Михаил Чижов

Татьяна Ивановна в эту зиму была очень счастлива. Так может быть счастлив человек, нашедший родственную и дорогую ему душу. Вот она, эта душа, в маленьком внуке, упорно копошащемся в снегу. Милый её колобок, испеченный хоть и не ею, но несущей в своей крови её струю или струйку. Тут уж как Бог повелел. Наивный философ, задающий сложные в своей простоте вопросы, на которые хочешь - не хочешь, но надо отвечать, словно на экзамене, и при этом кожей чувствуя любую фальшь и недоговоренность, пропитавшие взрослую жизнь. 

Как же милы и прекрасны пятилетние мальчишки, кажется, вобравшие в себя всю мудрость и красоту мира. Они готовы рассуждать по всем мировым проблемам, и не дай Бог, улыбнуться при их логических экзерцициях, так не по годам рассудительны они и серьезны. В них нет той девчоночьей манерности и жеманства, уже вполне проснувшихся к этому возрасту, того неспокойного взгляда со стороны, которым они оценивают себя, свои жесты, движения и произведенное впечатление. Мальчики просты и естественны, как всё в нетронутой природе, как этот луг и тот лес, зубцами мохнатых елей темнеющий вдали за белым, заснеженным полем, как деревья в лесу, твердо знающие, когда им сбрасывать листву, и когда красоваться в зеленых одеждах. Бывает, что мальчишки такими бесхитростными остаются на всю жизнь, и невозможно понять и предугадать: благо это для них или нет.

Татьяна Ивановна панически боялась сглазить свою удачу, так уж очень хорошо складывалось у неё в эти осень и зиму. Куковать бы ей в своей заброшенной деревне  очередные ненастные и пасмурные дни в одиночестве и тоске, доживать бы и безрадостные годы, слегка скрашиваемые летними огородными заботами и общением с такими же старухами, нужными лишь в редкие отпуска детей, приезжающих отдохнуть в свои полузабытые пенаты. Сжалился Бог и послал ей на радость внука.

Никак не мог привыкнуть Васенька к детскому садику, болел часто и подолгу. И выходило так, что неделю ходит в садик, а две - лечится. Татьяна Ивановна и раньше предлагала свои услуги по воспитанию внука, даже пожила в городе месяц, которого с избытком хватило, чтобы понять о полной несовместимости с невесткой. Всё, что Татьяна Ивановна бы ни делала, вызывало её несогласие. Сначала глухое, сдерживаемое показным приличием, затем переросшее в нудный, словесный поток, единственная цель которого показать – кто в доме хозяин и чей Васенька ребенок.

Нет, не ставила Татьяна Ивановна под сомнение этот важный женский вопрос, но, имея сорокалетний учительский стаж, считала всё же в некоторых вопросах воспитания себя правой, хотя вслух и не высказывалась. Как двум медведям, так и, тем более, двум медведицам, не ужиться в одной берлоге. Потому-то попытку, если не пытку, житья в городской семье пришлось оборвать. У вконец измученной нервными переживаниями Татьяны Ивановны пробудились сердечные боли, которые и подтолкнули её к отъезду, столь облегчительному для всех. Мнения Васи никто не спрашивал.

Нынешняя, осенняя хмарь пагубно отозвалась на хрупком здоровье внука. Столь стойкое ненастье было удивительным. Такого, казалось, не помнила даже её семидесятилетняя память. Нудные, многодневные дожди изъели старые, черные заборы и бревна неказистых домов. Сырые северо-западные ветры стонали с такой щемящей силой, что хотелось зарыться в шерстяные, вязаные своими руками кофты и салопы, и заворожено сидеть у окна, бездумно вглядываясь в косую, тетрадочную линейку дождя.

Снова приезжал сын, уговаривал ехать в город, в удобную, красивую квартиру с центральным отоплением, газом, теплым туалетом. Короче, всем тем, что выгодно отличает начальственное городское жилище от деревенской избы в три окна по переду. Татьяна Ивановна не поддалась на сладкоголосые песни и твердо предложила, чтобы внука привезли сюда. Да, она гарантирует его сохранность, здоровье и развитие.

Сыновья растерянность, граничила с легким безумием, в котором без труда читалось: как в этой халупе будет жить его любимый и болезненный сыночек? Где туалет? Как мыть ребенка? Тысячи недоуменных вопросов. Татьяна Ивановна терпеливо, как бестолковому школьнику на уроке, объясняла, напоминала и показывала сыну. И почти не надеялась на успех своего предложения. Но странное дело, величественное согласие было получено…

Татьяна Ивановна, оторвалась от лопаты, на которую устало облокотилась, отдыхая, и оглянулась. Яркий, сине-красный комбинезон внука мелькал сзади. Васенька смешно, но довольно уверенно махал своей красивой, новой лопаткой, подчищая дорожку только, что пробитую бабушкой среди сугробов, выросших за ночь. Зима выдалась такая же обильная на осадки, как и осень.

-О-го-го, - шутливо пропела Татьяна Ивановна.

В этом восклицании звучал нотки доброго укора: что ж ты, милый друг, отстал. Внук тут же понял условный знак.

-Сейчас догоню.

Курносый нос его еще более вздернулся. Когда внук поравнялся с ней, сухонькая Татьяна Ивановна присела, и они столкнулись лицом к лицу.

-Устал, боровичок?

-Не, - отчаянно помотал головой Вася.

Бабушка любила придумывать ему разные ласковые прозвища. То – колобок, то – боровичок, то козленочек, то Васек-трубачок, то… Внук великодушно прощал бабушке разные ее чудачества.

-Вот этот фонарь, что задал нам сегодня загадку, - сказала бабушка и показала на столб у дома.

Внук поднял голову и посмотрел на виновника ночных разбирательств. Случилось же вот что.

***

К утру Васю разбудило самое, что ни на есть в жизни, естественное желание. Он перевернулся на спину, собираясь перелезть через бабушку, спящую, как обычно, с краю, но замер. Крашенные белой краской доски потолка, обычно не различимые глухой ночью, сейчас слабо и таинственно светились. Мальчик едва перевел дух от неожиданности.

Хотел, как обычно в трудные моменты, позвать бабушку, но сдержался, услышав тихое, ровное ее сопение. Вася знал, как чуток её сон. Словно у кошки Муськи, к которой, как и когда не подходи, даже сонной, всегда наткнешься на прищуренный и всегда настороженный глаз.

Не решаясь беспокоить бабушку, мальчик решил сам разобраться в необычном свечении. Он посмотрел на книжный шкаф, стоящий у постели, за матовыми стеклами которого едва угадывались любимые книги бабушки, потом приподнялся над ней и глянул на окно. Обычно темное, сечас оно горело красивыми от мороза завитушками. Чуть левее от него, у обеденного стола, горел огонек. Вася зажмурился. Потом медленно, с опаской, приоткрыл один глаз, огонек не пропал.

Испуганно сунул руку под подушку. Нет, все нормально: его любимый фонарик лежит на месте. Вася завозился, пытаясь вытащить фонарик из-под расплющенной от сна подушки. «Щас я пловелю: чего это там домовенок плидумал», - пришли на ум сказки бабушки.

И тут же проснулась она.

-Чего Васютка возишься? Сикать захотел?

-Бабуля, посмотли-ка, что там светится? – спросил внук таинственным шепотом, слегка дотронувшись ручкой до морщинистой щеки.

Из темноты круглились от удивления глаза внука.

-Где?

-Вон, у окна, видишь, огонек голит.

Бабушка притихла, вглядываясь в загадочный свет у окна. Силясь понять, что же это такое, она приподняла голову. Луч пропал. Её тоже охватило волнение, когда она, опустив голову на подушку, опять увидела ярко горевший огонек. Сон пропал окончательно. Васютка с надеждой смотрел на нее, ожидая ответа. Внук знал, что его бабушка – Знайка, но ответ на этот раз запаздывал.

-Уф, - облегченно вздохнула, наконец, баба Таня, улыбнувшись, - лампочку ввернули в фонаре на улице. Помнишь: вчера мы смотрели, как электрик лазает по столбу в сапогах с когтями? - спросила она внука.

-Да.

- Смотри, как светится окно. Это свет от фонаря попадает в него.

-А кто зажег фоналик? – спросил недоверчиво Вася. – Это домовенок балуется?

Бабушка улыбнулась, вспомнив вчерашнюю сказку.

-Нет, сынок, свет отражается от гладкой спинки стула, на котором ты обычно сидишь.

-Как это? – спросил внук.

-Как? – замялась с доходчивым ответом бабушка, - как от зеркала, понимаешь? Помнишь, ты светил фонариком в зеркало, и луч отражался и казался ярким и сильным.

-Да, - согласился Вася, - помню.

-Вот смотри, - сказала она и, подойдя к окну, слегка повернула стул. – Нет, нет, ты лежи, - приказала бабушка внуку, - и гляди: сейчас огонек погаснет.

-Погас, - разочарованно прошептал Вася.

-Временно погас, - задорно произнесла бабушка, возвращая стул на прежнее место.

-Ул-ла! Светится.

 Внук выпрыгнул из теплой кровати и подбежал к ней.

-Знайка, моя, - закричал он, обнимая ее ноги. Бабушка не раз читала ему о приключениях Незнайки и его друзей, после чего Вася называл ее Знайкой.

-Беги в туалет, а то, небось, не вытерпишь, - ласково произнесла бабушка, легонько отстраняя внука.

Васютка сунул ноги в домашние тапочки и бросился за перегородку к входной двери, где стояло ведро.

-Куртку накинь, - пыталась остановить его бабушка, включая свет. Но где там.

Старый деревенский дом, как задумавшийся от тяжелого труда крестьянин, молчал, не скрипнув не единой половицей под легкими шажками мальчика. Тихо и во всей округе. Глухая зимняя ночь снежным одеялом приглушила все звуки. Да и какие могут быть звуки в умирающей деревне зимой? Давно уж не урчат разогреваемые по ночам трактора, чтобы поутру отправиться за сеном в пойму речки Черной или вывезти навоз с фермы, или… Мало ли дел в хозяйстве? Сейчас только ветер  проснулся и слегка постукивал плохо прибитой доской в заборе.

Для Васютки все кажется живым: дом, лес, деревья и грибы в нем. Все, что окружает его, о чем мечтает и думает. Он говорит с попавшими ему на глаза предметами, игрушками, как разговаривает бабушка сама с собой или с курами, когда они бестолково толкутся под ногами во время кормежки.

И, словно откликаясь на Васины мысли, за стеной рубленой задней комнаты закричал спросонья петух. Запел свою извечную и нехитрую утреннюю песню. Петуха Вася уважал безмерно, хотя бабушку, конечно, больше. Бабушка в счет не шла ни с кем, даже с папой.

-Ты к ведру, что ли, примерз? – обеспокоенная бабушка высунулась за перегородку.

-Как это плимелз? – спросил Васютка, устраиваясь под теплым одеялом и дожидаясь бабушку, стоявшую подле электрического выключателя.

-Как барон Мюнхгаузен, - улыбнулась она, щелкнув выключателем.

-Ласскажи, пожалуйста, - попросил внук.

-Жил-был такой барон Мюнхгаузен, врун и выдумщик, - начала рассказ бабушка. Васютка завозился, подкатываясь под теплый бок бабушки, предвкушая очередную историю.

И, словно в экране телевизора, видит он, как медведь догоняет барона, как тот лезет на дерево, а медведь за ним, как достает барон, упавший нож из снега, помочившись на него, как расправляется с огромным мишкой. Страшно и жутко от рассказа, но с бабушкой спокойно и надежно

-Вот я и спросила: не примерз ли ты к ведру, когда сикал? – заканчивает рассказ бабушка.

Внук понимает шутку и смеется.

-Спи, постреленок, завтра мама с папой приедут, а ты не выспавшийся. Ругаться будут.

-Смотли, бабушка, огонек все еще голит.

-Да, внучек, горит. Бывает так: и фонаря-то не видно, а свет от него неведомыми путями добирается до людей. Пусть не греет, но путь верный указывает. И от звезды свет долго идет, хотя, может быть, и нет уж её на белом свете. И от добрых людей свет идет, не гаснет никогда. Слово их мудрое, доброе и память, словно свет, живы.

-Как это, баб? – Непонятно говорит бабушка.

-Вырастешь, поймешь. Не все, правда, понимают. Даже взрослые. 

Перед взором засыпающего Васи замелькали лучи  фонарика, разрезающие темную, непроглядную ночь. Потом они слиплись в единый луч, высветивший несчастного раздетого человека, дрожащего на вершине большой березы, по которой полз кровожадный медведь с разинутой пастью и торчащими во все стороны кровавыми зубами. Как же спастись в таком случае?

-Бабушка, мне страшно, - шепчет внук.

-Не бойся, внучек, это всего лишь сказки, да выдумки. Все они заканчиваются счастливо, не так как в жизни, - она гладит его по волосам. - Спи, младенец, мой прекрасный, баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою…

-Бабушка, я же не маленький. Зачем ты поешь мне колыбельную песню?

-Это не просто колыбельная, это стихотворение Лермонтова. Я его очень люблю. Спи!

С бабушкой не поспоришь. Васютка усвоил это давно.

***

К утру ветер задул с юга, завыл в печной трубе, застучал доской в заборе. Дом тоже, казалось, ожил: заволновались куры, без конца запевал петух свою утреннюю побудку, но встала под его песню только хозяйка. В старой избе похолодало, поднявшийся ветер быстро выдул остатки тепла. Татьяна Ивановна накрыла внука меховой телогрейкой, а сама пошла за дровами. Поленица колотых дров с каждым днем становилась все меньше и меньше, но рядом всё еще высилась огромная куча напиленных. «Сашке надо сказать, чтобы наколол, вдруг не хватит до следующей субботы. Что-то помалу гостят  родители-то. Сгрузят продукты и … ага», - устало думает Татьяна Ивановна. Одышка совсем замучила ее в последнее время, и лишь забота о внуке помогает ей двигаться и забывать о болях в сердце.

Часа не прошло, а снегу намело видимо невидимо, будто шел целую неделю. Татьяна Ивановна вернулась в избу, затопила русскую печь, переобулась в валенки и вышла задать корм курам. Еле вытягивая ноги из сугробов, сходила за водой. Коромысло с ведрами сегодня показались особенно тяжелыми. С трудом подняла ведра на лавку и тут же присела без сил.

-Погода сменилась, недуг, как снег, навалился, - привычно, вслух, успокоила себя Татьяна Ивановна. И при этом сама не поверила этим  словам. Она тщательно скрывала от всех и одышку, и внезапную слабость, словно мешок с зерном, сгибающий ее в дугу, и тупую боль за грудиной.

Татьяна Ивановна вернулась в избу, внук еще спал, взяла бидончик и пошла на край почти нежилой деревни за молоком. Там в одном из почернелых от времени домов заправляла ее подруга и одноклассница, одинокая Василиса Петровна, боевая и шустрая, словно весенний, степной огонь по сухой, прошлогодней траве. Конечно же, та прожила бы и без коровы («такая обуза, Господи»), но извечная крестьянская суть и семейная традиция не позволяли ей лениться. «Пенсия-то, пенсия, смех один, а я люблю жить широко, - смеялась Василиса в ответ дачникам, сетовавшим на трудности в содержании коровы. – Да и кто угостил бы вас парным молочком, если бы не было у меня забот», - по-крестьянски грубовато отвечала она докучливым соседям, выстраивающимся летом за ее молоком в очереди.  

Наверное, не потянула бы Василиса одна эту ношу, если бы не помощь подруг, четверых семидесятилетних старух, живших рядом с ней. Все немалые годы пролетели, как единый день. Всё у них было. Голодное, военное детство, школа, любовь, мужья, дети. Всё, как у всех людей на этой земле, с невеликой разницей по времени, чувствам, событиям. Только вот рано ушли из жизни мужья, верные и не очень верные помощники: кто провалился с трактором под непрочный лед на реке, кого придавила упавшая стрела башенного крана, кого … И не были они какими-то неумехами, но поди же…  Русская бесшабашность, водка, азарт…

Татьяна Ивановна вздохнула и огляделась. Словно впервой увидела она взгорки, да перелески, да мутное от мчавшихся снежных потоков небо и соединенную с ним белую землю. Где река, поля, дороги? Жизнь где? Куда исчезнут ее заботы, чувства, мысли, порой неплохие и неглупые с её смертью? Порой Татьяне Ивановне, да и не только ей, казалось, что добрые мысли вечны и способны помочь людям. Но, оказывается, нет. Исчезают мысли, как и дома, машины, как всё вокруг. Страдания и любовь тоже. Девчоночьи, девичьи, женские, материнские… Всё превращается в прах. Лишь тонкая, зыбкая, порой эфемерная ниточка преемственности, стягивающая отдельных людей в нацию, вьется меж них, как меж деревьев паутинка доброй, теплой осенью. Не все хотят к ней прикоснуться. Многие рвут её, брезгливо снимаю с лица, плюются.

Она присела на скамейку возле столба с пожарной рындой и перевела дух. «Хорошо, что Бог миловал от этой напасти», - вслух сказала она, рассматривая кусок рельса, грубо отрезанный автогеном, с капельками когда-то жидкого металла, неласковыми слезами прикипевшего к обрубку рельса. «Печь прогорит, - вспомнила она с тревогой, - надо бежать». Встала и пошла, пришпоренная неспокойными мыслями о внуке.

***

Бабушка перед тем, как войти в избу, долго стучит веником, сметая снег с валенок, а потом подметает пол в сенях. К этому времени Вася уже проснулся, сбегал к ведру у входной двери, оделся и ждет прихода бабушки, сопровождаемого этим привычным шумом. Он не боится оставаться один дома и терпеливо ждет прихода вечно занятой бабушки. Ему приятно видеть и слышать, как бабушка входит в избу и говорит, встречая радостный взгляд внука, шутливые слова:

-Ребеночек, козленочек, твоя бабка пришла, молочка принесла.

Вася смеется и вскакивает со стула. Подбегает к бабушке и двумя руками берет бидончик с молоком и осторожно несет его на кухню, где топится огромная печь, где тепло, сухо, пахнет хлебом и мятым картофелем.

-Умылся? – нарочито строго спрашивает бабушка, как тетя воспитательница из детского сада, в который он раньше ходил.

Вася принимает условия игры и плаксиво тянет:

-Не хочу, боюсь.

-Вот, я ужо тебе напорю, - неприступно говорит бабушка и хватается за веник.

Вася откидывает занавеску, за которой висит умывальник с холодной водой, налитой бабушкой утром и быстро ополаскивает лицо три раза, как учит бабушка, и поворачивает назад, но не тут-то было: путь преграждает бабушка.

-Кто будет чистить зубы?

-Пушкин! – смеясь, кричит мальчик и берется за щетку.

Спустя пять минут, одетый и причесанный он сидит с бабушкой за широким столом и ест шанежки с мятым картофелем, запивая их молоком. Бабушке молоко нельзя – пост. Вася об этом знает. Он старается быть похожим на нее: перед едой крестится, глядя, как и бабушка, на изображение красивой женщины в расшитом цветами платке с мальчиком на руках, за их головами такие же расшитые круги. Он знает, что это картина называется икона, а на ней Богородица и сын ее. Вася догадывается, что бабушке приятно, когда он повторяет за ней ее движения. Он довольно улыбается, слыша  одобрительные бабушкины восклицания: «Молодец», «Правильно», «Хорошо», чувствуя легкие поглаживания по коротко остриженной голове. В городе мама лелеяла у Васи маленький хвостик, змейкой вьющийся от затылка по тоненькой шее. Бабушка ласково и справно объяснила внуку, что косичка в прическе – принадлежность девчоночья, и он, не колеблясь, дал ей выстричь это «украшение». Так назвала его бабушка. «Завитки должны быть внутри головы, а не снаружи», - говорила она.

-Опять сугробы намело, - говорит бабушка, попивая пустой чаек с хлебом, - надо дорожки почистить, а то приедут папа с мамой и увязнут в них.

Тут же и Муська трется черно-белым боком о ноги бабушки. Небольшая по размерам, миниатюрная кошечка с умными глазами на  черной мордочке с белым носом. Она уже вылакала свою порцию молока и просит добавки за свой важный труд: вчера она притащила мышонка в дом. Вася знает, что ругать её за это хвастовство нельзя: обидится и перестанет ловить мышей. Те же съедят корм у куриц, голодные они перестанут нести яйца – так учит бабушка.

-Не, мама с папой плоедут. У папы джип-вездеход, - уточняет внук.

-Так-то оно так, но с нашими снегами японская техника вряд ли справится. Конечно, мы с тобой не вычистим всю деревню, но подход к дому надо обеспечить.

-Надо обеспечить, - эхом отозвался Васютка, берясь за валенки.

-Ах ты, мой красавец писаный, умница, ты моя, - не выдерживает бабушка и обнимает внука, неистово целуя серо-синие глаза, нос пуговкой, тонкие, красные губы. Она тискает его, как тискают от избытка чувств милого, беспомощного котенка, не зная больше способов для выражения чувств, заполнивших любящее сердце.

Сначала Вася молчит и терпит, понимая бабушкины восторги, но через минуту начинает выгибаться и просить:

-Ну, бабуля, ну хватит! Надо идти работать, - чем вконец умиляет бабушку и усиливает ее объятия.

Наконец они выходят через сени, веранду и парадный, так его называет баба Таня, вход на деревенскую, пустынную улицу. Почти разом, словно заранее сговорившись, они оглядываются на дом. Теперь его не узнать. Разбогатевший сын Татьяны Ивановны прошлым летом нанял бригаду строителей, и те обложили старый деревянный дом красивым желто-серым, зернистым кирпичом.

Радоваться бы, что сын стал большим начальником в области: вон даже лампу в фонаре вкрутили по его команде. Плясать бы душе от новых хором (газ обещают провести, не надо суетиться насчет дров), но не складывалась радужная мозаика светлого и счастливого будущего. И не только боль в сердце, порой выпрыгивающая грозной рыбой и ударяющая по груди хвостом, как по воде, тому была причиной, но и гнетущая неопределенность в душе.

-Пробьется ли сынок на хваленом своем вездеходе? – сама себя спросила бабушка, оценивающее осмотрев снежные заносы. Ветер утих, потеплело, и бескрайнее белое безмолвие легко вошло в присмиревшую ее душу. Словно сам Бог посмотрел с высоких небес на эту счастливую пару: сухую старушку в потертой дубленке с чужого плеча и ярко одетого мальчика в черных, подшитых кожей валенках.

-Бабуля, тащи лопаты, - приказал по-мужски Вася, притоптывая ногами, как некрасовский мужичок с ноготок, - копать будем снег.

-Сейчас, сейчас, внучек, - согласно закивала головой бабушка, возвращаясь на крытый двор.

Лопата у каждого была своя. Старой, хозяйской исполнилось, наверное, лет тридцать, не меньше. Фанерный совок ее, окантованный алюминиевой лентой по краям, был изгрызен работой и временем, словно изголодавшими мышами, а черенок, десятки раз пробитый гвоздями, ослаб в своем гнезде и слегка прокручивался в руках.

«Вот и я, такая же стала, как эта лопата», - с непонятной отрешенностью прошептала привычно Татьяна Ивановна, вынося лопаты на вольный свет.

-Ул-ла, - закричал Вася.

Бабушка и внук работали молча. Она шла впереди и пробивала дорожку для ходьбы: не узкую и не широкую, а в самую пору, чтобы разойтись двоим, не зачерпнув ногу в сугробе. Внук шел следом и зачищал тропинку от снега, упавшего с широкой бабушкиной лопаты.

Звонок сотового телефона, как всегда, прозвучал неожиданно.

-Папа звонит, - уверенно и радостно закричал Вася и воткнул в мягкий снег свою красивую, недавно купленную лопатку.

Бабушка решительно нажала зеленую кнопку: с техникой она была на «ты». Поздоровалась с невидимым абонентом и замолкла, слушая сына. Звонил он.

-Ну, вот и приехали, - разочарованно протянула она. – Не могут они пробиться к нам: сильные заносы. Сегодня он организует чистку дороги, и только завтра родители твои подъедут, - разъяснила бабушка.

***

Татьяна Ивановна с внуком встречала сына с невесткой на улице. После положенных в таких случаях объятий и приветствий мать с сыном прошли в дом, а Вася с мамой остались перед избой: пошептать, понежиться… 

-Нет, вы послушайте, что мне сказал Васька, - возмущению в голосе молодой мамы Виктории, входящей в избу, не было предела. Гладкое лицо ее, отциклеванное с особой тщательностью и любовью, выражало крайнюю степень презрительного удивления. – Нет, нет Татьяна Ивановна, вы только представьте: до чего довела ваша система воспитания. Васька мне сказал, что хочет стать дворником. Двор-ни-ком, - язвительно и зло повторила она нараспев,  и ее жирно подведенные глаза расширились от негодования. Даже  ресницы, ловко обработанные дорогой тушью, удлинились вдвое. - Он, видите ли, любит убирать снег. Значит, у моего сына формируется рабская психология? Этого я не допущу!

Невестка резко скинула норковую шубку, но, увидев дорогой мех, успокоилась, бережно сложила её пополам и положила на край дивана. Она брезговала вешать дорогую шубу рядом с телогрейкой свекрови и другой одеждой, висевшей на самодельной вешалке.

-В детских садиках детишек тоже приучают убирать снег, – возразила сидящая с сыном за кухонным столом Татьяна Ивановна. Тон невестки, наполненный неприкрытой злобой, показной нервностью и дешевым актерством, как бывало и раньше, отозвался болью в сердце. Вика, словно не слыша возражение свекрови, с напором продолжила:

-Мамаша, я как мать Васи, требую, чтобы вы не портили его своими древними воспитательными приемами. – Невестка старалась, как можно, больнее нагрубить свекрови.

-Вика, - предупреждая скандал, встрял сын, - мама была учительницей и знает, как общаться с детьми.

-Ха, ха, ха, - тщательно выговаривая каждый слог, произнесла с сарказмом невестка, - педагогическое училище для учителей младших классов. Это считай, как ПТУ.

-Не воспитали тебя, Вика в детстве. Пороли мало. Даром, что родители в начальниках ходили. Не объяснили они тебе, что такое хорошо, а что такое плохо.

Ох, не надо было ей с больным сердцем кого-то убеждать, спорить, но Татьяна Ивановна с крестьянской прямотой не могла промолчать, хотя, кому, как не ей, ясна была пустота этой современной дамы.

-Вика, ты не права. Вася перестал болеть, окреп, - сын попытался поддержать мать. - Мама научила его читать.

-Молчал бы уж, деревенщина, - огрызнулась Вика.

-Что ж ему молчать-то, - опять возразила Татьяна Ивановна, но как-то нехотя, устало, словно у нее челюсти свело от оскомины, - он тебя кормит, одевает. И как, видно, очень неплохо.

-Х-ма, - фыркнула Вика, а в голосе явно слышалось: «Дурачина он, простофиля, много ли корысти в нем». – Должность должностью, но сейчас я зарабатываю больше Сашки.

-Опять о деньгах! Всё мало, – всплеснула руками Татьяна Ивановна.

-Ну, хватит, надоела мне эта пустая перепалка. Ребенка надо учить сражаться. Сражаться! Иначе в этом мире удачи не видать. Хватить сюсюкать и жевать сопли. Сегодня же мы забираем Ваську с собой, - решительно пресекла разговор невестка.

-Как же я без него, - охнула Татьяна Ивановна и вскинула глаза на свою последнюю надежду – сына, хотя знала, как он слаб.

-Чегой-то, ты выдумала? – спросил удивленно Сашка жену и перестал лазить руками по карманам, словно потерял что-то важное, неуловимо исчезающее, нужное непременно сейчас, в эту минуту. Потерянное при женитьбе найти было уже невозможно.

-Я своего решения не меняю, мамаша, - важно сказала Вика.

-Она у тебя всегда такая … укушенная? Знала, что не ангел, но не, да такой же, степени, - обратилась мать к поникшему головой сыну.

Тот молчал. Наступила зловещая тишина.

-Бабуля, - раздался из сеней крик Васеньки, - отклой двель, пожалуйста.

Татьяна Ивановна бросилась к входу.

-Милый мой внучек, - запричитала она, - милый мой, - и неожиданно для себя заплакала.

Маленький Вася вошел в избу и встал, растерянно оглядывая грустного отца, сердитую мать и плачущую бабушку.

-Бабуля, что с тобой? – Вася кинулся к ней и крепко уткнулся в её колени. – Почему ты плачешь? – со слезами в голосе спросил он.

Татьяна Ивановна, не отрывая внука от ног, попятилась, попятилась и села на стул. Мальчик оказался между ее ног.

-Внучек, внучек, ты мой ненаглядный, - слова вылетали непроизвольно и бездумно, словно из песни, сотни раз спетой. – Разлучают нас с тобой, не увидимся мы больше. Не расскажу я тебе ни сказок, ни историй.

Она не понимала, что с ней происходит, отчего она потеряла голову, почему говорит такие прощальные слова, какие говорят, обычно над покойником, но не могла взять себя в руки.

-Хватит выть, - зло выкрикнула Вика, подходя к зареванной свекрови. –Я купила тебе, Васенька, сотовый телефон, - и вытянула из сумки, пахнущей свежей кожей, маленькую «игрушку» для взрослых людей.

Она первый раз, наверное, сказала ласково Васенька, все больше она звала его Васькой, словно кота.   

-Не хочу уезжать от бабушки, - завопил внук, тут же правильно всё поняв. Такие игрушки так просто не дарят.

-Купить малыша хотите? Купить! Нет, не всё покупается, не всё! Любовь не купите, - надрывая сердце, тихо и торжественно прошептала Татьяна Ивановна.

-Митингуете? Ну-ну. Вы же не в классе, мамаша, не  на школьном собрании. Достаточно, наболтались. Вот так, не раздевая Ваську, и поедем. Хватит время тянуть. Относительно же детского садика, я вот что скажу. Няню мы наймем. И она будет так воспитывать Ваську, как я скажу. Уж, она-то не будет перечить мне. Не посмеет резать ему косичку и прочее. – И она закруглила фразу неким сложным движением руки, будто стягивала удавку на чьей-то шее.

-Не сомневаюсь, - всхлипнула потрясенная Татьяна Ивановна. Сын Сашка посмотрел на неё и опять промолчал. Не заметил он, как потухли глаза и опустились плечи у матери.

Вася плакал, зарывшись головой в бабушкин подол. Красивая, призывно мерцающая огнями «игрушка» валялась на полу. Наступило тягостное молчание. Все вдруг поняли отчаянность момента, и никто не решался первым сказать хоть слово. Это слово могло оказаться последним не только в сегодняшнем разговоре.

Татьяна Ивановна хотела высказать, наконец, сыну о его бесхребетности и подкаблучности, спросить, как же он командует людьми и принимает важные решения, если смотрит жене в рот. Посетовала она с горечью и на себя: вроде бы старалась воспитать в нем мужика, а что вышло. Размазня. Перед женой тушуется, перед матерью молчит, словно воды в рот набрал, пузыри чуть не пускает. Может, потому и выбился в начальники, что никому не перечит?

Вика молча схватила Васю в охапку (руки Татьяны Ивановны непроизвольно разжались) и, сердито стуча металлом запредельных по высоте каблуков, потащила его к двери, обитой порыжевшим от времени черным дерматином. Внук выгибался, и нести его было тяжело.

-Сашка, - закричала Вика сердито, - не видишь: тяжело? Помоги!

Сашка колебался, на лицо его легла мука страдания и нерешительности.

-Эх-ма, - вымолвила грустно мать, - беги, помогай, что замер-то, - голос ее звучал отрешенно, словно не наяву всё это происходило, а во сне, глухом, страшном, нескончаемым. – «Помощник» мой. Зря я об этом мечтала. – Она махнула рукой и отвернулась, будто яркий свет застил ей глаза.

-Ничего, мать, все образуется, все плохое забудется, и мы будем счастливы, - дурашливо закричал сын и бросился на помощь жене.

Вдвоем они быстро «уломали» Васю. Хлопнули дверцы джипа. Вдруг вновь распахнулась входная дверь избы, и в нее ворвался Сашка. Сердце Татьяны Ивановны дрогнуло в безумной надежде. Нет! Сын схватил с пола подарок, сотовый телефон, и в дверях уже крикнул:

-Мне же с ней жить! Куда деваться-то? Венчанные ведь.

И исчез. Взревел мощный мотор.

«Вот дурак-то. Как легко мужики ложатся под баб. Криком они, что ли их берут?» - устало подумала Татьяна Ивановна. Нехотя, подумала, через силу, по неистребимой материнской привычке. Потом мысли перескочили на внучонка, и она, как заклинание, отдавая всю силу своего желания, внушения, любви, многократно повторяла про себя: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй его грешного», Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй его, грешного…».

Мечталось ей, что за прошедшие осень и зиму внук вобрал в себя, как сухая почва долгожданную влагу дождя, её любовь и образ мысли.

Сколько времени прошло? Неизвестно. Татьяна Ивановна сидела, раскачиваясь в такт своим словам, приносящим долгожданное облегчение, и вдруг подумала, что и грехов-то у внука совсем нет, у такого-то маленького. Устыдилась своей крамольной мысли и стала творить собственную молитву. «Господи, дай ему памяти, вразуми душу его безгрешную видением особым, чуткостью звериной, добротой божеской. Господи, помоги ему выдержать испытание золотом, славой и завистью …

Не успела закончить она свою молитву. Выпрямилась резко и неожиданно для самой себя застонала. Будто с размаху упала она грудью на камень, так больно стукнуло в левой стороне, с окаянной силой растеклось по левой руке и притаилось под ключицей. Она с трудом поднялась со стула, и кое-как переползла в холодную постель. За окном световое реле зажгло дареный свет уличного фонаря. Татьяна Ивановна вспомнила предыдущие ночи и вскинула глаза на спинку стула. Она отражала свет. Сначала яркий, осмысленный, волнующий, но постепенно хиреющий, исчезающий, как Божий свет перед вселенской тьмой. Великая слабость расползлась по телу. Она всхрапнула в забытьи, будто перед сладким, долгожданным сном.

***

Ещё не начала редеть ночная, непроглядная темь, как у Василисиного штакетника, задравши хвост трубой, истошно замяукала кошка Муська. Она дрожала от бешеного нетерпения и громкого собственного крика всем своим худеньким телом. И совсем не думала влезать в специальную дырку в заборе.

Чудилось Василисе Петровне, что кто-то зовет ее, но, по-зимнему закрытые двери и окна плохо пропускали звук, и она долго не могла понять, кто. Потом неестественно громко  и как-то странно, надрывно, истошно замычала корова. Покидать нагретую за ночь постель очень не хотелось, но пришлось: в коровьем, долгом «му-у-у» слышалась неясная тревога. «Всё равно корм задавать надо», - подумала Василиса Петровна и вышла из дома. Увидев Татьянину кошку, тут же по-бабьи присела от страха и сразу поняла, в чем дело.

Татьяна Ивановна лежала холодная. На лице застыла гримаса горестного раздумья. Огонек её жизни погас навсегда. Словно великий Некто повернул стул, отражавший свет из окна.                                     

На похороны матери сын Александр приехал один.

-Почему один? – сурово и сухо спросила Василиса Петровна, - хотя, впрочем, ясно, - поправилась она, - для городских мы, деревенские, люди второго сорта.

«Тебе-то, какое дело», - чуть было не вылетели из Сашкиного рта осуждающие слова.

-С невесткой дело ясное. Наслышана вся деревня о её любви к Татьяне Ивановне, а вот Васеньку-то надо было взять.

-Вика верно говорит, что в деревне все с ума посходили, – вскинулся со злостью Сашка, - это же такая травма для маленького ребенка.

-Трамва, не трамва, как твоя башка считает, а это есть память людская. Запомнил бы он себя с похорон-то, запомнил бы её, сердешную, на всю жизнь, - назидательно, по старушечьи грубо возразила Василиса Петровна. – Гляжу я на тебя, милок, и сомнения меня берут: русский ли ты?

Со злостью дернул головой Сашка, хотел нагрубить старухе, но сдержался, одумался, что не время.

Похоронили честь честью. Повыли подруги, поплакали, да опустили гроб в комковатую, мерзлую землю.

Позже и Александр, размягченный поминальной водкой, заплакал, уткнувшись в плечо сидевшей рядом Василисы Петровны.

-Поплачь, поплачь, может и проснется совесть-то, - сказала она ласково. – Поплачь, подумай. Здесь, в деревне, не в городу, слеза ядреная, соленая. Ваш город, как Сахара жаркая, тут же чувства сушит, а тут слеза долго держится, помнится. Думай, кто тебя после смерти вспоминать будет. Думай!

За окном вновь повалил снег. И уже не надо было чистить дорожки к дому Татьяны Ивановны. Только упрямые кошачьи следы выделялись на белоснежном и недолговечном покрывале.