Михаил Чижов

Татьяна Ивановна хотела высказать, наконец, сыну о его бесхребетности и подкаблучности, спросить, как же он командует людьми и принимает важные решения, если смотрит жене в рот. Посетовала она с горечью и на себя: вроде бы старалась воспитать в нем мужика, а что вышло. Размазня. Перед женой тушуется, перед матерью молчит, словно воды в рот набрал, пузыри чуть не пускает. Может, потому и выбился в начальники, что никому не перечит?

Вика молча схватила Васю в охапку (руки Татьяны Ивановны непроизвольно разжались) и, сердито стуча металлом запредельных по высоте каблуков, потащила его к двери, обитой порыжевшим от времени черным дерматином. Внук выгибался, и нести его было тяжело.

-Сашка, - закричала Вика сердито, - не видишь: тяжело? Помоги!

Сашка колебался, на лицо его легла мука страдания и нерешительности.

-Эх-ма, - вымолвила грустно мать, - беги, помогай, что замер-то, - голос ее звучал отрешенно, словно не наяву всё это происходило, а во сне, глухом, страшном, нескончаемым. – «Помощник» мой. Зря я об этом мечтала. – Она махнула рукой и отвернулась, будто яркий свет застил ей глаза.

-Ничего, мать, все образуется, все плохое забудется, и мы будем счастливы, - дурашливо закричал сын и бросился на помощь жене.

Вдвоем они быстро «уломали» Васю. Хлопнули дверцы джипа. Вдруг вновь распахнулась входная дверь избы, и в нее ворвался Сашка. Сердце Татьяны Ивановны дрогнуло в безумной надежде. Нет! Сын схватил с пола подарок, сотовый телефон, и в дверях уже крикнул:

-Мне же с ней жить! Куда деваться-то? Венчанные ведь.

И исчез. Взревел мощный мотор.

«Вот дурак-то. Как легко мужики ложатся под баб. Криком они, что ли их берут?» - устало подумала Татьяна Ивановна. Нехотя, подумала, через силу, по неистребимой материнской привычке. Потом мысли перескочили на внучонка, и она, как заклинание, отдавая всю силу своего желания, внушения, любви, многократно повторяла про себя: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй его грешного», Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй его, грешного…».

Мечталось ей, что за прошедшие осень и зиму внук вобрал в себя, как сухая почва долгожданную влагу дождя, её любовь и образ мысли.

Сколько времени прошло? Неизвестно. Татьяна Ивановна сидела, раскачиваясь в такт своим словам, приносящим долгожданное облегчение, и вдруг подумала, что и грехов-то у внука совсем нет, у такого-то маленького. Устыдилась своей крамольной мысли и стала творить собственную молитву. «Господи, дай ему памяти, вразуми душу его безгрешную видением особым, чуткостью звериной, добротой божеской. Господи, помоги ему выдержать испытание золотом, славой и завистью …

Не успела закончить она свою молитву. Выпрямилась резко и неожиданно для самой себя застонала. Будто с размаху упала она грудью на камень, так больно стукнуло в левой стороне, с окаянной силой растеклось по левой руке и притаилось под ключицей. Она с трудом поднялась со стула, и кое-как переползла в холодную постель. За окном световое реле зажгло дареный свет уличного фонаря. Татьяна Ивановна вспомнила предыдущие ночи и вскинула глаза на спинку стула. Она отражала свет. Сначала яркий, осмысленный, волнующий, но постепенно хиреющий, исчезающий, как Божий свет перед вселенской тьмой. Великая слабость расползлась по телу. Она всхрапнула в забытьи, будто перед сладким, долгожданным сном.