другом скоро лопнет. Предал близкий человек, подвело сердце, договор расторгли, даже верное, любимое производство изменило, как неверная жена. Всё в кучу! Неделимую, поганую, зловонную. Наивно? Может быть». Нити грустных мыслей непрерывно накручивались на бобину сознания.

Казалось, что в ряду всех серьезных бед наименьшим было предательство жены, но именно оно сильнее всего жгло его больное сердце. Дубову вдруг пришли на ум совсем уж детские стишки о брошенном игрушечном мишке. О том, которому оторвали лапу, и уронили на пол. Ладно бы только это. Ведь бросают не только плюшевых мишек! Луч памяти прорезал время до детских лет, и он вспомнил ласковую маму и своё состояние заброшенности, возникавшее при чтении этих незамысловатых стихов. Настолько серьезно входил он в образ несчастной игрушки.

Нынешняя шкура мишки, в которую его заставила влезть неверная жена, была ему чрезвычайно тесна. Не по его росту, уму, размаху. «Всё равно его не брошу», - так думают дети. Взрослым доступна другая, всесторонняя, часто безнравственная тактика поведения. Его же бросили. Бросили. Бросили!

И все чаще и громче сквозь ропот терзаний прорывался неведомый и сильный голос, что выход есть. От него укреплялась душа и появлялась цель…

В конце сентября Дубов с утра приехал в сад. Любимый с детства отцов сад, когда-то переданный ему по наследству. Теперь Дубов закончил оформление садовых документов на сына. Преемственность радовала его.

Затопил баню. Долго копал грядки, таскал в ведрах перегной, выбирал, наклонясь, назойливые корни сорняков. Над головой Дубова крутилась желтая листва с соседней березы, вольготно закинувшей через забор ветви в его сад. Тяжело и шумно падали на бетонные дорожки яблоки. Яблочным выдался год. Земля глухо содрогалась в ответ, будто не яблоки то были, а многотонные бомбы.

Все это было знакомо и привычно. Дубов, не поднимая глаз, вбирал звуки, запахи и краски осени, заполняя ими свое усталое, больное и разбитое сердце. Он только изредка втыкал лопату в землю и, не передыхая, шел в баню, чтобы подложить в печку дров. И опять возвращался к своей пахоте.

Вдруг, повинуясь какому-то внутреннему приказу, решительно отбросил лопату и пошел париться. Голым выходил из бани на крыльцо. Дрожащей, ослабевшей рукой держался за укосину надкрылечного навеса. Тяжко и хрипло дышал, глядя в помутневшее, сухое небо. Опрокидывал, тяжело двигая кадыком, полстакана водки и опять шел париться.  Несколько заходов и бутылка опустела.

После бани надел новое белье, рубаху, брюки. Повесил на шею крестик, на днях купленный в церковной лавке, неловко перекрестился. Собрал валявшиеся под ногами яблоки и присел на ступеньку. Долго глядел на красные, лоснящиеся, словно парафином покрытые бока, потом уткнулся в них изменившимся лицом и жадно вздохнул прохладно-резкий, дорогой и любимый запах. Вспомнил греческий миф о золотых яблоках Гесперид, яблоках вечной юности. Съел - стал молодым и прекрасным. Нет, подумалось ему, с его старыми мозгами в «новый» мир. Поздно. Надолго застыл в неподвижности…

В груди что-то гулко и больно дернулось, как будто её проткнули со спины раскаленным и острым штырем. Дубов неловко повалился на бок. Ладони разжались. Нарядные яблоки, дождавшись нежданной свободы, выпрыгнули из омертвелых пальцев и, сверкая яркими боками, покатились по бетонной дорожке вниз. В неизвестную, пугающую своей близостью даль.