Михаил Чижов

Связывало их, казалось, многое, отчего становилось ещё горше и безысходнее. Будто всё опрокинулось, оборвалось внутри и смешалось, и только тонкая кожа удерживала это кровоточащее месиво внутри. Сославшись на усталость, он прилег на диван в гостиной и притворился спящим, да так и остался, будто ненароком, на всю ночь в одиночестве. Он даже  не пытался вызвать сон: к сердечной боли теперь добавилась тоска.

-Что с тобой…, - начала обычный утренний допрос Лариса, впрочем, не заглядывая в глаза, что тут же отметил Дубов, но тут же поперхнулась, увидев боковым, женским взглядом старательно прятавшего глаза мужа.

-Сердце болит, - выжал он из губ стандартный ответ, а в голове крутилась пустая поговорка «Сорок пять – баба ягодка опять».

-Ляг в больницу, обследуйся, - на автомате выдала привычные слова жена, уже прозревшая, что ему …ВСЁ известно.

Дубов промолчал, будто не ему были сказаны эти пустые слова. Ему, познавшему сердечную пустоту, теперь стало легко определять пустоту словесную. И его осенило, что так пусто стало не только сегодня, а давно, очень давно, просто раньше он был здоров и не замечал этого. Он думал, нет, как раз не думал, а предполагал, что мысли у них общие, похожие, единые. Пришла пора сказать себе прямо, что, когда он приходил к ней с ласками, то она, принимала их, нехотя, искусно скрывая отвращение. Отвращение? О-о-о. Но так есть.

Он стал стелить себе в гостиной, и она уже не спрашивала о причинах нежелания спать вместе, с привычной лживостью соглашаясь с фактом необходимости покоя больному сердцу.

Главный инженер, старый друг, постарался и вскоре подвернулся случай лечь в областную кардиологическую клинику. Дубов с облегчением, с некой тщательно скрываемой радостью собирал нехитрые свои пожитки в толстый, вместительный портфель, покрытый черной, не мнущейся, словно накрахмаленной, тканью знакомого состава. Вот такая ткань скоро будет производиться из их будущей смолы.

Был выходной. Лариса сидела рядом и, молча, наблюдала за его сборами. Он стоял у стола, на котором грузно лежал чемодан-портфель, и с высоты своего роста время от времени взглядывал на жену. Смотрел на понурую темно-русую голову, тонкую, еще сохранившую изящество шею, которую он когда-то боготворил, а теперь ненавидел, потому что все это было теперь не его. Попытался вызвать злость, чтобы отвести взгляд от нежной шеи, но не смог. Не смог в очередной, неизвестно какой по счету раз, пересилить себя.

Жена оставалась в свои сорок пять стройной и привлекательной, но теперь уже нечто порочное мнилось Дубову в снисходительной улыбке, молчаливо кричащей о его мужской несостоятельности. Зная её звериную способность чувствовать любой мимолетный взгляд, особенно мужской, он, тем не менее, не сомневался в том, что она не взглянет на него.